<<<     ΛΛΛ     >>>   

Рабби Шломо Ицхаки (РАШИ, 1040 - 1105) - крупнейший комментатор Талмуда и Библии - родился на севере Франции в городе Труа, столице провинции Шампань, в семье ученого талмудиста и образование получил в знаменитых религиозных учебных заведениях Майнца и Вормса. Вернувшись в Труа, он основал свой ешибот, ставший со временем центром еврейской учености Северной Франции и Рейнской области. РАШИ был также раввином в своем городе, однако, по преданию, зарабатывал на жизнь виноградарством и виноделием. Сыновей у него не было, но дочери отличались глубоким знанием Талмуда, одна из них даже помогала отцу в составлении комментариев. Конец его жизни совпал с кровавыми событиями первого крестового похода, в которых погибли многие его ученики и родственники. РАШИ оплакивает их в стихах, выражая соболезнование вдовам и сиротам убитых и сочувствие тем, кто под угрозой смерти вынужден был принять крещение. О последних годах его жизни нет достоверных данных. Предание говорит о том, что он перенес свой ешибот в Вормс; одно из помещений городской синагоги связывают с именем РАШИ (хотя оно построено гораздо позднее). Место его погребения неизвестно.

Язык комментариев РАШИ точен и прост. Бывает, что трудные места объяснены всего одним словом или даже намеком; иногда он умышленно избегает подробного объяснения своей концепции и даже готов признаться в собственном незнании. Пользуясь известными ему источниками, он выбирает из них толкования, которые ближе всего к буквальному пониманию библейского текста, а для объяснения трудных слов и выражений нередко обращается к разговорному старофранцузскому языку или приводит поясняющие иллюстрации. Некоторые из своих трудов он предваряет изложением концепции, на которую они опираются. Вот отрывок из вступления к комментарию к "Песне песен", относящийся к главной героине:

"...несчастная женщина, соломенная вдова, она душой исходит по мужу, надеется на милого, хранит неизменно любовь к нему и сознает совершенные ею проступки; муж сочувствует ей и помнит ее любовь, прелесть юности, красоту и праведность деяний, потому и связан с нею узами сильной любви; знак подает, что из сердца ее не выкинул, услать от себя не услал, и она ему жена, и он ей муж и еще к ней вернется".

Таково, по РАШИ, содержание "Песни песен" в простоте своей (пшат), но идущий вслед комментарий (дугмa - пример, образец) связывает образы поэмы с событиями, описанными Библией, и со страданиями евреев в изгнании (в Древнем Египте и во времена РАШИ). При этом происходит непрерывный диалог между общиной Израиля (девушка) и Богом Израиля (юноша, царь Соломон), связанными между собой узами общности и взаимным соответствием (см. параллелизм сравнений девушки и юноши в начале второй главы: "как роза среди шипов...", "как яблоня в чаще леса...").

Начальные стихи поэмы - это просьба к Всевышнему открыть причину изгнания. Он не дает прямого ответа, но намекает, что нужно следовать путями отцов и учить детей Торе ("...и малых козлят паси у пастушьих шатров"). Лошади и выезд фараона - это упоминание о гибели египетского войска в водах Чермного моря и чудесном спасении евреев, "...золотые подвески в крапинках серебра..." - принятие скрижалей Завета, а свадьба царя Соломона - дарование Торы на горе Синай. Одухотворенность всего сущего, идея духа Божьего (Шехина) находит свое выражение, по РАШИ, во многих образах поэмы: в душистом пучке мирры, что "ночует между грудей", в двойном хороводе ("маханaим"), в котором пляшет Шуламит, в величественном появлении той, которая "из пустыни восходит... в облаке...", в смертельном могуществе любви и адском ужасе ревности. К этому примыкают образы Храма: стих "...кровлей нашего дома - кедры, стенами - кипарисы" соответствует началу его возведения, "паланкин себе сделал царь Соломон..." - завершение, "праздник сердца..." - освящение Храма, ложе Соломона - место Шехины (т.е. святая святых), а "шесть десятков воителей" - мудрецы и храмовые священники.
Мотивы Храма у РАШИ неотделимы от другой струи его толкования - темы изгнания.
"В ореховый сад сошла я..." - это образ Храма, "себя позабыла..." - сожаление о проступках, из-за которых "сердце свое положила... на колесницу...", то есть попала в рабство к иноплеменникам, "Встану я, обойду весь город по улицам, переулкам..." - скитания Израиля среди иных народов, а поиски "Того, в ком души не чаю" - попытка увидеть лик Всевышнего, узнать Его волю. "Виноградник был плодородный... Он доверил его сторожам", сторожа - это цари стран изгнания, они поработили общину Израиля, но Всевышний заставит их все вернуть и уплатить по закону пятую часть дохода.

РАШИ утверждает, что наступили времена, когда человеку следует откликнуться на зов избавления, однако община Израиля медлит ("Но раздета я - не одеваться ж опять! Вымыла ноги - неужто снова марать!"), ей привычно и удобно в рабстве у иноплеменников, и потому Всевышний насылает беды и испытания и лицо свое скрыл от нее: "Он руку просунул в щель у двери, и все во мне задрожало". Но и в страданиях верна община Израиля Всевышнему; иноплеменники расспрашивают евреев об их Боге: "Чем же твой друг... лучше других?" Она отвечает: "Ведь я любовью больна..." - и заклинает иные народы ("девушек Иерусалима") не принуждать ее к измене Суженому. Затем следует хвала ему: "Мой милый бел и румян..." Иноплеменники хотели бы участвовать в поисках Его, но она им в этом отказывает: "В садах любимый пасет... Мой друг - для меня, а я - для него, пасущего среди лилий".

РАШИ находит в образах поэмы свидетельства непреходящей любви Всевышнего к избранному народу ("Заповедный родник, потаенный ключ") и обещания будущего возвращения в Землю Израиля ("С Ливана, невеста моя, с Ливана со мною приди... Взяла бы да привела тебя к наставнице - матери"). И заключительная строфа поэмы ("Милый, беги...") объяснена в этом же смысле: отошли от Себя друзей (т.е. иные народы) и приведи меня в Землю Израиля.

Читателю этих кратких пояснений, ранее не заглядывавшему в традиционные толкования библейских текстов, могут показаться "притянутыми" сравнения и аналогии РАШИ, а общая идея - несколько надуманной. Но это с непривычки. Тому, кто более основательно познакомится с размышлениями знаменитого толкователя, откроется живая и ясная система. Речь идет о многовековой культурной традиции, о методе прочтения уникальных текстов, духовный и эстетический уровень которых был настолько выше обыденной речи, что они несомненно казались знаками невидимого присутствия высших сил; все поголовно верили (многие верят и теперь) в то, что толкование этих текстов и есть познание мировых тайн, а также будущего. По РАШИ, цельность текста, непрерывность описываемого в поэме указывают на заданный заранее срок жизни народа Израиля: от его зарождения в глубокой древности и вплоть до исхода времен. Жива любовь - и потому неистребима жизнь.
 

Ответ Астраханскому губернатору
 

В 1730 г. Архиепископ Новгородский и Великих Лук Феофан Прокопович (1681 - 1736) - известный проповедник и русский государственный деятель - издал "Разсуждение о книзе, нарицаемой Песни песней, яко она есть не человеческою волею, но Духа Святаго вдохновением написана от Соломона... сопротиво неискусных и малоразсудных мудрецов, легко о книзе сей помышляющих...". Трактат этот интересен как выражение церковно-христианской концепции поэмы и особенно привлекает выразительным, свежим и милым в своей угловатой важности языком начала 18 века.

В предисловии автор рассказывает, что "некто господин Василий Никитич Татищев, Тайный советник и Астраханский Губернатор... по внешнему виду человек негрубый, поворотя лицо свое в сторону, ругательно усмехнулся... и перстами стол долбя, презорный вид на себе показывал. Вопросили мы его с почтением, что ему на мысль пришло? И тотчас от него нечаянный ответ получили: давно, рече, удивлялся я, чем понужденные не токмо простые невежи, но и сильно ученые мужи возмечтали, что Песни Песней есть то книга Священного Писания и слово Божие. А по всему видно, что Соломон, раздизаяся похотью к невесте своей, Царевне Египетской, сия писал, как то и у прочих, любовью жжемых, обычай есть; понеже любовь есть страсть многоречивая и молчания не терпящая; чего ради и во всяком народе ни о чем ином так многия песни не слышаться, как о плотских любезностях".

Святой отец признается в том, что "сим ответом так пораженное содрогнулось в нас сердце, что не могли мы придумать, что сказать". А поскольку Татищев "еще и повторял тожде свое злоречье, мы ему с кротостью предложили, что надеемся так... честь и силу книги сея... объяснить, что он... о нынешнем смехе своем восплачется". Хотя архиепископ сперва и сам "не надеялся, чтоб мы нечто важное и сильное о сем произнести могли", в результате вышло сочинение "О чести книги Песни Песней" в трех частях, находящее своего читателя по сей день.

В качестве доказательства святости архиепископ высказывает соображение о том, что "книги сия в числе Священного Писания всегда имела ветхозаветная Израильская церковь (т.е. древняя иудейская религия - прим. пер.), и ныне имеют и яко слово Божие почитают все Иудейския синагоги... а от них и нам известно".

Возможно ли, задается он вопросом, чтобы древняя иудейская религия, "которая с прилежным опасением и непрестанным бодрым наблюдением книги Святого Писания... особо от прочих писаний человеческих соблюдала... как бы не могла ведать, что Соломон, телесною похотью к плотской своей невесте жегомый, сия писал?" Да и христианские учителя, "между которыми многие были и всякого рода учениями и святого жития нелицемерным благолепием велицы и славны, как бы в Песнях сих плотской вони не обоняли?"

В разделе "Возражение противнаго мнения" Феофан обращается к тексту "Песни..." и приводит свой комментарий:

"... в гл.1, ст.2 невесты к жениху изречение: миро излиянное имя твое... мощно... показать Соломона, яко Царя мирнаго, и все дни царствования своего в мире и тишине прожившего, но таковое сходство может только быть в Славенском диалекте; понеже мир и миро в гласном изречении сходны, да и то не по силе единого языка Славенского; ибо мир Славенское, а миро Еллинское наречие... разумно же есть, что зде ни на Еллинский, ни на Славенский язык, в котором содержатся переводы, смотреть не надлежит, но на един Еврейский, яко первоначальный..."
Каким образом, недоумевает автор, можно отнести к египетской принцессе и царской невесте следующее изречение:

Гл. 1, ст. 6: "Не зрите меня, яко аз есмь, очернена, яко опали мя солнце, сынове матере моея сваряхуся о мне, положиша мя стража в виноградех: винограда моего не сохраних".

И уж никак не вяжется со статусом Царевны то, что невеста рассказывает о себе в гл. 5, ст. 7: "Обретоша мя стражие обходящие во граде: биша мя, язвиша мя; взяша верхнюю ризу от мене стражи стеннии". Где и зачем бродила Царевна, да и сама без служителей, и в таком подлом виде, что не только городовые сторожа не познали ее, но аки бы подозренного человека били, ранили и ограбили? Кто зде и помыслити может о Царевне мирской и о плотской невесте Соломона человека? А церковь, истинная невеста Христова, о коль много и часто сия на себе узнает!.."

А описание жениха? Гл. 5, ст. 10,11,12: "Брат мой бел и чермен, избран от тем. Глава Его злато избранно, власы Его кудрявы, черны яко вран. Очи его яко голубицы на исполнениях вод, излювени в млеце... "Так ли о себе писать не устыдится просто человек, когда не лишен ума? Кольми паче премудрый Соломон... Не возможно же и по сему не исповедать, что... написал не о себе самом, но о другом, который не может иным быть, кроме церковного жениха Христа..."

Под конец Феофан задается вопросом: почему понадобилось Соломону "...образом брака описывать любовь Христову с церковью своею, и что к таковому необычному иносказательству... позвало его?" (Иносказание и вправду необычно для поэта, жившего задолго до зарождения христианства). Это противоречие находит следующее объяснение: хотя обстоятельства написания поэмы неизвестны, однако, по мнению архиепископа, Соломон "писал сия, принимая вину от своего с Фараоновой дщерью сочетания; Божиим духом водимый человек, смотря на некие вещественные дела, часто... восходит путем подобия к разсуждению духовных дел... Так Павел, видя между многими в Афинах кумирами кумир с надписанием: невидимому Богу, начал об истинном Боге проповедовать".
 

"Мудрость была у Соломона…" (Ипполит)
 

Становлению этой новой иерархии посвящено "Толкование Песни Песней" Ипполита, епископа православного меньшинства римских христиан в первой половине 3 века. Ученейший из христианских богословов своего времени и, после своего учителя Оригена, наиболее плодовитый из них, он большую часть жизни (точные даты ее неизвестны) провел вне Рима, и потому завещанные им тексты оказались рассеянными по разным странам Европы и Ближнего Востока. Ипполитово "Толкование..." на грузинском языке в переводе с армянской рукописи 10 века отыскал в архивах Тифлисской библиотеки, исследовал, перевел и издал в 1901 году крупнейший русский языковед Николай Яковлевич Марр (1864 - 1934). "Эта Мудрость, - пишет Ипполит, - была не кто иной, как Христос". И далее он возглашает: "О, новый голос!.. О, церковь, выходящая из пустыни, чтобы стать согражданкою Христа!"

Этот новый голос, прозвучавший в 3 веке, определил христианскую версию "Песни песен" на много веков вперед. Очевидно, что аллегория (жених - Христос, невеста - его церковь) вытекает из более древней иудейской (жених - Всевышний, невеста - община Израиля), но основное внимание привлекает использование Ипполитом при толковании традиционного еврейского метода ассоциативного постижения смысла текста: толкуемому слову приписывается, в принципе, всякое из его значений и оттенков, которое оно несет в книгах Священного Писания. Например, гл. 1, ст. 3: "...и как благоухание масти, распространено твое имя" (цитируется по публикации Н.Я. Марра); Ипполит утверждает, что масть (т.е. масло) издает благоухание, как и слово Отца, т.е. у нее есть источник, и потому можно сказать: "распростертая масть благоухания - имя твое... Распростерто - имя Твое... Разлитое - потеряно, но разостланное не убывает... Из этого открывается нам великая тайна. За это разостланная масть благоухания - имя Твое... за это девицы возлюбили тебя, оделись в Тебя".
 

"Все песни святы, но Песня песен…" (Рабби Акива)
 

Текст поэмы был включен в еврейский религиозный канон в первой половине 2 в. н.э., когда главой Синедриона стал рабби Элазар бен Азария, а святость ее отстаивал его ученик рабби Акива бен Йосеф (50? - 135 г. н.э.) - один из выдающихся основоположников раввинистического иудаизма. Он родился в простой и бедной семье и, согласно талмудической легенде, оставался безграмотным до сорокалетнего возраста, служа пастухом у богатого иерусалимца Калба Савyа. Дочь хозяина Рахель полюбила его, и они поженились вопреки воле ее отца. Под влиянием жены Акива обучился грамоте (вместе со своим маленьким сыном) и в течение двадцати четырех лет познавал еврейскую религиозную мудрость в Лоде у знаменитых тогда наставников. Затем он и сам стал признанным авторитетом, внеся решающий вклад в систематизацию религиозного законодательства, что в дальнейшем послужило основой для разработки Талмуда. Рабби Акива был включен в делегацию, направленную в Рим с ходатайством об отмене декрета императора Домициана, содержавшего запрет на изучение Торы и соблюдение еврейских законов. Впоследствии он поддержал восстание Бар Кохбы (132 - 135 гг. н.э.) и в его вожде признал Мессию. Вскоре после разгрома восстания рабби Акива был схвачен римлянами, заключен в тюрьму и погиб мученической смертью.

Причины решения, столь благодатного для будущего поэмы, полностью не ясны и в наши дни. Ведь Синедрион отказался канонизировать такие известные произведения, как "Книга Маккавеев", "Книга Юдифи", "Книга Иисуса сына Сирахова", несмотря на то, что в них говорится о глубоком религиозном чувстве и о важных событиях в истории древних иудеев. В "Песне..." нет вовсе упоминания о Боге, речь идет о пылкой любви двух молодых людей, о природе, о благовониях, о садах и пастбищах. Известно, что в те времена "Песню песен" не преподавали вообще, и евреям, не достигшим совершеннолетия, запрещалось ее чтение. И хотя разговорным языком тогда служил арамейский, а не иврит, поэма была весьма популярна, что явствует из запрета рабби Акивы: "распевающим песни эти на пирах нет доли в царстве небесном".

Еще в начале 2 в. н.э. члены Синедриона, разбиравшие вопрос о канонизации каждой из библейских книг в отдельности, дискутировали по поводу святости "Песни песен", однако, вопрос о ее включении в канон решен не был. В 65 г. н.э., за несколько лет до разрушения Храма, весь библейский канон подвергся пересмотру, но в отношении поэмы к единому мнению не пришли. Полагают, что главным доводом в ее пользу явилось, в конце концов, аллегорическое толкование поэмы (жених - Всевышний, невеста - община Израиля), возникновение которого приписывается рабби Акиве. Отстаивая ее святость, он утверждал, что "все песни святы, но Песня песен - святая святых", а также: "ничто в мире не сравнится с тем днем, когда была дана Израилю Песня песен". Законоучители 2 в. н.э., заложившие основы Талмуда, связывали эти изречения с историей любви Акивы и Рахели, имея в виду фундаментальную концепцию иудаизма, гласящую, что отношения между мужем и женой происходят из святого источника.
 

Кто? Где и когда?..
 

Почти все, описываемое в "Песне песен", происходит в деревне Эйн-Геди и ее окрестностях, а также в царском дворце в Иерусалиме, т.е. в Иудее, южной части объединенного Израильского царства Давида, а позже - Соломона. Можно привести, однако, несколько доводов в пользу "неюжного" происхождения поэмы. Известно, например, что представители северных колен Израиля потребовали от Рехавама, сына и преемника царя Соломона, среди прочего, отмены указа о посылке девушек из знатных семей в царский дворец, где их превращали в служанок. Конец поэмы: "Виноградник же мой со мной, а тебе, Соломон, твоя тысяча..." - может восприниматься и как свидетельство этих свободолюбивых устремлений северян. Примечательно и то, что большинство географических названий, упомянутых в "Песне...", относится к местам, расположенным к северу от Иерусалима (который и сам близок к северной границе Иудеи и географически находится уже в Самарии): Ливан, Гилад, горы Кармель, Хермон, Амана, Снир. О юге напоминают, пожалуй, лишь две сцены восхождения героев из пустыни (гл. 3, ст. 6; гл. 8, ст. 5). Но слово "мидбар", употребленное в оригинальном тексте, кроме безводной пустыни, может означать и пастбище, и степь, зеленеющую зимой и выгорающую летом.

Известно точное местонахождение древнего поселения Эйн-Геди на холме Тель-Горен неподалеку от нынешнего киббуца Эйн-Геди. Но всякий, посетивший эти места на западном побережье Мертвого моря, согласится с тем, что суровая керамика отвесных скал, вряд ли существенно изменившихся за последние три тысячи лет, даже весной мало напоминает цветущий зеленый край, описанный в поэме. Холмы Самарии и Галилеи с их сочными пастбищами, ручьями, рощами и виноградниками лучше соответствуют этому описанию. Но, может быть, главным отличием пейзажа из "Песни..." от вида, открывающегося в районе Эйн-Геди, является изумительная, широко раскинувшаяся перед глазами, бирюзовая гладь Мертвого (на иврите - Соленого) моря; кажется невероятным, что поэт, воспевая этот пейзаж, не обратил внимания на главную его составляющую. Возможно, речь в поэме не идет о реальной деревне Эйн-Геди: крепостные стены и их стражи, путаница улиц и переулков, бродя которыми ночью, девушка ищет любимого, - все это наводит на мысль о большом городе, где и живет поэт, слагающий поэму о любви, в которой сквозной метафорой проходят ароматы душистых масел и благовоний. Деревня же Эйн-Геди, овеянная легендами о благовониях, своей недоступностью (там опасались принимать гостей и могли казнить за разглашение секрета приготовления масел и благовоний) манит воображение поэта.

Современные исследователи обнаружили в каноническом тексте "Песни песен" обилие арамеизмов при почти полном отсутствии греческих слов. Таким древнееврейский текст мог быть лишь в 5 - 4 вв. до н.э. Впрочем, это верно, если речь идет о т.н. имперско-арамейской лексике (700 - 300 гг. до н.э.), староарамейский же язык был издавна распространен на всей территории древнего Ханаана, а затем и в объединенном Израильском царстве, так что арамеизмы могли широко использоваться, во всяком случае, в устной народной речи. Да и содержание некоторых отрывков наводит на мысль об их более раннем происхождении. Давно замечено, что сравнение красоты возлюбленной с величием столичных городов Тирцы и Иерусалима (гл. 6, ст. 4) могло возникнуть лишь в период, когда Тирца была столицей Северного Израильского царства, т.е. не ранее 928 г. до н.э. (смерть царя Соломона и раскол единого государства на две независимые части) и не позднее 800 г. до н.э. (перенос царем Омрu столицы в Самарию, после чего Тирца быстро приходит в упадок).

Влияние образного строя поэзии народов Древнего Востока на "Песню песен" также может служить доводом в пользу более ранней датировки ее текста (или хотя бы его отдельных частей). В дальнейшем будут приведены тому примеры, но здесь уместно заметить, что в нашей поэме встречается немало образов, прямо навеянных древнеегипетской лирикой 15 - 12 вв. до н.э, а также аккадскими и шумерскими любовными стихами еще более раннего периода. Это влияние с большей вероятностью можно отнести к рубежу 2-го и 1-го тысячелетий до н.э., когда древние государства Двуречья и Египет находились в расцвете своего могущества, чем ко второй половине 1-го тысячелетия до н.э., т.е. к периоду их распада и исчезновения.

Основываясь на указании в тексте "Притч Соломоновых", составители "Барайта" ("внешних" легенд, положенных в основание Талмуда) полагали, что три библейские книги, связанные с именем Соломона ("Экклесиаст", "Притчи" и "Песня песен"), записаны приближенными иудейского царя Хизкии (727 - 698 гг. до н.э.), который очистил страну от языческих культов, возобновил службу в Храме, отстроил Иерусалим и отстоял его от нападения войск ассирийского царя Санхериба в 701 г. до н.э. Сказано, что люди царя собрали и просмотрели многочисленные песни, приписываемые Соломону, отобрав наиболее достойные для передачи будущим поколениям и создав из них книгу "Песня песен".

В библейской "Третьей книге царств" говорится, что было у Соломона три тысячи притч и пять тысяч песен. По сведениям Иосифа Флавия ("Иудейские древности"), он сочинил тысячу пятьсот книг стихов и песен, три тысячи книг историй и притч, а также сочинял заклинания против болезней и злых духов, и сам римский полководец Веспасиан во время осады Иерусалима присутствовал при изгнании демона неким иудеем посредством одной из Соломоновых песен. Иосиф Флавий упоминает еще две книги: "Мудрость Соломона" и "Песни Соломона".

Количество книг, приписываемых Соломону потомками, вызывает в воображении образ книгохранилища и, кроме того, свидетельствует о могучей многовековой письменной культуре древних евреев, лишь вершина которой сохранилась в виде библейских книг. О литературной деятельности самого царя Соломона достоверных сведений нет, как и о первоначальном тексте, переработанном, возможно, приближенными царя Хизкия. Мог ли Соломон быть автором этого текста?

Легенда гласит: юноша написал песню, взрослый - притчи, старец - откровения проповедника. Известно, что в главном легенды не лгут, скорее всего, царь Соломон сам слагал стихи и песни или стоял во главе группы поэтов, находившихся при его дворе. Но, судя по дошедшему до нас тексту "Песни песен", вероятность его авторства невелика. Поэма открывается посвящением Соломону, и в двух местах о нем говорится прямо как о царе. Если это писал Соломон, то он таким образом старался свое авторство скрыть. Вообще говоря, вопрос авторства текстов на Древнем Востоке важным не считался, и приписывание "Песни..." царю Соломону, возможно, не что иное, как более поздняя (не позже, однако, середины 1-го тысячелетия до н.э.) аллегория, повлекшая за собой превращение его в романтический персонаж "собственного" произведения (вспомним "Суламифь" А.И. Куприна). В противовес этой традиции не могла не появиться в литературе тенденция "развенчивания" автора "Песни...". Образцом такого подхода может служить следующее стихотворение современного израильского поэта Иеуды Амихая:

У автора Песни песен, искавшего ту, в ком души не чаял, ум за разум зашел, и решил он ее найти по карте сравнений, и влюбился в то, что выдумал сам. И спустился в Египет вслед за словами: кобылицей из выезда фараона воображаю тебя, и на гору взошел, где волосы - так написано - козье стадо, что скатилось с высот Гилада, и на башню Давида влез, ведь сам написал: шея твоя как башня Давида, и до Ливана добрался, не находя покоя, ибо сказал: лицо - вершина Ливана, что к Дамаску обращена , и плакал у водопада Эйн-Геди, потому что знал: наводненья не смогут любовь погасить, и пошел голубей искать в Бейт-Говрин, и добрел до Венеции из-за того, что писал: голубка моя на уступе скалы.
И в пустыню спешил, когда говорил: это кто из пустыни восходит, словно дыма столбы. Юродивым он бедуинам казался, себя же царем Соломоном считал. До сих пор - бездомный скиталец, и клеймо любви у него на лбу. А иногда он приходит во времена другие к любови других, и к нам явился однажды в дом с проломанной крышей на границе Ерусалима с Ерусалимом. Но не видели мы его оттого, что обнимались тогда, и до сих пор он скитается и кричит: ты хороша, подруга моя, как из глубокой ямы забвенья. И тот, кто писал: сильна любовь, как смерть, лишь под конец осознал сравненье, что сам создал, и узнал, и любил, и умер (взлетела на воздух и притча, и поученье).

Из книги "Открыто - закрыто - открыто" (1998)
 

"Пора соловья наступила…" (Об известных русских переводах)

 

В последние годы ожил переводческий интерес к "Песне песен". Так, харьковская поэтесса Ирина Евса в книге "Песнь песней" (М.: Эксмо-Пресс, 2001) переложила ее рифмованным стихом, придав иную просодию, и звучит это свежо и сладко:

- Выйди, царица сада,
не укрывайся тенью.
Небо твое - прохлада,
голос подобен пенью
птиц.
- О, беги, любимый...


Издание прекрасно оформлено и, кроме работы И. Евсы, включает известные, но давно не издававшиеся переводы, комментарии, литературную критику, а также антологию русской поэзии на темы "Песни..." от Александра Пушкина до Льва Лосева и Венедикта Ерофеева включительно.

В том же году вышла в свет "Песнь песней царя Соломона. Антология русских переводов" (СПб.: "Искусство-СПБ", 2001) со статьями и переводами Игоря Дьяконова и Абрама Эфроса. Кроме того, в книге приведены перевод XVI века и антология русской поэзии на темы "Песни песней" от Гавриила Державина до наших дней.
Годом раньше иерусалимский Институт изучения иудаизма в СНГ выпустил комментированное издание "Песни песней" в переводе раввина Нохума-Зеэва Рапопорта и Бориса Камянова (Авни), прочитавших поэму как "аллегорическое произведение, в котором речь идет о любви между Всевышним и еврейским народом (и каждым евреем в отдельности)". Этот религиозный перевод отличает прекрасный русский язык и множество поэтических удач:

- Заклинаю вас, дочери Иерусалима,
газелями и степными ланями:
Не мешайте влюбленной,
не тревожьте ее, когда она спит.


В сносках и в самом тексте перевода имеются многочисленные пояснения и вставки переводчиков (набраны иным шрифтом), поясняющие непонятное на месте и "расписывающие роли" в диалогах; параллельно приведен построчный текст оригинала на иврите. Комментарий, основанный на толкованиях РАШИ и современной работе "Даат Микра", разделен на две части: в одной из них раскрыт простой, в другой - аллегорический смысл произведения. Ко второй части можно также отнести предисловие переводчиков и завершающую статью раввина А. Штайнзальца.

"Тора", "Пророки", "Кетувим" (Писания) - три тома полного ТАНАХа (Библии) с параллельным русским переводом Шимшона Мидбари под ред. Давида Йосифона (Иерусалим: "Мосад а-рав Кук", 1978).
В этом издании, несомненно, были приняты к сведению предшествующие русские переводы, однако переводчики стремились к максимальной (нередко, буквальной) точности передачи оригинального текста Библии - вплоть до ивритского звучания библейских имен, названий местности и терминов, принятая транскрипция которых их не удовлетворяла. С этой целью была создана новая система русской транскрипции для записи некоторых фонем, присущих ивриту и отсутствующих в русском языке. Из предисловия редактора к тому "Кетувим", в который входит "Песнь песней":
"Наш перевод всецело базируется на еврейской традиции, не отклоняясь от нее ни на шаг, и мы вполне уверены, что этот том, как и предыдущий, будет угоден всем, изучающим ТАНАХ".
Такая уверенность оказалась обоснованной: для русскоязычного читателя, желающего прочесть Библию в оригинале, это издание - незаменимое подспорье как для лучшего понимания текста, так и для быстрой ориентации в нем. Чтение же русского текста как самостоятельного произведения требует некоторого времени на усвоение непривычно звучащих по-русски ивритских слов. Но зато буквальность перевода иногда обращается в некую "диковатую свежесть", приятно отличающую его от пышной подчас величавости известных религиозных текстов:

"...пил я вино мое с молоком. Ешьте, друзья! Пейте и упивайтесь, любимые!" (гл. 5, ст. 1)

Единственный известный поэтический перевод "Песни песней" за весь советский период принадлежит выдающемуся русскому востоковеду и филологу, исследователю семитских языков Игорю Михайловичу Дьяконову (1915 - 1999). Работа эта выполнена в духе современного научного понимания вопроса - переводчик усматривал в "Песне песней", главным образом, сборник свадебных песен. В книге "Поэзия и проза Древнего Востока" (М., 1973) хоровые (по мнению переводчика) партии набраны курсивом, выделены и объяснены различные моменты древнего свадебного ритуала, например:

- Поймайте-ка нам лисенят,
поймайте маленьких лисенят,
Они портят нам виноградник,
а виноград-то наш не расцвел.


Этот стих объяснен в сноске, как песенка, с которой "подружки ловят мальчиков-дружек".
При появлении невесты хор подружек исполняет песню:

Кто это восходит из пустыни,
словно дымный столп,
Курящийся миррой и благовоньем,
привозным воскуреньем?


Подруги или сама невеста собирают с гостей деньги на счастье:

Был сад у Соломона
в Баал-Хамоне,
вверил он сад сторожам.
Каждый вносил за плоды
тысячу серебром.
У меня же мой сад с собой:
тысячу с тебя, Соломон,
и две сотни - со стерегущих плоды.


Примечательно, что свои пояснения И.М. Дьяконов с добросовестностью ученого предваряет вводным словом "по-видимому" или завершает вопросительным знаком. Сам перевод точен и верен (в рамках принятой концепции); он интересен и как попытка соблюсти особенности стихосложения, общие для народов Древнего Востока.

Значительным событием в истории перевода поэмы явилось "стихотворное переложение с библейского текста" Льва Ярошевского "Песнь песней" под редакцией и с предисловием М.А. Кузмина, выдержавшее несколько изданий, в том числе в Петербурге (1917), Одессе (1919) и Вене (1921).
"Изображением простодушной любви, - пишет в своем предисловии М. Кузмин, - более всего пленительна "Песнь песней", хотя, конечно, и местный колорит, и племенной темперамент выражены очень ярко. Мне кажется, что переводчик, остановившись на стихотворном переводе, хотел, насколько можно, приблизить к нам эти безыскусственные строки простой, откровенной, детской любви".
Переводу предпослано пространное стихотворное посвящение автору поэмы:

Царю-песнопевцу сладчайшему,
Величайшему из великих,
Мудрейшему из мудрых!..


И стоном, по словам переводчика, тяжелым вздохом, полным безнадежной тоски и отчаянья, заканчивает Суламифь свои песни, навеки прощаясь со своим дружком:

Беги, мой друг, и будь подобен
Газели быстрой на холмах
Или оленю молодому -
На бальзамических горах...


Лев Ярошевский придерживается драматической фабулы трех персонажей (пастушка, пастух и царь), начисто отвергая аллегорические версии поэмы - как иудейскую, так и христианскую. "Можно утверждать, не впадая в преувеличение, - пишет он в предисловии "От переводчика", - что займись комментированием "Песни песней" буддисты, то и они неизбежно пришли бы к выводу, что в каждой ее строфе таятся высшие откровения Будды..."

"Понять "Песнь Песней" - значит понять в себе любовь" - это строка из предисловия замечательного русского искусствоведа и переводчика Абрама Марковича Эфроса (1888 - 1954) к его переводу "Песнь Песней Соломона" (СПб.: "Пантеон", 1909). Было ему тогда чуть более двадцати лет отроду, и отношение свое к поэме "в том виде, в каком донесли ее нам столетия", он выразил так: "...она, может быть, ненаучна и искажена, но... любима и близка мне с детства, когда в маленькой синагоге я впервые услыхал, как с амвона читал ее старческим, дрожащим, но незабываемо-любовным голосом старик "мшулах", посланец какой-то еврейской общины".

Работа Абрама Эфроса была первым полным поэтическим (вне Библии) переводом "Песни песен" на русский. Он переводил с древнееврейского языка в "ашкеназийском" произношении, распространенном тогда среди евреев Восточной Европы, и ему удалось передать звучание сложного ритма стихов оригинала, не сбиваясь ни на общепринятую стихотворную метрику, ни на прозу. Эфрос достиг этого путем разделения канонических изречений на строки, руководствуясь особыми внестрочными значками (теамuм) в библейских текстах, своеобразными "нотами", определяющими высоту голоса при произношении слов и паузы между ними.

Положи меня печатью
на сердце твое,
печатью -
на мышцу твою!
Ибо сильна, как смерть,
любовь,
как ад - безжалостна
ревность!
Ее стрелы -
стрелы
огня,
пламя Господне!


Перевод А.М. Эфроса весьма точен - переводчик тщательно сверял со словарями, бывшими тогда в его распоряжении, каждое слово и выражение и, в случае расхождений между ними, мотивировал выбранное им значение в особых примечаниях к переводу.

В 1910 г. вышло в свет второе, дополненное издание книги, которое, кроме текста поэмы, включало статью Эфроса о методе его перевода и примечания к нему, а также ответы критикам первого издания и предисловие к обширной подборке статей, посвященных "Песне песней". Важным разделом книги явилась антология русской поэзии 19 - начала 20 века на темы "Песни песен" (от Г. Державина до В. Соловьева).

Особо следует упомянуть предисловие В. Розанова, относившегося к "Песне песней" восторженно: "Все вышло так в ней, и вышло единственный только раз в истории, что как вы перемените хотя одну черту в ней - нечто умрет в ней и повредится она". В статье этой, полемичной и эмоциональной, Розанов положительно отзывается о переводе Эфроса, однако завершает ее парадоксальным отрицанием: "...нельзя поправить, нельзя переиначить ничего в "Песне песней"... Пусть же поется она, вечная, без переложений и подражаний..."

Остается добавить, что в 1969 г. в тель-авивском книгоиздательстве "Бецалель Чериковер" этот перевод А.М. Эфроса вышел отдельной книжкой без приложений, но с параллельным ивритским текстом, разбитым на строки соответственно переводу.

Книга "Дом Божий" (Т.-А.: "Рик", 1977) представляет собой переиздание полного сборника еврейских молитв "Сиддур" с параллельным русским переводом, который выполнил А.А. Воль в начале 20 века. Этот молитвенник включает и почти всю "Песнь песней Соломона" в качестве священного текста.
Синодальный перевод, несомненно, служил для этой работы образцом добросовестности в передаче смысла, точности деталей и тщательности языка. Но в рамках прозаического перевода А.А. Волю в ряде мест удалась поэтическая интонация, немного восточная (может быть, украинская); во всяком случае, в звучании этого перевода меньше ощущается церковно-славянская тональность:

"...а друг мой ушел. Души во мне не стало, когда он говорил. Искала я его, но не находила..." (гл. 5, ст. 6).

Синодальный перевод Библии (СПБ., 1868 - 1872) был выполнен М. Голубевым и Д. Хвольсоном в прозе и предназначался, главным образом, для религиозных нужд русской православной церкви. Он, однако, имел успех и у широких кругов читателей второй половины 19 века, оказав большое влияние на последующие переводы библейских книг и не утратив своей литературной ценности по сей день.

Отрывки из "Песни песней Соломона" в Синодальном переводе, разобранные на цитаты и аллюзии в различных произведениях русской литературы, были известны на протяжении всего 20 века даже тем из читателей, которые никогда Библии в руках не держали. Вспомним:

"Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви!" (гл. 2, ст. 5)

"Песня песен" как одна из книг Ветхого Завета выходила в свет во всех изданиях Библии на русском языке, начиная с "Библии жидовствующих" 15 века и полного "нееретического" Библейского свода, созданного новгородским архиепископом Геннадием в 1499 году. Полагают, что еще до татарского ига на Руси знали полную старославянскую Библию, но от нее до нас дошли лишь отрывки Псалмов.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Лах Яков. Песня Песен. Перевод и комментарии
Разделяет поэму на пять частей по числу побегов девушки