Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
>
Ауров О. Образ жизни кастильского рыцаря XIII векаАуров Олег Валентинович — доцент кафедры всеобщей истории РГГУ В истории классического Средневековья (XI—XIII вв.) рыцарство занимает особое место и это время с полным основанием может быть названо рыцарской эпохой, внешний облик которой, по меткому замечанию выдающегося историка средневековой культуры И. Хёйзинги, во многом определяли «развевавшиеся плюмажи». Не случайно, определяя основополагающее для его концепции истории культуры понятие «игры», нидерландский ученый использовал значительный круг данных, относящихся к истории средневекового рыцарства. Рыцарский образ жизни представлялся ему явлением четко выраженной «игровой» природы, в смысле восприятия «игры» как последовательной антитезы «обыденной жизни», а рыцарский идеал, по его мнению, выражался «по большей части в фантазии и фикции».[1] В последние десятилетия аналогичную точку зрения выдвигает целый ряд зарубежных и отечественных медиевистов. И это при том, что в современной медиевистике роль рыцарства оценивается с существенно иных позиций. Принято исходить из аксиоматичности того факта, что средневековое общество было прежде всего обществом военным, структурированным применительно к потребностям войны (что, разумеется, относится и к периоду классического Средневековья): английский исследователь Д. Билер вводит даже соответствующее понятие — «военный феодализм». В свете этих подходов вполне обоснованным является утверждение, что именно рыцарство, т. е. сообщество профессиональных воинов-всадников, наряду с духовенством, выступало в качестве социальной элиты.[2] Применительно к оценке средневековой войны как особого состояния общества в исследованиях последних десятилетий подчеркивается, что вооруженные конфликты той эпохи были лишены ожесточенности и кровопролитности, характерных для войн нового и особенно новейшего времени. Констатируется, что основные тяготы будто бы ложились на плечи мирного населения, становившегося объектом грабежа и насилия со стороны победителей. В обоснование этого тезиса выдвигается целый ряд доводов. Во-первых, ссылаются на малочисленность противостоящих воинских контингентов, основу которых составляла элитарная рыцарская конница.[3] Во-вторых, подчеркивается относительно низкая интенсивность военных действий, обусловленная особенностями тактики (причем, генеральные сражения в открытом поле, как полагают, давались лишь в исключительных случаях). В-третьих, {56} обращается внимание на техническое совершенство рыцарского вооружения и снаряжения, обеспечивавших надежную защиту их обладателям и, наконец, в-четвертых, — на принадлежность рыцарей из противоборствующих лагерей к единому (т. е. феодальному) сословию. В свою очередь это, как принято считать, определяло нежелательность убийства или тяжелого ранения противника (ибо главной целью поединка было пленение и последующее получение выкупа). Кроме того, указывается, что знатность противников, а также высокая степень развития сословного самосознания обуславливали формирование четких правил подлинно «рыцарской», и даже «куртуазной» войны, пресекавших проявления открытой жестокости и вероломства даже в войнах «за веру».[4] В связи с последним, в противовес негативным оценкам рыцарства в историографии конца XIX — первой половины XX в., исследователи второй половины XX в. постепенно вновь выдвинули внешне сходный с представлениями ранних романтиков благородный образ рыцаря, проникнутый духом рыцарского идеала, закрепленного нормами сословной идеологии. Очевидно, что именно этот социальный тип должен был воспринимать войну как высокое ристалище, как место достижения воинской славы, т. е. в соответствии с основным содержанием хёйзинговского понятия «игра».[5] Вопрос о том, в какой мере образ жизни средневекового рыцаря может быть воспринят через призму понятия «игры», не может быть решен в контексте ограниченной по масштабам статьи: слишком велик объем материала, слишком разнообразны рыцарские обычаи применительно к разным эпохам и разным регионам средневекового Запада. Предлагаемые ниже выводы основаны на материале, относящимся к территории королевства Леон и Кастилия в эпоху Реконкисты — «отвоевания» христианами земель Пиренейского полуострова, захваченных мусульманами (главным образом — берберами (маврами)) в начале VIII века. В хронологии этих событий особое место занимает XIII век — время, когда, после решающей битвы при Лас-Навас-де-Толоса (1212 г.) и последовавшего вскоре после нее решительного наступления христиан, некогда обширные мусульманские владения сократились до небольшого эмирата Гранада (он просуществовал до 1492 г.). Век великих побед, одержанных в ходе так называемой «Великой Реконкисты» королей Фернандо III Святого (1217—1252) и Альфонсо X Мудрого (1252—1284), стал и временем расцвета кастильского рыцарства, периодом обретения им обширных привилегий. В большинстве своем они закреплены в текстах фуэро — сводов местного права, изданных от имени королевской или сеньориальной власти, и адресованных территориальным общинам — консехо, господствующее положение в которых занимало местное рыцарство, весьма многочисленное в странах Пиринейского полуострова. В свою очередь, фуэро дополнялись адресованными общинам королевскими привилегиями, ключевые положения которых касались именно рыцарей. Нормативные источники такого рода достаточно хорошо изучены — как в испанской, так и в зарубежной (в том числе — российской) историографии сложилась богатая традиция их исследования.[6] Однако, в отличие от высшего и, частично, среднего звена феодальной знати (соответственно, магнатов и инфансонов), тексты подобного рода, а также документальные источники, крайне редко позволяют составить представление о жизненном пути наиболее массового слоя феодального класса — местном рыцарстве. Мало нового дает и основная масса нарративных источников, ибо в качестве действующих лиц в феодальном эпосе, а также в пространных хрониках, написанных как на латыни, так и на разговорном старокастильском языке, фигурируют лишь монархи и могущественные магнаты. Известным исключением являются лишь краткие экскурсы о простых рыцарях братьях Диего и Гарсия Перес де Варгас из Толедо, включенные в текст «Первой всеобщей хроники, составленной по указанию короля дона Альфонсо Мудрого» в 70-х — 90-х гг. XIII века.[7] Описанный факт можно объяснить, если принять во внимание особенности исторической прозы этого времени, написанной на {57} разговорных языках (в противовес латинским сочинениям, доступным почти исключительно образованным клирикам). Памятники такого рода создавались при непосредственном участии представителей знати, и были призваны пропагандировать присущие ей особые сословные представления и ценности (не случайно законодательство Альфонсо X вменяло в обязанность рыцарям читать подобные тексты[8]). Последнее объясняет наличие в хронике целого ряда идеальных типов, фигурирующих в качестве примера для подражания. Включение в их число двух простых рыцарей было призвано подчеркнуть важность роли рядовых рыцарей в структуре военно-феодального класса, что должно было способствовать главной задаче исторической прозы — распространить на представителей этого слоя систему культурных и ценностных ориентации, присущих высшей знати. Разумеется, образ простого рыцаря в итоге оказывался чрезмерно общим и явно идеологизированным, причем целый ряд этапов жизненного пути просто выпускался (прежде всего это относится к периодам детства и юности). Однако эти черты биографий, в конечном итоге, могут быть скорректированы за счет привлечения тех видов источников, которые традиционно используются для реконструкции истории местного кастильского рыцарства (прежде всего — фуэро и привилегии). Вместе с тем, никакой другой вид доступных источников не позволяет решить вопрос о степени соответствия образа жизни средневекового рыцаря критериям хейзинговской «игры». Братья Диего и Гарсия Перес де Варгас родились в Толедо, однако, упоминание в их полном имени местечка Варгас заставляет предположить, что их предки происходили из североиспанской области Кантабрия. Хроника не упоминает об их детских и юношеских годах, однако, другие источники (в том числе — отдельные эпизоды «Первой всеобщей хроники») позволяют восстановить этот пробел. Сыновья простых рыцарей уже в детстве передавались на воспитание сеньора своего отца (в данном случае в этой роли, очевидно, фигурировал кастильский магнат дон Альваро Перес де Кастро, в качестве вассалов которого братья неизменно фигурируют в хронике). Возникновение традиции подобного «воспитания» детей вассала следует возвести к практике заложничества.[9] Однако со временем на первый план выступила задача приобщения сыновей небогатых рыцарей к нормам корпоративной рыцарской этики (хроника объединяет их понятием «обычаи»), а позднее — и обучения их грамоте. Важное место занимали чисто военные упражнения, к числу которых относилась и охота, игравшая роль своеобразного тренинга.[10] В процессе воспитания между сеньором и его будущим вассалом устанавливались тесные личные отношения, перераставшие во взаимные обязательства. Распоряжавшийся судьбой «воспитанника» и рассчитывавший на его военную службу, «воспитатель» как правило сам посвящал его в рыцари, а также женил (по всей видимости, на свои средства). В бою он стоял с ним плечом к плечу, деля его участь, и если необходимо погибал вместе с ним. В ответ «воспитанник» неизменно прислушивался к советам наставника, тем более, что тот нес за них личную ответственность. И, наоборот, за игнорирование совета наставника следовала жестокая кара.[11] За приобщением к азам военной профессии в детстве следовал статус оруженосца, который юный вассал приобретал в подростковом возрасте: в ряде случаев в «Первой всеобщей хронике» понятия «воспитанник» и «оруженосец» употребляются в тесной связи и применяются к одним и тем же персонажам. Определить место этого статуса в карьере сына простого рыцаря нелегко: в литературе не существует единой точки зрения по вопросу о том, являлся ли статус оруженосца обязательным этапом, предшествовавшим посвящению в рыцари, или же его обладатель практически не имел шансов достичь рыцарского достоинства, и лишь в немногом возвышался над положением слуги (именно эти функции оруженосцы выполняли еще в XII столетии).[12] {58} В Кастилии XIII в. в положении оруженосца в юности пребывали и представители феодальной аристократии, т. е. статус оруженосца был все же сопряжен с определенной степенью знатности. Постановления кортесов, королевские привилегии отдельным консехо, ряд местных фуэро второй половины XIII—XV вв. фиксируют факт распространения на оруженосцев того комплекса привилегий, которым обладали и рыцари. К их числу относятся, прежде всего, разнообразные фискальные льготы, а также привилегированные нормы судебной ответственности. Эти данные в полной мере совпадают с содержанием «Первой всеобщей хроники», в тексте которой оруженосцы, наряду с рыцарями относятся к категории знатных людей — идальго, противопоставляемых как магнатам, с одной стороны, так и простолюдинам — с другой.[13] Вместе с тем, переход от статуса оруженосца к положению рыцаря происходил отнюдь не автоматически. И прежде всего это касалось сыновей простых рыцарей, к числу каковых относились и братья Перес де Варгас. Важнейшим препятствием, затруднявшим этот переход, являлась высокая стоимость рыцарского коня, вооружения и снаряжения. Соответствующие расходы еще более возросли на рубеже XII—XIII вв., когда вооружение и снаряжение всадника претерпело ряд важных технических усовершенствований. Иконографические материалы этого времени изображают рыцарей верхом на убранных длинной попоной конях, облаченных в особый кольчужный доспех. Сами всадники также защищены кольчугами, шлемами цилиндрической формы, овальными щитами. Вооружение составляют мечи и длинные пики. Детализировать эту картину позволяют данные королевских привилегий и местных фуэро середины — второй половины XIII века. В составе полного комплекта рыцарского вооружения и снаряжения они упоминают щит, копье, металлический шлем, надевавшуюся под кольчугу холщовую поддоспешную куртку (т.н. «пурпуан»), собственно кольчугу (самую дорогую часть вооружения), наплечники, латный воротник, попону и колокольчики, конский кольчужный доспех, и, наконец, палатку.[14] Правда, боевого коня, а также рыцарское вооружение и снаряжение можно было получить и из рук сеньора.[15] Однако подобную милость следовало еще заслужить. В этом смысле весьма показательно выглядит деталь внешнего облика одного из братьев Перес де Варгас — Гарсии, упоминаемая в «Первой всеобщей хронике»: в то время, когда за беззаветную храбрость сеньор наконец посвятил его в рыцари, он уже «был совсем лысым, и на передней части черепа у него совсем не было волос».[16] Следовательно, Гарсия обрел рыцарский статус в возрасте, далеком от юношеского, и отмеченный эпизод следует рассматривать как одно из свидетельств факта существования по меньшей мере уже в середине XIII в. слоя «вечных» оруженосцев, для которых посвящение в рыцари было редким (возможно даже — исключительным) случаем. В этом смысле, случаи использования определения «юноша» в «Первой всеобщей хронике» применительно к оруженосцам следует воспринимать как не столько возрастную, сколько социальную характеристику, подчеркивающую подчиненное положение лиц этой категории в доме сеньора. Текст той же хроники содержит многочисленные данные, подтверждающие это наблюдение. Подобно челяди, оруженосцы (у знатного сеньора их могло быть несколько десятков) постоянно проживали в доме сеньора и сопровождали его вне дома, составляя свиту, выполняли разного рода поручения, несли вооруженную охрану. Связанные узами личной преданности с хозяином, они считали долгом мстить за посягательство на жизнь и честь близких своего господина.[17] Вышеприведенные факты и определяли личную храбрость, которую, как явствуют многочисленные примеры, содержащиеся в «Первой всеобщей хронике», оруженосцы проявляли на поле боя. Отличиться в сражении для них означало не только подчеркнуть личную преданность сеньору, но и попытаться добиться столь трудно достижимого рыцарского статуса. Именно поэтому {59} они, вступавшие в бой пешими, возможно — без мощного защитного вооружения (оно не упоминается), лишь с мечами и копьями в руках, стремились в самую гущу битвы и, находясь неотступно рядом с рыцарями, гибли во много раз чаще. В одном из фрагментов хроники приводятся цифры потерь, из которых следует, что оруженосцев, которых было меньше, чем рыцарей, погибло в семь раз больше.[18] В свою очередь, отношение рыцаря к оруженосцу носило явно выраженный отпечаток патроната. Соответственно, он не имел права предаться естественному страху в присутствии оруженосца, и стремился дать ему пример храбрости даже тогда, когда последняя явно граничила с безрассудством. Характерным примером подобного рода является эпизод хроники, относящийся к описанию осады Севильи (1248 г.), в которой участвовал Гарсия Перес де Варгас. Однажды, следуя в сопровождении своего оруженосца вместе со своим товарищем-рыцарем, недалеко от кастильского лагеря он наткнулся на группу из семи всадников-мавров. Спутник Гарсии испугался и обратился в бегство. Что же касается Переса де Варгаса, то он стал готовиться к схватке: оруженосец помог ему надеть шлем и передал в руки копье. Мавры, уже познавшие на себе мужество и силу Гарсии, не решились вступить с ним в бой и остановились поодаль. Поняв, что они не собираются вступать в схватку, рыцарь вернул оруженосцу оружие, и не спеша направил своего коня к лагерю. Но уже вскоре обнаружилось, что, разоружаясь, Гарсия уронил подшлемник. И тогда, в полном вооружении, он повернул коня, вернулся на прежнее место и не успокоился до тех пор, пока оруженосец не нашел подшлемник, валявшийся в траве.[19] Жизнь рыцаря начиналась с обряда посвящения — законодательство Альфонсо X Мудрого уподобляет этот ритуал важнейшим для католика церемониям крещения и конфирмации. За Пиренеями он впервые упоминается уже в XII в., а к середине XIII столетия, о котором идет речь, посвящение в рыцари превратилось в сложный обряд, несомненно оказавший влияние и на кастильские традиции. Впрочем, единого сценария подобных церемоний не существовало в принципе.[20] Применительно к биографии братьев Перес де Варгас хроника содержит упоминание лишь о самом факте посвящения одного из братьев — Гарсии, а также о месте, где оно совершилось — поле близ города Херес-де-ла-Фронтера, и, косвенно, о времени обряда: он произошел перед сражением между войсками Фернандо III и отрядами Абенхута, мятежного вожака мавров, свергнувшего на большей части Андалуса власть берберов-альмохадов (1230 г.). Рыцарство занимает особое место |
|
|
|
|
