<<<     ΛΛΛ     >>>   

2 Преимущественное значение периферийных ctodoh (лат.).— Примеч. перев.

228

втягивает в поле своего зрения все, что ему родственно, и способно найти путь от того, что лежит на поверхности, к тому, что сокрыто в глубине. И тогда тихого указующего знака древних часто достаточно, чтобы открыть новую перспективу видения. Выделение отношений с сестрами и с младшим потомством представляет тут поучительный пример. Они относятся к материнскому принципу семейного уклада и служат тому, чтобы представить основную идею его в новых разветвлениях. Значение отношения с сестрами раскрывается в замечании Тацита о том, как понимали последнее у германцев; соответствующее сообщение у Плутарха о римских обычаях доказывает, что и тут мы имеем дело не с случайным и локальным воззрением, но со следствиями некоторой фундаментальной идеи. В филостратовой «Истории героев» — произведении хотя и позднем, но в высшей степени важном для прояснения древнейших идей — преимущества младшего потомства находят самое прямое признание. Оба эти принципа оказываются вскоре окружены большим количеством фактов, которые, приходя отчасти из мифологической традиции, а отчасти из исторического состояния древних или еще живущих народов, одновременно доказывают и их универсальность, и их первоначальность. Нетрудно увидеть, каким образом связаны с гинекократической идеей и то, и другое явления. Преимущество сестры перед братом есть лишь иное выражение отношения, сказавшегося в предпочтении дочери перед сыном, а отличение младшего потомства связывает продолжение жизни с той ветвью материнского древа, которая, возникнув последней, в последнюю очередь будет и настигнута смертью. Должен ли я еще пояснять, какие новые открытия подготовлены этими наблюдениями? Говорить ли о том, что с ликийской притчей о листьях дерева совпадает идея оценки человека по законам природы, исходящая из особого приоритета импульсов ранней весны, что само материнское право предстает перед нами как закон жизни материально-плотской, а не духовно-возвышенной, что вообще гинекократический духовный мир есть порождение материнско-теллурического воззрения на человеческое бытие, а не отцовскоуранового? С другой стороны, необходимо обратить внимание на то, сколь многие высказывания древних и сколь

229

многочисленные явления в гинекократических обществах благодаря сообщенной Тацитом идеи германцев о далекоидущей силе семейных уз, связывающих с сестрой, становятся доступными для понимания и пригодными для использования их в построении теории? Большая любовь по отношению к сестре вводит нас в один из важнейших аспектов бытия, основанного на материнском принципиате. Если сначала мы видели только правовую сторону гинекократии, то теперь мы вступаем в соприкосновение с ее моральным значением. Если первая была для нас неожиданной и мучила своей изначальной непостижимостью, вступая в противоречие с тем, что мы привыкли считать естественным семейным правом, то вторая, напротив, находит отзвук в естественном чувстве, которое не чуждо ни одной эпохе и которое само по себе сразу рождает понимание. На самых глубоких ступенях человеческого бытия единственным светлым мгновением в жизни, единственным наслаждением в пучине бездонного бедствия была материнская любовь, привязывающая женщину к порождениям ее плоти. Наблюдение над ныне еще живущими народами в других частях света позволило по-новому осознать этот факт, благодаря чему предстало в новом свете и значение той мифологической традиции, которую называют (рг^олаторе^3 и с появлением которой связывают поворотный пункт человеческой цивилизации. Внутренняя связь ребенка с отцом, самопожертвование сына ради своего родителя требуют гораздо более высокой степени морального развития, чем любовь к матери — эта таинственная сила, которой в равной степени проникнуто всякое существо из земной твари. Она проявит себя лишь позже, позже приобретет свою силу. Тем исходным отношением, с которым человечество впервые дорастает до цивилизации, которое составляет исходный пункт для развития всякой добродетели, для формирования любого благородного проявления жизни, является волшебство материнства, которое среди исполненной насилия жизни действует как божественный принцип любви, единения и мира. Ухаживая за своим потомством, женщина раньше, чем мужчина, научается распространять любящую забо-

3 Отцелюбие (греч.).— Примеч. перев.

230

ту за пределы своего «я», на другое существо, и направлять на поддержание и улучшение иной жизни всю изобретательность, которой только располагает ее дух. Отсюда и начинается рост всякой цивилизации, отсюда — все благо жизни, отсюда преданность, забота и оплакивание умерших. В мифе и в истории это обстоятельство нашло разнообразные выражения. Этому соответствует и то, что критянин высшую степень любви к своей родине выражает в словах «материнская страна», и то, что общность материнского лона рассматривается как самая наитеснейшая связь, как истинное, первоначальное и исключительное отношение родства; и то, что заступаться за мать, защищать ее и мстить за нее представляется священнейшим долгом, а угрожать ее жизни означает лишиться всякой надежды на искупление, даже в том случае, когда это делается ради ущемленных отцовских отношений. Должен ли я растрачивать себя на дальнейшие детали? Достаточно и этих, чтобы возбудить наше участие к нравственным основам той культуры, к которой относится материнское право. Сколь значительными представляются теперь все те примеры, в которых верность находит опору в матерях и сестрах, в которых опасность для сестер или ущерб для них воодушевляют на преодоление великих трудностей, в которых, наконец, отношения в сестринской паре являются наиболее типичными и общими. Однако любовь, которая произрастает из материнства, охватывает не только внутренний круг, но и более широкие, более удаленные сферы. Тацит, который толкует эту идею, ограничиваясь отношениями германцев, едва ли разглядел все ее значение и то обширное пространство, на котором она исторически значима. Если в отцовском праве — принцип ограничения, то в материнском — принцип всеобщности; если первый предполагает замкнутость в узком кругу, то второй не знает никаких границ — так же как и жизнь природы. Из порождающего материнства произрастает всеобщее братство всех людей, понимание и признание которого сходит на нет с возникновением патриархата. Семья, основанная на отцовском праве, замыкается в себе как индивидуальный организм, материнская же, напротив, носит тот типично-общий характер, который стоит в начале всякого развития и который отличает

231

плотскую жизнь от возвышенно-духовной. Будучи смертным образом матери-земли Деметры, одно материнское лоно будет дарить братьев и сестер для тех, кто рожден другим, и родина также будет знать только братьев и сестер; так будет продолжаться до тех пор, пока с распространением патернитета не растворится единая масса, и то, что прежде было в себе неразличимо, окажется преодолено принципом разделения. В государствах матриархата эта сторона материнского принципа находит многогранное выражение и даже юридически сформулированное признание. На этом покоится тот принцип всеобщей свободы и равенства, который мы обнаруживаем как главную черту всех гинекократических народов; на этом же — филоксения и решительное отрицание стесняющих ограничений любого рода; на этом же — всеобъемлющее значение известных понятий, которые, как римский paricidium4, лишь позднее сменили естественно-всеобщий смысл на индивидуалистически-ограниченный; на этом же, наконец, особый статус сознания родства и та ou^ina^eia5, которой безо всяких преград равномерно охвачены все представители народа. Особенно прославлялось в гинекократических государствах отсутствие раздора, отрицание враждебности. Именно у них раньше всего входят в обычай и получают наиболее совершенное развитие те великие панегирики, которые объединяют народ во всех его частях в радостном чувстве братства и общности. Не менее характерной представляется особая наказуемость телесных повреждений, причиненных как согражданам, так и любому живому существу, а также все обычаи, подобные тому, что были у римлянок — молить «великую Мать» не о своих детях, но о племянниках и заботиться об их супружестве, или у персов — молить божество только за весь народ в целом, или у жителей Карий — предпочитать всем добродетелям ouprtaveia к родственникам — так внутреннее основание принципа материнства находит прекраснейшее воплощение в действительной жизни. Черты мягкой гуманности, которые проступают даже в выражении лиц

Преступление, убийство ближайших родственников (лат.).— Примеч. перев.
8 Симпатия (греч.).— Примеч. перев.

232

на египетских изображениях, пронизывают весь уклад гинекократической жизни, и это налагает на него отпечаток, в котором вновь сказывается все, что несет в себе дух благодатного материнства. И всякий древний человеческий род, который в подчинении своего бытия законам матриархата доставляет позднейшему миру важнейшие штрихи к полотну серебряного века человечества, предстает перед нами в свете Сатурна — свете невинности. Как понятно нам теперь исключительное превознесение матери в картинах, рисуемых Гесиодом, изображающих ее непрерывную заботу и вечное несовершеннолетие сына, возрастающего более физически, чем духовно, в покое и полноте, которые представляет сельская жизнь, наслаждающегося уходом материнских рук вплоть до зрелого возраста; как отвечает это тем изображениям ушедшего позже счастья, в центре которых всегда оказывается господство материнства, отвечает тому ар^оск; (риА,а Y'uvaixcov", с исчезновением которого исчезает всякий мир на земле. Историчность мифа находит здесь потрясающее подтверждение. Вся свобода фантазии, вся полнота поэтического украшения, которым окружает себя обычно воспоминание, не только не сделали зерно исторической традиции нераспознаваемым, но не отодвинули в тень ни основных черт древнего бытия, ни их жизненного значения.
Да будет мне позволено в этом месте исследования на мгновение передохнуть и прервать последовательность развития идей некоторыми общими соображениями. Систематическое рассмотрение главной гинекократической идеи открыло для нас возможность понять значительное число конкретных явлений и свидетельств. Загадочные в изоляции друг от друга, они приобретают характер внутренней необходимости, будучи увязаны между собой. Достижение подобного результата существенно зависит от одной предпосылки. Она предполагает, что исследователь способен полностью отказаться от идей своего времени и от тех воззрений, которыми современность наполняет его дух, и переместиться в мир совершенно иных мыслей. Без такого самоотвержения немыслим успех на поприще исследования древности. Тот, кто прини-

Исконный древний материнский род (греч.).— Примеч. перев.

233

мает в качестве исходного пункта воззрения собственного поколения, будет в силу этого все дальше отклоняться от понимания поколений более ранних. Пропасть будет все глубже, противоречия — все резче; когда все средства объяснения покажутся исчерпанными, надежнейшими способами развязать гордиев узел покажутся подозрительность, сомнение и, наконец, решительное отрицание. В этом причина того, почему все исследования, вся критика наших дней оказались в состоянии дать лишь очень немного важных и устойчивых результатов. Истинная критика находит свое обоснование в самой сути дела, она не знает другого масштаба, кроме объективного закона, другой цели, кроме понимания чужеродного, другого критерия, кроме количества феноменов, объясняемых на основе ее фундаментального воззрения. Где есть потребность в переворачивании, сомнении, отрицании, там фальшь всегда на стороне исследователя, а не на стороне источника или наследия, на которые так стремятся свалить собственную вину легкомыслие, недопонимание и самообожествление. Каждый серьезный исследователь не должен расставаться с мыслью, что мир, изучением которого он занимается, бесконечно отличен от того, в духовной ткани которого существует он сам, и его знания об этом мире — как бы пространны они ни были — всегда ограниченны, а его личный жизненный опыт всегда недостаточно зрел, так как основывается на наблюдениях не столь уж значительного промежутка времени; материал же, который он имеет в своем распоряжении, являет собой множество осколков и фрагментов, которые, будучи рассматриваемы односторонне, зачастую могут показаться неподлинными, но упорядоченные в правильной взаимосвязи, посрамляют прежнее, опрометчивое и слишком поспешное суждение. С позиций римского отцовского права появление сабинянок на полях сражения столь же необъяснимо, как и истинно гинекократическое определение сабинического договора, без тени сомнения приводимое Плутархом по сообщению Варрона. Однако сопоставление с похожими сообщениями о таких же событиях у древних и у ныне живущих народов более ранних ступеней развития, а также представленное во взаимосвязи с основной идеей, на которой покоится материнское право, оно, напротив, теряет вся-

234

кую загадочность и перемещается из области поэтического вымысла, место в которой опрометчиво указал ему предрассудок, возникающий из институтов и обычаев сегодняшнего мира, обратно в область исторической действительности, в которой оно и утверждает теперь свои права как совершенно естественное следствие возвышенности, неприкосновенности и религиозной благодатности материнства. Когда в союзе Ганнибала с галлами решение спорных вопросов было доверено матронам, когда в столь многочисленных традициях мифологической древности женщины то поодиночке, то объединяясь в коллегии, то обособленно, то вместе с мужчинами выступают судьями, голосуют в народных собраниях, полагают предел враждебным распрям, посредничают при заключении мира и устанавливают его условия, а ради спасения страны проливают свою кровь, а то и самую жизнь свою приносят на жертвенный алтарь — кто рискнет после этого отстаивать аргументы в пользу невозможности этого принципа, несоединимости его с законами человеческой природы, какой она представляется нам сегодня, относительно противоречия его со всеми прочими известными вещами,— и кто попробует обратить против его признания тот поэтический блеск, который окружает воспоминания древнего времени? Это означало бы пожертвовать древностью ради современности, или, пользуясь выражением Симонида, посредством лампы и фитиля переделывать мир. Это означало бы спорить с тысячелетиями и превращать историю в мяч для игры мнений — незрелых плодов самоуверенной мудрости, низводить ее до роли куклы однодневных идей. Выдвигают в качестве возражения довод относительно невозможности — однако возможное и невозможное меняются с течением времени; что несоединимо с духом одной ступени развития, отвечает духу другой. То, что невозможно тут, там приобретает вероятность. Говорят о противоречии ко всему, доселе известному,— однако субъективный опыт и субъективные законы мышления столь же мало оправданы в области истории, сколь мало может рассчитывать на признание объяснение всех вещей в узких пропорциях ограниченного партикуляристского взгляда. Есть ли необходимость отвечать также и тем, кто обращает против нас поэтический

235

блеск древности? Того, кто попытался бы его отрицать, заставила бы умолкнуть не только древняя, но даже и новая поэзия, которая именно у древности заимствует наиболее прекрасный и проникновенный материал. Разумеется, поэзия и пластика как бы соревнуются за приоритет в творческих открытиях, а все старинное, древность в особенности, в высокой степени обладает силой будоражить созерцателя и высоко возносить его мысли над повседневностью. Однако это свойство вытекает из особого качества вещей, составляет элемент их сущности и потому само по себе годится больше как предмет для исследования, чем как повод для обжалования. Гинекократический мировой период фактически есть поэзия истории. Он становится таковым в силу возвышенности, героического величия, в силу той красоты, до которой возвышает он женщину, в силу особого подъема рыцарских настроений и отваги среди мужчин, в силу целомудрия и порядочности, которых он требует от юношей,— вот тот свод качеств, который представляет древность в том же освещении, в котором нашему времени видится рыцарская возвышенность древнегерманского мира. Подобно нам, и древние вопрошали: где же те женщины, коих безупречная красота, целомудрие и высокий дух способны были пробудить бессмертную любовь? Где те героини, хвалу которым пел Гесиод — поэт гинекократии? Где женские народные собрания, с которыми любила доверительно пообщаться Дике? Где, однако ж, и те рыцари без страха и упрека, которые, подобно ликийскому Беллерофонту, соединяли величие героев с безупречной жизнью, а храбрость — с добровольным признанием женской власти? Аристотель замечает, что все воинственные народы были послушны женщине, и изучение более поздних времен свидетельствует о том же: противостоять опасности, искать всяческих приключений и служить красоте — вот добродетели, вечно неразрывные с несокрушимой полнотой молодости и жизни. Поэзией, да, поэзией представляется это все в свете сегодняшнего времени. Однако действительность истории есть высшая поэзия, более волнующая и потрясающая, чем та, что порождена фантазией. Путь судьбы, которым шел человеческий род, был более величествен, чем может представить себе сила нашего воображения.

236

Гинекократическая древность с ее образами, деяниями и страстями непостижима для поэзии более образованных, но более слабых времен. Не будем никогда забывать: парение духа исчезает вместе с иссякающей волей к подвигу, и тут же во всех областях жизни обнаруживается начинающееся тление.
Я надеюсь, что данные замечания пролили новый свет на основные принципы, которым я следую, и на те средства, при помощи которых я пытаюсь извлечь выводы касательно наиболее ранних форм человеческого бытия из той сферы, которую раньше рассматривали только как мир поэтических теней. Я вновь восстанавливаю прервавшиеся идеи гинекократического мира, не с тем, чтобы потеряться в многообразных, всегда волнующих конкретных чертах их внутреннего строя, но гораздо более для того, чтобы сконцентрировать внимание на важнейших явлениях, в которых находят свое обоснование и обретают законченность все остальные. Достойнейшую сторону материнского права демонстрируют нам религиозные основы гинекократии, связывая его с высшими проявлениями жизни и открывая нам возможность увидеть всю красоту той древности, которую эллинизм смог превзойти только по внешнему блеску, но не по глубине и внутреннему достоинству. Именно здесь я еще больше, чем раньше, ощущаю сильнейшее противоречие, которое отделяет мой способ исследования древности от идей нынешнего времени, т. е. от той современной исторической науки, которая ими руководствуется. Соглашаться с глубочайшим влиянием религии на жизнь народа, признавать ее место в ряду творческих сил, определяющих все бытие, искать в ее идеях объяснения темных сторон духовного мира древности — все это представляют теперь как зловещую приверженность теократическим воззрениям, как признак необразованного, ограниченного, исполненного предрассудков духа, как достойное всякого сожаления возвращение в глубокую ночь мрачных времен. Я уже познал все эти обвинения; и тем не менее меня по-прежнему одолевает все тот же дух реакции, по-прежнему предпочитаю я быть в исследовании древности приверженцем древнего, а не нового, предпочитаю стремиться к истинному познанию, а не заискивать перед мнениями дня, вымаливая себе мило-

237

стыню аплодисментов. Существует только один могущественный рычаг всякой цивилизации — это религия. Каждое возвышение или снижение человеческого бытия возникает из такого движения, которое обретает импульс именно в этой высшей области. Без нее не понятна любая сторона человеческой жизни, а более ранние времена оказываются тем более неразрешимой загадкой. Эти поколения, насквозь проникнутые верой, связывали с фундаментальной культовой идеей всякую форму бытия, всякую историческую традицию и рассматривали каждое событие только в религиозном свете, идентифицируя себя с тем, что есть наиболее совершенного в мире богов. Залогом того, что гинекократическая культура в первую очередь должна нести на себе этот отпечаток, являются внутренние основания женской природы, ее глубокое, полное предчувствий постижение божества, которое, сплавляясь с чувством любви, и в самые дикие времена давало женщине, особенно матери, исключительно действенную религиозную силу. Возвышение женщины перед мужчиной вызывает наше удивление преимущественно потому, что это противоречит распределению физической силы между полами. Закон природы передает скипетр власти сильнейшему. И если его вырывают более слабые руки, значит, в дело вступили другие стороны человеческой природы, значит, сыграло свою роль воздействие более глубоких сил. Едва ли понадобится помощь древних свидетельств, чтобы понять, что это была за сила,\ которая в основном обеспечила эту победу. Во все времена женщины оказывали большое влияние как на мужчин, так на образование и культуру всего народа, благодаря тому что женский дух устремлен к сверхъестественному, божественному, неподвластному закономерности и чудесному. Пифагор начинает свое обращение к кротониаткам словами о том, что женщины имеют преимущественное предрасположение к ewepeia7 и особенно призваны к тому, чтобы охранять почитание божества. Страбон же вслед за Платоном подчеркивает в одном из своих замечательных высказываний, что издавна вся 6eiCTi5ai|lovia8 исходит от жен-

7 Богобоязненность (греч.).— Примеч. перев. Набожность (греч.).— Примеч. перев.

238

щин и распространяется на мужчин и что ими — женщинами — охраняется, питается и укрепляется вера. Во все времена и у всех народов находим мы исторические явления, которые подтверждают правильность этих наблюдений. Женщине часто бывает доверено и первое откровение, и в распространении большинства религий женщины принимали деятельное участие, нередко воинственное, а иногда — усиливаемое их чувственной привлекательностью. Женское пророчествование древнее, чем мужское. Женская душа терпеливее в верности и тверже в вере. Женщина, хоть и слабее мужчины, способна по временам высоко возноситься над ним, и при этом она консервативнее, особенно в области культа и сохранения церемониала. Всюду обнаруживается склонность женщины к постоянному расширению своего религиозного влияния и та жажда обращения, которая получает мощный импульс от чувства собственной слабости и гордости порабощения сильнейшего. Обладая этими преимуществами, слабый пол смог вступить в борьбу с сильным полом и победоносно выстоять в ней. Большей физической силе мужчины женщина противопоставляет сильнейшее влияние ее религиозности, принципу силы — принцип мира, кровавой вражде — примирение, ненависти — любовь; именно таким путем ей удается переориентировать дикое бытие первобытных времен, не связанное никакими законами, на путь мягкого и приветливого благонравия, в центре которого она господствует и царит теперь как носительница высшего принципа и откровения божественных заповедей. В этом и коренится та волшебная сила женщины, которая разоружает самые дикие страсти, разводит борющиеся стороны, обеспечивает высказыванию женщины статус откровения и нерушимость законодательства и делает ее волю высшим законом во всех вопросах. Евстафий рассматривает почти божественное почитание королевы феаков Ареты и признание священности ее слов как поэтическое украшение волшебной сказки, целиком относимое им к области вымысла; и тем не менее это не единичное явление, а, скорее, законченное выражение гинекократии, которая целиком покоится на культовой основе, со всей прелестью и благодатью, которую она способна сообщить жизни народа. Внутренняя связь гинекократии с рели-

239

гиозным характером женщины открывается во многих частных явлениях. К одному из наиболее важных среди них подводит нас локрийское определение, в соответствии с которым не мальчик, но только девочка может быть принесена в жертву. Полибий упоминает этот обычай в числе доказательств эпицефирийского материнского права, признавая тем самым его связь с основной гинекократической идеей. Локрийский обычай принесения девочки в жертву во искупление преступления Аякса подтверждает эту взаимосвязь и одновременно показывает, .какой последовательности идей обязано своим происхождением сакральное определение, что женские жертвы всегда более приятны для божества. Прослеживание этой точки зрения приведет нас к той стороне гинекократии, в которой материнское право обретает одновременно и свое глубочайшее обоснование, и свое величайшее значение. Следуя примеру Деметры, земная мать становится смертной представительницей теллурической праматери, ее служительницей, уполномоченной в качестве верховной жрицы на управление ее мистериями. Все эти явления — одной природы и являются не чем иным, как различными выражениями одной и той же ступени культуры. Религиозный принципат порождающего материнства переходит соответственно на смертную женщину, исключительная связь Деметры и Коры — в не менее исключительное отношение между матерью и дочерью, наконец, внутренняя связь мистерии с хтонически-женским культом — в верховное жречество матери, причем здесь ее религиозная сила достигает кульминационной высоты. С этой позиции открывается новый взгляд на истинную природу той культурной ступени, к которой относятся привилегии материнства. Мы узнаем внутреннее величие доэллинистической цивилизации, которая обладала в религии Деметры, в ее мистериях, в ее одновременно и культовой и гражданской гинекократии погибшим впоследствии зародышем благороднейшего строя, который был оттеснен позднейшим развитием. Традиционные, ставшие с давних пор каноническими воззрения, вроде того, что пеласгический мир был груб, или того, что женское господство несовместимо с сильным и благородным характером народа, особенно во времена позднего развития мистерии в религии,— ока-

240

зываются свергнутыми с их олимпийского трона, и надежды возродить их беспочвенны и самонадеянны. Излюбленной идеей нашей науки о древности давно уже стало стремление свести благороднейшие явления истории к низменным мотивам. И как могла бы она пощадить область религии? Как могла бы признать, что ее наиболее возвышенная сторона — направленность на сверхъестественное, потустороннее, мистическое — связана с глубочайшими потребностями человеческой души? Только фальшь и лживость иных корыстолюбивых проповедников вздора затмили в их глазах прозрачно ясное небо эллинистического духовного мира, затянув его столь мрачной облачностью; только время упадка могло прийти к такому заблуждению. Однако истинную сущность любой религии составляет именно мистериальное, и там, где во главе культа, как и во главе вообще жизни, стоит женщина, как раз мистерия будет окружена особой заботой и предпочтением. Залогом того — ее естественная природа, которая неразрывно соединяет чувственное и сверхчувственное, и ее тесное родство с природной жизнью — жизнью живой плоти, вечное умирание которой пробуждает глубокую боль, а с ней — прежде всего потребность в утешении и возвышенную надежду; в особенности же — закон Деметры, закон материнства, который открывает себя в превращениях посеянного зерна, во взаимоотношении между жизнью и смертью, представляя гибель как предпосылку более высокого возрождения, как етп.хглспс, тт)^ теХетт^9. То, что вытекает само собой из природы материнства, вполне подтверждается историей. Где бы ни встречалась нам гинекократия, она всегда сочетается с мистерией хтонических религий, независимо от того, связана последняя с именем Деметры или же материнство находит воплощение в другом равнозначном божестве. Особенно отчетливо взаимосвязь обоих явлений выступает в жизни эпицефирийского и ликийского народов: два племени, чья исключительно долгая приверженность материнскому праву находит свое объяснение именно в богатом развитии мистерии, обретающей у них такие формы, которые никогда еще не были осмыслены и в наивысшей степени заслуживают

9 Обретение совершенств (греч.).— Примеч. перев.

241

внимания. Совершенно очевиден вывод, к которому приводит этот исторический факт. Если не приходится отрицать изначальность материнского права и его связь с некоторой древнейшей ступенью культуры, то то же самое должно относиться и к мистерии, ибо оба эти явления представляют собой лишь две различные стороны одной и той же цивилизации, они — неразлучные близнецы. Надежность этого результата подтверждается тем, что из этих двух проявлений гинекократии, гражданского и религиозного, последнее, очевидно, служит первому основанием. Культовые представления являются исходной причиной, а формы гражданской жизни — их следствием и выражением. Преимущество матери перед отцом, дочери перед сыном вытекает из связи Коры с Деметрой, но обратной связи не существует. Или, чтобы более приблизить мои выражения к представлениям древности: из двух значений материнского ^te1^10 культово-мистериальное является первичным, а гражданское, правовое — вторичным, производным. Женское sporium" представляется естественно-чувственному восприятию прежде всего воплощением мистерии Деметры — ив низменном, физическом, и в возвышенном потустороннем значении и лишь в силу этого — воплощением материнского права также в его гражданских образах, как мы обнаруживаем это в ликийском мифе о Сарпедоне. Новейшее утверждение, что мистерии принадлежат ко временам упадка и позднейшего вырождения эллинизма, оказывается тем самым опровергнуто. История принимает как раз противоположное утверждение: материнская мистерия — это древнейшая, а эллинизм — позднейшая ступень религиозного развития; не первая, а вторая предстает в свете вырождения и религиозного обмельчания, жертвующего потусторонним ради посюстороннего, мистериальным сумраком высшей надежды ради ясности формы. Если выше мы характеризовали гинекократический век как поэзию истории, То теперь мы можем добавить еще одно восхваление, по содержанию близкородственное первому: это был по преимуществу период религиозного углубления и предчув-

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Зани мавшийся проблемой классификации религиозных феноменов
Согласно которому успех в мирских делах
Арийское семейство семитское семейство веды брахманизмветхий завет мозаизмзенд авеста
В каком мы находим их после разделения семитских народов
Значении историографии