<<<     ΛΛΛ     >>>   

Против некритического принятия концепции инструментального знания в наиболее развитых обществах у нас есть два возражения, о которых мы уже говорили выше. Знание - это не наука, особенно в ее современной форме, эта последняя, хотя и не может затемнить проблему легитимности знания, заставляет нас ставить эту проблему во всей ее не только социо-политической, но и эпистемологической полноте. Уточним для начала природу "нарративного" знания; такой анализ поможет путем сравнения лучше обозначить по меньшей мере некоторые из характеристик формы, которую принимает научное знание в современном обществе; он также дает возможность понять, как сегодня можно, а как нельзя ставить вопрос о легитимности. Знание не сводится к науке и даже вообще к познанию. Познание можно трактовать как совокупность высказываний, указывающих предметы или описывающих их (за исключением всех остальных высказываний), и по отношению к которым можно сказать верны они или ложны. Наука в этом смысле является областью познания. Но даже если наука формулирует денотативные высказывания, то она предполагает два дополнительных условия их приемлемости: первое - предметы, к которым они относятся должны быть рекурсивно доступными, и, следовательно, находиться в эксплицитных условиях наблюдения; и второе - имеется возможность решать принадлежит или нет каждое из этих высказываний языку который эксперты считают релевантным. Между тем, под термином "знание" понимается не только совокупность денотативных высказываний (хотя конечно и она); сюда примешиваются и представления о самых разных умениях: делать, жить, слушать и т. п. Речь, следовательно, идет о компетенции, которая выходит за рамки определения и применения истины как единственного критерия, но помимо этого оценивается по критериям деловым(техническая квалификация), справедливости и/или добра (нравственная мудрость), красоты звучания, окраски (аудио и визуальная чувствительность) и т. д. Понимаемое таким образом знание есть то, что делает кого-либо способным произносить "хорошие" денотативные высказывания, а также "хорошие" прескриптивные или оценочные высказывания... Оно не сводится к компетентности, направленной на какой-то один вид высказываний, скажем, когнитивных, и исключении других. Напротив, оно дает возможность получать "хорошие" достижения по многим предметам дискурса, которые нужно познать, решить, оценить, изменить... Отсюда вытекает одна из главнейших черт знания: оно совпадает с широким "образованием" компетенции, оно есть единая форма, воплощенная в субъекте, состоящем из различных видов компетенции, которые его формируют. Другой характеристикой, которую нужно отметить, является близость такого знания к обычаю. Что же на самом деле, представляет собой "хорошее" прескриптивное или оценочное высказывание или "хорошее" достижение в денотативной или специальной области? И те, и другие считаются "хорошими", поскольку соответствуют критериям(справедливости, красоты, правды и деловитости), установленным в сообществе, которое образуют собеседники "знающего". Первые философы называли такой способ легитимации высказываний мнением. Консенсус, который позволяет очертить такого рода знание и различать того, кто знает оттого, кто не знает (иностранец,ребенок), составляет культуру народа. Такое краткое напоминание о том, что знание может выступать как образование или как культура, опирается на этнографические описания. Но антропология и литература, ориентированные на общества, переживающие быстрое развитие, также находят в них свое продолжение, по крайней мере, в определенных секторах. Сама идея развития предполагает горизонт некоей неразвитости, где разные компетентности предполагаются связанными единством традиции и не делятся в зависимости от качеств, составляющих предмет инноваций, дискуссий и специфического ракурса рассмотрения. Эта оппозиция необязательно должна учитывать изменение природы состояния знания от "примитивного" к "цивилизованному" , она вполне совместима с тезисом о строгом тождестве "дикого" и научного мышления, и даже с оппозицией, как бы противоположной предыдущей, дающей превосходство обычному знанию над современной дисперсией компетенций. Можно заметить, что все наблюдатели, каким бы ни был сценарий, предлагаемый ими для того, чтобы драматизировать и осмыслить расхождение между этим обычным состоянием знания и тем состоянием, которого оно достигает в эпоху расцвета наук, сходятся во мнении, что в формировании традиционного знания первенствует нарративная форма. Одни рассматривают эту форму саму по себе. Другие видят в ней оформление в диахронном плане структурных операторов, которые, по их мысли, собственно и составляют знание, оказывающееся, таким образом, в игре. Третьи дают этому "экономическое" – в фрейдистском смысле - толкование. Мы здесь остановимся только на нарративной форме. Рассказ - это самая лучшая в самых разных смыслах форма такого знания. Прежде всего, народные истории сами рассказывают о том, что можно назвать положительными или отрицательными образованьями (Bildungen), т. е. успехами или неудачами, которые венчают героев и либо дают свою легитимность общественным институтам (функция мифов), либо предлагают положительные или отрицательные модели (счастливые или несчастные герои) интеграции в установленные институты(легенды, сказки). Таким образом, рассказы позволяют, с одной стороны, определить критерии компетентности, свойственные обществу, в котором они рассказываются, а с другой - оценить, благодаря этим критериям, результаты,которые в нем достигаются или могут быть достигнуты. Далее, нарративная форма, в отличие от развитых форм дискурса знания, допускает внутри себя множественность языковых игр. Так, в рассказе можно найти во множестве денотативные высказывания, относящиеся, например, к небу, ко временам года, к флоре и фауне; деонтические высказывания, предписывающие что нужно делать в отношении самих этих референтов или в отношении родства, различия полов, детей, соседей, чужеземцев и т. д.; вопросительные высказывания, которые включаются, например, в эпизоды вызова(отвечать на вопрос, выбирать часть из доли); оценочные высказывания и пр. Критерии оказываются здесь переплетенными в плотную ткань, а именно, ткань рассказа, и упорядоченными в виду целостности, характеризующей этот род знания. Ниже мы рассмотрим третье свойство, относящееся к передаче этих рассказов. Их повествование чаще всего подчиняется правилам, закрепляющим их прагматику. Это не значит, что по установлению такое-то общество назначает на роль повествователя такую-то категорию по возрасту, полу, семейному или профессиональному положению. Мы говорим здесь о прагматике народных рассказов, которая им, если можно так сказать, имманентна. "Например, рассказчик индейского племени кашинахуа всегда начинает свое повествование с одной и той же формулы: "Вот история о... Издавна я слышал ее. Сейчас я в свой черед расскажу ее вам. Слушайте". А заканчивал он другой неизменной формулой: "На этом кончаетсяистория о ... Рассказал вам ее... [имя рассказчика, данное ему кашинахуа], для Белых... [испанское или португальское имя того же рассказчика]".Беглый анализ такого двойного прагматического указания показывает следующее: рассказчик истории обладает компетенцией, только потому, что он был когда-то ее слушателем. Сегодняшний слушатель через это слушание получает в потенции такую же возможность. О рассказе сказано, что он пересказывается (даже если его нарративная действенность в сильной степени вымышлена) и пересказывается "извечно": его герой, тоже индеец кашинахуа, был в свое время слушателем, а потом может быть и рассказчиком этого же рассказа. В силу такого сходства положения сегодняшний рассказчик может стать затем героем рассказа, также как им стал Старейшина. На деле, он уже является героем, поскольку носит имя, которое он сообщает в конце своего повествования, и которое было ему дано в соответствии с каноническим рассказом, легитимирующим распределение патронимов [отчеств] укашинахуа. Прагматическое правило, проиллюстрированное этим примером, конечно не распространяется на все случаи. Но оно показывает один из признаков общепризнанного свойства традиционного знания: нарративные "посты" (отправитель, получатель, герой) распределяются таким образом, что право занять один из них -пост отправителя - основано на двояком факте: на том, что [такой-то индивид]ранее занимал другой пост - получателя, и на том, что о нем - благодаря имени, которое он носит - уже говорилось в рассказе, т. е. на факте быть помещенным в позицию диегетического (diegetique) референта других нарративных случаев. Знание, которое передается этими повествованиями, практически не связано с одними только функциями высказывания, но определяет, таким образом, сразу и то, что нужно сказать, чтобы тебя услышали, и то, что нужно слушать, чтобы получить возможность говорить, и то, что нужно играть (на сцене диегетической действительности), чтобы суметь создать предмет рассказа. Языковые акты, свойственные этому роду знания, таким образом, осуществляются не только тем, кто говорит, но и тем, к кому обращена речь, а также третьим лицом, о котором говорится. Знание, образующееся в такой конструкции, может показаться "компактным" по сравнению с так называемым "развитым" знанием. Оно позволяет ясно видеть, как традиция рассказов является в то же время традицией критериев, которые определяют тройную компетенцию - умение говорить, слушать и делать, - где разыгрываются отношения внутри самого сообщества и с его окружением. Именно через рассказы передается набор прагматических правил, конституирующих социальную связь. Четвертый аспект нарративного знания заслуживает тщательного рассмотрения. Речь идет о его влиянии на темп. Повествовательная форма подчиняется определенному ритму, она является синтезом метра, разбивающего темп на правильные периоды, и ударения, модифицирующего длительность и амплитуду некоторых из них. Это вибрирующее и музыкальное свойство со всей очевидностью проявляется при ритуальном исполнении некоторых кашинахуанских сказок Они передаются в ситуациях посвящения, в совершенно неизменной форме, специфическим языком, скрывающим лексические и синтаксические нарушения, и поются как бесконечные монотонные речитативы. Это весьма загадочное знание, неподдающееся пониманию молодых людей, к которым оно адресуется! И, тем не менее, это очень распространенное знание: знание детских считалочек, знание, которое репетитивная музыка вплоть до наших дней пытается заново открыть или хотя бы приблизиться к нему. Оно дает пример удивительного свойства: по меретого, как метр одерживает верх над ударением во всех звуковых, речевых или неречевых, обстоятельствах, темп перестает быть подпоркой запоминания и превращается в древнее отбивание ударов, которое за отсутствием заметной разницы между периодами не позволяет их просчитывать и заставляет забыть о них. Если мы посмотрим на форму поговорок, пословиц, максим, которые представляют собой как бы крохотные сколки с возможных рассказов или матрицы старинных рассказов, и которые все еще продолжают циркулировать на некоторых уровнях современного общества, то сможем обнаружить в ее просодии печать этой странной темпорализации, которая полностью расходится с золотым правилом сегодняшнего знания - не забывать. Итак, должна существовать конгруэнтность между,с одной стороны, такой функцией нарративного знания как "забвение" (lethale) и с другой - функциями формирования критериев, унификации компетенций и социальной регуляции, о которых мы говорили выше. Для простоты мы могли бы сказать, что коллективность, которая делает из рассказа ключевую форму компетенции, вопреки нашим ожиданиям, не имеет потребности в воспоминаниях о своем прошлом. Она находит вещество своей социальной связи не только в значении передаваемых рассказов, но и в самом акте их рассказывания. Референция рассказов может, безусловно, принадлежать прошедшему времени, но в действительности она всегда современна акту "здесь и теперь", который всякий раз проявляет эфемерную темпоральность, простирающуюся от "Я слышал, что..." до "Сейчас вы услышите..."Суть прагматических правил повествования такого рода в том, что они указывают принципиальную идентичность всех обстоятельств рассказа. Она даже может ничего не значить, как это часто бывает, и из уважения к этикету не стоит прикрываться тем, что за этим стоит юмор или страх. Тем не менее, значение придается именно метрическому отбиванию обстоятельств рассказа, а не различию ударения каждого перформанса. Поэтому мы можем назвать такую темпоральность одновременно мимолетной и древней.Наконец, также как эта коллективность, отдающая первенство нарративной форме, не нуждается в воспоминаниях о своем прошлом, она, тем более, не нуждается в специальных процедурах дающих разрешение на се рассказы. Прежде всего, с трудом можно представить, что она отделяет повествовательную инстанцию о других, чтобы дать ей некую привилегию в прагматике рассказов, и потом, что она задается вопросом о праве, по которому рассказчик, оторванный как от слушателя, так и от диегесиса, стал бы рассказывать то, что он рассказывает, и наконец, что она предпринимает анализ или анамнез собственной легитимности. Еще сложнее представить себе, что она может атрибутировать непонятному субъекту повествования власть над рассказами. Эти последние сами себе дают власть. А народ, в некотором смысле, только тот, кто их актуализирует, и делает он это не только рассказывая, но и слушая, а еще становясь героем этих рассказов, иначе говоря, "играя" в них в своих институтах: следовательно, равно соотносясь как с постами получателя повествования и диегесиса, так и с постом повествователя. Существует также взаимонесоразмерность между народной повествовательной прагматикой, которая изначально является легитимирующей, и такой известной на Западе языковой игрой, как вопрос о легитимности или, скорее, легитимность как референт вопросительной игры. Рассказы, как мы видели, определяют критерии компетенции и/или иллюстрируют ее применение. Они, таким образом, определяют, что имеет право говориться и делаться в культуре и, поскольку они сами составляют ее часть, то тем самым оказываются легитимными.

Мы рассмотрим два основных вида легитимирующего рассказа: один - болееполитический, другой - более философский, но оба имеют большое значение длясовременной истории, в частности, истории знания и его институтов.Первый имеет субъектом человечество как героя свободы. Все народы имеют право нанауку. Если социальный субъект не является все еще субъектом научного знания,значит ему помешали в этом духовники или тираны. Право на науку должно бытьотвоевано. Понятно, что такой рассказ задается в большей степени политикойначального образования, чем университетами или высшей школой105. ПолитикаТретьей республики в области образования очень хорошо иллюстрирует эти предположения.В отношении же высшего образования, значение такого рассказа, видимо,ограничено. Так, усилия, принятые Наполеоном в этом направлении, относят обычнок попытке формирования административной и профессиональной компетенции,необходимой для стабильности государства. При этом забывают о том, что этопоследнее - с точки зрения рассказа о свободах - получает свою легитимность неот себя самого, но от народа. Если институты высшего образования имперскойполитикой обречены быть питомником высших чиновников государства и, кроме того,гражданского общества, то именно через управленческий и профессиональный труд, вкотором осуществляется их деятельность, и благодаря распространению новых знанийв народе, сама нация получает возможность завоевания своих свобод. Этот же ходрассуждений в еще большей степени справедлив для учреждения собственно научныхинститутов. Мы встречаем обращение к рассказам о свободах всякий раз, когдагосударство непосредственно берет на себя заботу об образовании "народа" подименем нации и его наставлении на путь прогресса.Рассмотрение другого вида легитимирующего рассказа - связи между наукой, нациейи государством - дает совершенно иную картину. Это проявилось во время созданияБерлинского университета в 1807- 1810 годах. Он оказал значительное влияниена организацию высшего образования в молодых государствах XIX-XX веков.По случаю создания Берлинского университета прусский министр заказал разработкупроекта Фихте, оппонентом которого выступил Шлейермахер. Вильгельм фон Гумбольдтдолжен был решить спорные вопросы, и он высказался в пользу более "либерального"проекта Шлейермахера.Если почитатъ воспоминания Гумбольдта, то испытываешь искушение свести егополитику научного учреждения к знаменитому принципу: "Исследовать науку саму посебе". Но это было бы заблуждением относительно конечных целей данной политики,очень близкой на деле той, что более подробно описывалась Шлейермахером, игосподствовавшей над принципом легитимации, который нас интересует. Гумбольдт суверенностью утверждает, что наука подчиняется своим собственным правилам игры,что научные учреждения "живут и непрерывно обновляются сами по себе, без какого-либо нажима иопределенной цели". Но добавляет, что университет должен привнести свой материал- науку - для "духовного и морального строительства нации"109. Как такойрезультат Bildung'a может вытекать из бескорыстного исследования познания? Развегосударство, нация, все человечество не индифферентны по отношению к знанию,взятому само по себе? На самом деле, как признается Гумбольдт, их занимает непознание, а "характер и действие".Советник министра оказывается, таким образом, перед фундаментальным конфликтом,который имеет много общего с разрывом между "знать" и "желать", введеннымкантовской критикой, конфликтом между языковой игрой, производной от денотатов иотвечающей только критерию истинности, и другой языковой игрой, диктующейопределенную этическую, социальную, политическую практику и с необходимостьюсодержащей решения и обязательства, либо высказывания, от которых ждут, чтобыони были справедливыми, а не истинными, и, следовательно, не зависели бы вконечном итоге от научного знания.Между тем, для Bildung'a, являющегося целью гумбольдтовского проекта, которыйсостоит не только в приобретении индивидами знаний, но и в формированииполностью легитимного субъекта познания и общества, объединение этих двухречевых совокупностей необходимо. Гумбольдт ссылается на Дух, который Фихтеназывает также Жизнью, приводимый вдвижение тройным - а точнее, триединым - стремлением: "выводить все изпервоначала", чему отвечает научная деятельность; "соотносить все с идеалом",чем управляется этическая и социальная практики; "объединять это первоначало иэтот идеал в единой Идее", утверждающее, что исследование истинных причин внауке, не может не совпадать с достижением справедливых целей в нравственной иполитическойжизни. Легитимный субъект формируется из их последующего синтеза.Гумбольдт добавляет между прочим, что это тройное стремление естественнымобразом относится к "интеллектуальному характеру немецкой нации". Это, хотя инеприметная, но уступка другому рассказу, т. е. представлению о народе каксубъекте знания. Вместе с тем, это представление очень мало согласуется спредложенным немецким идеализмом рассказом, легитимирующем знание.Подозрительность Шлейермахера, Гумбольдта и даже Гегеля в отношении государствасвидетельствует об этом. Шлейермахер сомневается в том, что гражданской властьюв сфере науки может двигать узкий национализм, протекционизм, утилитаризм,поскольку они даже опосредованно не могут служить основой науки. Субъектомзнания является не народ, а спекулятивный дух. Он воплощен не в Государстве -как во Франции после революции, - а в Системе. И языковая игра легитимации - негосударственно-политическая, а философская игра.Великая функция, возложенная на университеты, заключается в том, чтобы"продемострировать совокупность сведений и выявить в то же время принципы и основания всякого знания", поскольку "творческая научная способность не можетсуществовать без спекулятивного духа" . "Спекуляция" - здесь имя, данноедискурсу о легитимации научного дискурса. Школы -функциональны, университет -спекулятивен, т. е. философичен'. Философия должна восстановить единствознаний, разбросанных по частным наукам в лабораториях и до университетскомпреподавании; она не может сделать это иначе, как в языковой игре, связывающейодни и другие, как отдельные моменты в становлении духа, а следовательно внаррации или, точнее, в рациональной метанаррации. "Энциклопедия философскихнаук" Гегеля (1817-1827) пыталась осуществить этот проект тотализации, зачаткикоторого можно найти уже у Фихте и Шеллинга в виде идеи Системы.Именно здесь, в изложении развития Жизни, которая в то же время Субъект,отмечается возврат нарративного знания. Существует универсальная "история" духа;дух есть "жизнь", и эта "жизнь" есть представление и формулировка того, что онаесть как таковая; средством ее является упорядоченное познание всех ее форм вэмпирических науках. Энциклопедия немецкого идеализма есть повествование об"истории" этой жизни-субъекта. Но то, что она производит - это метарассказ,поскольку то, о чем рассказывает этот рассказ не должно быть ни народом,связанным особенной позитивностью традиционных знаний, ни, тем более,совокупностью ученых, ограниченных профессионализмом соответствующих специальностей.Это может быть только метасубъектом, находящимся в процессе формулирования каклегитимности эмпирических научных рассуждений, так и легитимностинепосредственных учреждений народной культуры. Этот метасубъект, излагая ихобщий фундамент, осуществляет их имплицитную цель. Место его обитания -спекулятивный Университет. Позитивная наука и народ - лишь его сырые формы. Самонациональное государство может адекватно выражать народ только посредствомспекулятивного знания.Необходимо было освободить философию, которая одновременно легитимируетоснование Берлинского университета и служит ведущей силой развития его самого исовременного знания. Как уже было сказано, такая университетская организация вXIX и XX веках служила моделью для формирования или реформирования высшегообразования во многих странах, начиная с Соединенных Штатов. Но, что важно,эта философия, живая и поныне в университетской среде, предлагает особенностойкое представление о данном решении проблемы легитимации знания.Нельзя оправдывать исследование и распространение знаний утилитарным принципом.Нельзя считать, что наука должна служить интересам государства и/или гражданского общества. Не признается принцип гуманизма, по которому человечествовоспитывается в свободе и достоинстве с помощью знания. Немецкий идеализмприбегает к метапринципу, обосновывающему одновременное развитие знания,общества и государства в осуществлении "жизни" Субъекта, которую Фихте называл"божественная жизнь", а Гегель - "жизнью духа". С такой точки зрения, знаниенаходит свою легитимность прежде всего в себе самом, и именно оно может сказать,что такое государство и что такое общество. Но эту роль нельзя исполнитьиначе, как сменив, если можно так выразиться, "уровень", прекратив бытьпозитивным познанием своего референта (природы, общества, государства и т. п.) истав, таким образом, познанием своих знаний - спекулятивным познанием. Это о немговорят, когда упоминают "Жизнь", "Дух".Замечательный результат спекулятивного изложения выражается в том, что всепознавательные рассуждения про все возможные референты принимаются не по ихнепосредственной истинности, а по значению, которое они принимают в зависимостиот места, занимаемого ими на пути Духа или Жизни, или - если угодно - отопределенного положения в Энциклопедии, раскрывающей спекулятивный дискурс. Этотпоследний цитирует их, показывая самому себе то, что он знает, т. е.демонстрируя себя себе самому. С этой точки зрения, настоящее знание - этовсегда непрямое знание, сформированное из относительных высказываний иинкорпорированное в метарассказ субъекта, который обеспечивает его легитимность.Таким образом, оно присутствует во всех дискурсах, даже если они не относятся кпознанию, как, например, в дискурсах права или государства. Современныйгерменевтический дискурс116 исходит из того же предположения, которое в конечномитоге обеспечивает ему некоторую познавательную ценность и таким образомсообщает свою легитимность истории и, в частности, истории познания.Высказывания взяты как автонимы их самих и помещены в движение, где имразрешается взаимно порождать друг друга -таковы правила спекулятивной языковойигры. Университет, как указывает само его имя, является для этого исключительныминститутом.Но, как мы уже говорили, проблема легитимности может разрешаться с помощьюдругой процедуры. Необходимо отметить их различие: первая версия легитимностиоказывается сегодня вновь в силе, в то время как статус знания теряетустойчивость, а его спекулятивная целостность расколота.Знание находит свою обоснованность не в себе самом, не в субъекте, которыйразвивается через актуализацию своих возможностей познания, а в практическомсубъекте, каковым является человечество. Основой, приводящей народ в движение,является не знание с его самолегитимацией, а свобода с ее самообоснованностьюили, если хотите, с ее самоуправлением.Субъект есть конкретный субъект или предполагаемый таковым; его эпопея - этоэпопея освобождения от всего, что ему мешает управлять собой. Можнопредположить, что законы, которые он себе формулирует, справедливы, но непотому, что они соотносятся с какой-то внешней природой, а потому, чтозаконодатели сами состоят из граждан, подчиняющихся законам, а отсюда, волягражданина, чтобы закон творил правосудие,совпадает с волей законодателя, чтобыправосудие творило закон.Способ легитимации через свободу воли отдает предпочтение, как мы уже могливидеть, совершенно иной языковой игре, той, которую Кант называет "императив", анаши современники - "предписание" ("прескриптив"). Важно легитимировать непросто и не только денотативные высказывания, относящиеся к истине: "Землявращается вокруг Солнца", но еще и прескриптивные высказывания из областиправосудия:"Карфаген должен быть разрушен" или "Необходимо зафиксировать минимальнуюзаработную плату на уровне х франков". В этой перспективе позитивное знание неимеет никакой другой роли, как информировать практического субъекта одействительности, в которую должно вписываться исполнение предписания. Онодолжно позволять ему очертить исполнимое - то, что можно сделать. Но исполняемое- то, что должно быть сделано - не принадлежит позитивному знанию. То, что некое предприятие осуществимо - это одно, а справедливо оно или нет - другое.Знание больше не является субъектом, оно ему служит; единственная (но оченьзначительная) его легитимность в том, чтобы давать возможность нpaвствeннocтистать дeйcтвительнocтью.Таким образом вводится связь знания с обществом и государством, которая, впринципе, оказывается связью средства с целью. Разве ученые не должны до сих порподдерживать то, что они считают правильным для политики государства, т. с.участвовать в выработке совокупности ее предписаний? Они, конечно, могутоспаривать предписания государства от имени гражданского общества, членамикоторого они являются, если считают, что государство недостаточно хорошопредставляет это общество. Такой тип легитимации признает за ними какпрактическими человеческими существами власть отказывать в своей ученойподдержке той политической власти, которую они считают несправедливой, т. е. неосновывающейся собственно на независимости. Они могут даже дойти доиспользования своей науки для показа того, что эта независимость, на самом деле,не осуществляется ни в обществе, ни в государстве. В этом обнаруживаетсякритическая функция знания. Тем не менее, и здесь оно не имеет никакой другойконечной легитимности, как служить целям, намеченным практическим субъектом,каким является независимая общность.Такое распределение ролей в деле легитимации, с нашей точки зрения, представляетинтерес, поскольку предполагает, что в универсуме теории система-субъект неможет существовать какого-либо объединения или тотализации языковых игр в некийметадискурс. Напротив, предпочтение отдаваемое здесь прескриптивнымвысказываниям, которые произносит практический субъект, делает их, в принципе,независимыми от научных высказываний, чья функция сводится только кинформированию названного субъекта.Два замечания:1. Хорошо было бы показать, как марксизм колеблется между двумя способаминарративной легитимации, которые мы только что описали. Партия может занятьместо университета, пролетариат - место народа или человечества, диалектическийматериализм - место спекулятивного идеализма и т. д. Можно таким образомпроанализировать сталинизм и его специфическое отношение к науке, роль которойсводили к тому, чтобы давать цитаты для метарассказа о марше к социализму какэквиваленту жизни духа. Но можно и наоборот, в соответствии со второй версией,развивать в себе критическое знание, полагая, что социализм есть ничто иное каксвободный субъект и что оправдание существования наук в том, чтобы даватьэмпирическому субъекту (пролетариату) средства его освобождения от отчуждения ирепрессий (это отражает позицию Франкфуртской школы).2. Можно прочитать инаугурационную речь Хайдеггера при его вступлении вдолжность ректора университета во Фрайбургеин-Брейсгау 27 мая 1933 года120 какнеудачный эпизод легитимации. Спекулятивная наука здесь стала вопрошанием бытия.Она стала "судьбой" немецкого народа, называемого "народом духа в егоисторическом совершении". Именно этому субъекту предназначены три служения:трудовое, воинское и ученое. Университет дает метазнание о все трех служениях,т. е. науку Легитимация, таким образом, происходит, также как и в идеализме, спомощью метадискурса, называемого наукой и имеющего онтологическуюустремленность. Но он носит вопрошающий, а не тотализирующий характер. С другойстороны, университет - место, где произносится данный метадискурс - обязан своейнаукой народу, "исторической миссией" которого является его осуществление втруде, борьбе и познании. Этот народ-субъект имеет в качестве призвания неосвобождение человечества, а воплощение своего "подлинно духовного мира",который есть "могучая сила наиглубочайшего сохранения всех присущих его земле икрови энергий". Такая вставка из рассказа о расе и труде в рассказ о духе сцелью легитимировать знание и его институты вдвойне неудачна: бессодержательнаятеоретически, она все же была достаточной для того, чтобы вызвать в определенной политической ситуации сокрушительный резонанс.

Глава 10. Утрата легитимности 

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Постмодернистская наука как поиск нестабильностиглава 14