<<<     ΛΛΛ     >>>   

Теперь перехожу я наконец к самой сути дела — к тому обвинению в злонамеренном чародействе, которое затевалось тут с таким шумом и пылом, дабы разжечь ко мне ненависть, однако же, вопреки всеобщим ожиданиям, в топливо шли только неведомо какие бабьи сказки, так что затея эта истлела во прах. Доводилось ли тебе видеть, Максим, как занявшееся в соломе пламя вовсю трещит, жарко полыхает, быстро ширится, но вот солома сгорела, пожар иссяк и от него ни следа? Так и поспешное обвинение: начинается бранью, громоздится словами, но доказательств лишено, а после твоего приговора ни следа не останется от всей клеветы! Но так как главное и единственное намерение Эмилиана — записать меня в маги и чародеи, то мне желательно спросить у многоученых его поверенных: что же такое маг?

Я-то часто читал в разных книгах, что персидское слово «маг» по-нашему значит «жрец». Но тогда почему преступно быть жрецом, ведать и понимать священные правила, вершить святой закон и совестный суд? Если же магия — то, о чем поминает Платон, объясняя, каким наукам научают персы приготовляемого царствовать отрока, тогда я точно помню слова сего божественного мужа, да и ты, Максим, припомнишь их вместе со мною:

«Отрока, едва минет ему дважды семь лет. забирают к себе так называемые царские дядьки, избраны же они персами за то, что в поколении своем почитаются наилучшими, а числом их четверо:мудрейший, и справедливейший, и скромнейший, и храбрейший. Из оных один научает и магии по уставу Зороастра, сына Оромаздова, то есть угождению богам; он же научает и царской науке».

26. Слышите ли вы, скудоумные обвинители магии, слышите ли вы, что магия есть искусство, угодное бессмертным богам, коих умеет верно ублажить и верно уважить, а стало быть, что магия благочестна и сведуща в делах божеских, издревле знатна славою зиждителей своих Зороастра и Оромазда, что она — первосвященница небожителей, ибо первенствует среди царских наук, а потому у персов случайному человеку стать магом ничуть не более возможно, чем ненароком сделаться царем? Тот же Платон в другом своем сочинении оставил нижеследующую запись о некоем Залмоксисе, который был родом фракиянин, но причастен помянутому искусству: «Заклинания суть словеса прекрасные». Ежели так оно и есть, то почему не дозволено мне знать ни прекрасных словес Залмоксиса, ни священнодейства Зороастрова? Впрочем, ежели обвинители мои думают, как думает чернь, будто сущий маг — это тот, кто из беседс бессмертными богами усвоил некие неслыханной мощи колдовские заговоры и оттого имеет силу сделать все, чего ни пожелает,— ежели так, мне остается лишь подивиться, как это они не побоялись обвинить того, кто по собственным же их утверждениям столь могуч! Да ведь от такого сокровенного и божественного могущества никак не уберечься, здесь привычные способы не годны. И то сказать: кто призывает к суду убийцу, тот сам является с провожатыми; кто доносит на отравителя, тот сам ест с опаскою; кто уличает вора, тот получше стережет свое. Но если кто обвиняет мага — из тех магов, которых они тут называют магами,— и подводит его под смертный приговор, то какими провожатыми, какими опасками, какими сторожами охранит он себя от незримой и неизбежной погибели? Ясно, что никакими, а значит, в подобном преступлении может винить только тот, кто сам ни во что подобное не верит.

27. И тем не менее из-за некоего едва ли не общего для всех невежд заблуждения философам доводится слышать именно подобные нарекания. Иные — те, которые исследуют простые и самодостаточные причины вещей,— почитаются нечестивцами потому, что они-де якобы не признают богов, как, например, Анаксагор, и Левкипп, и Демокрит, и Эпикур, и все прочие испытатели природы. Иные же — те, которые пытливо следят пути вселенского промысла и с превеликим усердием славят богов,— как раз они-то и слывут у черни магами и чародеями, словно они сами умеют делать все то, о чем знают, как оно делается: слыли же колдунами в древности и Эпименид, и Орфей, и Пифагор, и Остан, а после похожие подозрения внушали и Эмпедоклова «пречистота», и Сократов «демон», и Платоново «благо»,— так что мне весьма лестно быть причисленным к сонму столь славных мужей.

Однако же улики, представленные обвинителями в доказательство моей преступности, до того пусты и несуразны, что я попросту опасаюсь, как бы ты не посчитал преступным само предъявление суду подобных улик. Так, обвинитель спрашивает: «Почему ты разыскивал рыб такой-то и такой-то породы?»— будто философу ради любви его к познанию не дозволяется делать то, что дозволено зажравшемуся чревоугоднику! «Почему свободная женщина на четырнадцатом году вдовства вдруг вышла за тебя замуж?» — будто не более удивительно то, что все эти годы она оставалась незамужней! «Почему прежде, чем выйти за тебя, она написала в письме, что ей кажется неведомо что?» — будто кто-то обязан отчитываться в причинах чужих суждений! «Будучи в пожилых годах, она не отказала молодому человеку». Да ведь это уже само по себе доказывает, что не нужно были никакой магии, чтобы женщина пожелала выйти за мужчину, вдова — за холостяка, старшая — за младшего! Вот и еще улики подобного же рода: «Апулей имеет дома нечто, почитаемое им святынею» — будто не было бы куда большим преступлением не чтить никаких святынь! «В присутствии Апулея упал мальчик» — а хоть бы и взрослый парень, хоть бы даже и старик свалился при мне по причине ли телесного недуга или просто поскользнувшись на лощеном полу! Неужто подобные улики — происшествие с мальчишкой, замужество женщины, припас рыбы — служат у вас доказательством моего чародейства?

28. Конечно, я мог бы безо всякой для себя опасности ограничиться сказанным и больше ничего не говорить. Однако же обвинение было столь пространно, что у меня еще вдоволь воды, а потому я согласен, если угодно, разобрать каждую статью обвинения по отдельности. Ни единого из приписываемых мне деяний — хоть сущих, хоть мнимых — я отрицать не намерен, а буду говорить, как если бы все это было правдою, дабы всему этому множеству слушателей, собравшихся отовсюду ради нашего разбирательства, сделалось ясно, что не только честно обвинить, но даже облыжно оговорить никакого философа никак невозможно, ибо даже и в сознании полной своей невиновности философ, хоть и мог бы все отрицать, непременно предпочтет защищаться.

Итак, я начну с опровержения их доказательств и сам докажу, что магия здесь ни при чем. Далее я объясню, почему — даже будь я чародеем из чародеев! — не было ни причины, ни повода привлекать меня к суду за злонамеренное деяние. После этого я скажу о заблуждениях завистников и о письмах жены моей, превратно понятых и еще хуже того истолкованных, и о браке моем с Пудентиллою, в который я вступил отнюдь не по корыстолюбию моему, но во исполнение долга — и представлю тому доводы. В сколь великую тоску ввергнул этот наш брак Эмилиана! сколько хлопот ему доставил! оттого-то предъявленное мне обвинение и оказалось таким злобным, таким бешеным, таким поистине безумным! Наконец, ежели сумею я доказать все это с очевидною убедительностью, то удостоверю твоим, Клавдий Максим, свидетельством и свидетельством всех присутствующих, что несовершеннолетний пасынок мой Сициний Пудент, прикрывшись именем и согласием которого дядя его по отцу ныне меня обвиняет,— что этот мальчик лишь после кончины брата его Понтиана, годами старшего и нравом лучшего, тоесть совсем недавно был насильственно лишен моего попечения и тогда-то чуждым внушением столь нечестиво озлобился на меня и на матерь свою, что не по моей вине оставил приличные благородному юноше занятия, презрел всякую науку и вот уже по первой пробе, по этому вот бесчестному обвинению намерен уподобиться не брату своему Понтиану, а дядюшке Эмилиану,

29. Теперь, как обещано, перейду ко всем бредням помянутого Эмилиана, начавши с того, что сам он высказал, как ты заметил, в первую очередь — для него это вроде бы наиважнейший повод подозревать меня в чародействе; а суть в том, что я-де платил каким-то рыбакам, чтобы они мне отыскивали таких и сяких рыб. Которое же из этих двух обстоятельств может быть подозрительным в смысле чародейства? Что рыбу для меня искали рыбаки? Стало быть, следовало мне поручить это дело вышивальщикам или плотникам? Захоти я избегнуть вашей клеветы, мне пришлось бы так вывернуть наизнанку все ремесла, чтобы плотник неводил мне рыбу, а рыбак тем временем тесал бревна! Или же, по-вашему, не для добра мне искали рыбку, оттого что искали за деньги? Да уж конечно, потребуйся мне рыба для пира, она бы мне даром досталась! Почему бы вам в таком случае не уличить меня кстати и во многом другом? Право же, я очень часто покупал и вино, и овощи, и плоды, и хлеб,— и всё за деньги! Ежели так судить, то просто уморишь голодом всех торговцев съестным — разве кто осмелится брать их товар, коли постановлено, что любая снедь, когда за нее уплачено, приобретается не ради обеда, а ради чародейства? А если нет ничего подозрительного ни в том, что рыбаков нанимают исполнять привычную им работу, то есть ловить рыбу — хотя ни единого из этих рыбаков не привели свидетелем, потому что привести было некого!— ни в том, что за эту работу платят — хотя и не сказали, сколько было уплачено, чтобы умеренная плата не показалась малопримечательною, а чрезмерная недостоверною!— итак, если во всем этом нет ничего подозрительного, то пусть Эмилиан ответит мне:что же явилось тут ему ближайшим поводом для обвинения меня в чародействе?

30. Он говорит: «Ты разыскиваешь рыб». Не отрицаю; но прошу тебя, скажи: неужто тот, кто ищет рыб,— непременно чародей? Я так рассуждаю, что чародейства тут не больше, чем если бы я искал зайцев, или кабанов, или каплунов. Неужто только в рыбах заключено нечто, неведомое никому, кроме как магам? Если ты знаешь, что это такое, то ты сам явный маг, а если не знаешь, то должен признать, что обвиняешь ты меня в том, о чем сам не имеешь понятия. Неужто вы настолько невежественны в науках и настолько не слыхивали даже и простонародных побасенок, что не можете придать вымыслу своему хотя бы видимость правдоподобия? Да и способна ли разжечь любовную страсть глупая и холодная рыба или любая другая выловленная в море тварь? Не иначе, как заморочило вас предание, будто из моря явилась на свет Венера! Пойми же, Танноний Пудент, каково твое невежество, коли ты согласился уличать чародейство рыбьими доказательствами! Когда бы ты читал Вергилия, то наверняка знал бы, что для подобного дела требуется совсем другое, ибо Вергилий, сколько я помню, перечисляет мягкие ленты, сочные мирты, терпкий ладан, многоцветные нити, да еще и зеленый лавр, и каленую глину, и топленый воск, и еще многое разное, о чем и написал он в высокоумном своем сочинении:

Травы берет, что медным серпом при луне на полянах

Срезала в полном цвету, ядовитым налитые соком,

Также нарост, что со лба жеребенка тотчас по рожденье

Сорван, чтоб мать упредить...

Ты же, рыбий доносчик, приписываешь чародеям совершенно иные средства, которые надобно не с нежного темени снимать, но с чешуйчатого хребта сдирать, и не сбирать в долине, но ловить в пучине, и не косить серпами, но цеплять крючками. Стихотворец для злой ворожбы назначает яд, а ты — снедь, он говорит о травах и ветвях, а ты — о чешуе и костях, он косит луг, а ты плещешься в луже. Я мог бы напомнить тебе о подобных же строках у Феокрита, и о несколько иных у Гомера, и о весьма многих у Орфея, я мог бы читать тут наизусть хоть из греческих комедий и трагедий, хоть из исторических сочинений,— мог бы, если бы не заметил недавно, что даже в греческом письме Пудентиллы ты разобраться не сумел! Поэтому я приведу пример лишь из еще одного латинского поэта — кто читал Левия, тот эти стихи вспомнит:

Кто приворотных ищет средств,

Тому для зелья годно все:

Кубарь, тряпица, ноготок,

Сучки, травинки, корешки,

Двухвостой ящерицы срам

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Вчинили они обвинение свое судебным порядком человек поверенные
Коему вчиняю нижеследующее обвинение философа имущества
Же платона сразу к двум мальчикам алексиду
Сколько ни вспоминай