<<<     ΛΛΛ     >>>   

Антитетика чистого разума

Если сумму догматических учений назвать тетикой, то под антитетикой я
разумею не догматические утверждения противоположного, а противоречие между
догматическими по виду знаниями (thesin cum antithesi), из которых ни
одному нельзя отдать предпочтения перед другим. Следовательно, антитетика
занимается вовсе не односторонними утверждениями, а рассматривает общие
знания разума только с точки зрения противоречия их между собой и причин
этого противоречия. Трансцендентальная антитетика есть исследование
антиномии чистого разума, ее причин и результатов. Если мы употребляем свой
разум не только для применения основоположсяжй рассудка к предметам опыта,
но и решаемся распространить этм основоположения за пределы опыта, то
отсюда возникают умствующие положения, которые не могут надеяться на
подтверждение опытом, но и не должны опасаться опровержения с его стороны;
при этом каждое из них не только само по себе свободно от противоречий, но
даже находит в природе разума условия своей необходимости; однако, к
сожалению, и противоположное утверждение имеет на своей стороне столь же
веские и необходимые основания.
Вопросы, естественно возникающие перед чистым разумом при такой диалектике,
таковы: 1. При каких же утверждениях чистьш разум неизбежно впадает в
антиномию? 2. От каких причин зависит эта антиномия? 3. Может ли разум,
несмотря на это противоречие, найти путь к достоверности и каким образом?
Согласно сказанному, диалектическое утверждение чистого разума должно
отличаться от всех софистических положений, во-первых, тем, что оно
касается не произвольно задаваемого вопроса, а такого, на который всякий
человеческий разум необходимо должен натолкнуться в своем движении вперед,
и, во-вторых, тем, что оно вместе со своей противоположностью вызывает не
неестественную видимость, тотчас же исчезающую, как только она замечена
нами, а естественную и неизбежную, которая все еще сбивает нас с толку
(tauscht), хотя уже не обманывает (betrugt), и, следовательно, может стать,
правда, безвредной, но никогда не может быть искоренена.
Такое диалектическое учение относится не к рассудочному единству в понятиях
опыта, а к единству разума в одних лишь его идеях. Это единство, как
синтез, подчиненный правилам, прежде всего должно согласоваться с
рассудком, но в то же время, как абсолютное единство синтеза, оно должно
согласоваться с разумом; поэтому если единство синтеза адекватно единству
разума, то оно слишком значительно для рассудка, а если оно сообразуется с
рассудком, то оно слишком ничтожно для разума; отсюда и должно возникать
противоречие, которое нельзя устранить, что бы мы ни предпринимали.
Эти умствующие утверждения открывают, следовательно, диалектическую арену
для борьбы, где всякий раз побеждает та сторона, которой позволено начать
нападение, а терпит поражение, разумеется, та сторона, которая вынуждена
только обороняться. Поэтому вооруженный рыцарь, все равно, ратует ли он за
доброе или дурное дело, может быть уверен в победе, если только заботится о
том, чтобы иметь привилегию нанести удар последним и не быть обязанным
выдерживать новое нападение противника. Не трудно представить себе, что на
этой арене издавна часто выступали и что обе стороны одерживали здесь
немало побед, причем для последней победы, решавшей все дело, всегда
старались, чтобы защитник доброго дела один удержал за собой поле и чтобы
противнику его было запрещено на будущее время брать оружие в руки. Как
беспристрастные судьи мы должны оставить совершенно в стороне вопрос,
борются ли спорящие стороны за доброе или дурное дело, и предоставить им
сначала решить их спор между собой. Быть может, они, скорее утомив друг
друга, чем нанеся ущерб, сами заметят пустоту своего спора и разойдутся как
добрые друзья.
Этот метод состоит в том, что мы присматриваемся к спору между
утверждениями или даже сами вызываем его не для того, чтобы в конце концов
решить его в пользу той или другой стороны, а для того, чтобы исследовать,
не пустой ли призрак сам предмет спора, мираж, котороро тщетно домогается
каждый и который ничего ему дать не может, даже если бы он не встречал
никакого сопротивления. Этот метод можно назвать скептическим. Он
совершенно отличен от скептицизма, [т. е.] от принципа искусного и ученого
невежества, подрывающего основы всякого знания, чтобы по возможности нигде
не оставить ничего достоверного и надежного в знании. В самом деле,
скептический метод имеет своей целью достоверность, пытаясь отыскать в
споре, ведущемся с обеих сторон честно и с умом, то, что вызывает
недоразумение, чтобы подобно мудрым законодателям из затруднений, которые
испытывают судьи в юридических процессах, извлечь для себя урок
относительно того, чего в их законах не хватает и что в них не точно.
Антиномия, обнаруживающаяся при применении законов, есть ввиду
ограниченности нашей мудрости лучшее испытание для номотетики, чтобы
обратить внимание разума, не легко замечающего свои ошибки в абстрактной
спекуляции, на все моменты в определении своих основоположений.
Однако этот скептический метод неотъемлемо присущ только трансцендентальной
философии; во всякой другой области исследований без него можно, пожалуй,
обойтись, но только не в трансцендентальной философии. Применять его в
математике было бы нелепо, так как в этой науке никакие ложные утверждения
не могут быть скрыты и оставаться незамеченными, потому что доказательства
ее постоянно следуют за чистым созерцанием, и притом на основании всегда
очевидного синтеза. В экспериментальной философии откладывание, вызываемое
сомнением, конечно, может быть полезным, но здесь по крайней мере не бывает
таких недоразумений, которые нельзя было бы "легко устранить, и последним
средством решения спора должен в конце концов служить опыт, сколько бы ни
потребовалось времени для отыскания этого средства. Мораль может все свои
принципы вместе с практическими следствиями дать также in concrete, по
крайней мере в возможном опыте, и таким образом избежать недоразумений,
вызываемых абстракцией. Трансцендентальные же утверждения, претендующие на
то, чтобы расширить знание даже за пределы всякого возможного опыта,
таковы, что абстрактный синтез их не мог бы быть дан a priori ни в каком
созерцании и недоразумения не могли бы быть раскрыты никаким опытом.
Поэтому трансцендентальный разум не допускает никакого иного критерия,
кроме попытки объединения своих утверждений друг с другом, и, стало быть,
прежде всего попытки свободного и беспрепятственного состязания их между
собой. К этому мы и приступим теперь.

АНТИНОМИИ ЧИСТОГО РАЗУМА

РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ

Об интересе разума в этом его противоречии

Мы видели здесь всю диалектическую игру космологических идей, которые не
допускают, чтобы им был дан соответствующий предмет в каком-нибудь
возможном опыте; более того, они даже не допускают, чтобы разум мыслил их
согласно с общими законами опыта, хотя эти законы вовсе не вымышлены
произвольно и разум необходимо приходит к ним в непрерывном продвижении
эмпирического синтеза, если стремится освободить от всякого условия и
охватить во всей безусловной целокупности то, что по правилам опыта всегда
может быть определено только условно. Эти умствующие утверждения суть не
что иное, как попытки решить четыре естественные и неизбежные проблемы
разума, и потому их может быть только четыре, ни более ни менее, потому что
существуют именно четыре ряда синтетических предпосылок, a priori
ограничивающих эмпирический синтез.
Блистательные притязания разума, расширяющего свою область за пределы
всякого опыта, мы выразили лишь в сухих формулах, содержащих только
основания его законных требований, и, как это приличествует
трансцендентальной философии, мы очистили их от всего эмпирического, хотя
только в связи с ним может проявиться весь блеск утверждений разума. В этом
применении разума и непрерывном расширении этого применения, когда разум
начинает со сферы опыта и постепенно восходит к этим возвышенным идеям,
философия обнаруживает достоинство, которое далеко превосходило бы, если бы
только она могла отстоять свои притязания, ценность всех остальных
человеческих наук, так как она обещает дать основание для наших величайших
надежд на конечные цели, в которых должны в конце концов объединиться все
усилия разума. Имеет ли мир начало [во времени] и какую-либо границу своего
протяжения в пространстве; существует ли где-нибудь, быть может в моем
мыслящем Я, неделимое и неразрушимое единство, или же все делимо и
преходяще; свободен ли я в своих поступках, или же я, подобно другим
существам, управляем природой и судьбой; наконец, существует ли высшая
причина мира, или же вещи природы и порядок их составляют последний
предмет, дальше которого мы не должны заходить во всех своих
исследованиях,-все это вопросы, ради разрешения которых математик охотно
пожертвовал бы всей своей наукой, так как она не может дать ему
удовлетворение в отношении высших и важнейших целей человечества. Само
достоинство математики (этой гордости человеческого разума) основывается на
том, что она гораздо больше, чем можно ожидать от опирающейся на обыденный
опыт философии, научает разум усматривать в великом и малом порядок и
правильность природы, а также удивительное единство ее движущих сил и тем
самым дает разуму повод и стимул для применения, выходящего за пределы
всякого опыта, и, кроме того, дает философии, занимающейся этими вопросами,
превосходный материал, подкрепляющий ее исследования, насколько это
допускает их характер, соответствующими созерцаниями.
К несчастью для [философской] спекуляции (но, может быть, к счастью для
практического назначения человека), разум, попавший в момент своих
величайших ожиданий в тиски противоположных доводов, чувствует себя в
высшей степени стесненным, и так как его честь и даже его уверенность не
позволяют ему отступить и равнодушно смотреть на этот разлад как на простую
игру, а тем более просто призвать к миру, так как предмет спора глубоко
интересует его, то ему не остается ничего другого, как размьпплять о
происхождении этого разлада разума с самим собой и узнать, не повинно ли в
нем простое недоразумение, после выяснения которого, быть может, отпадут
гордые притязания с обеих сторон, но зато наступит прочное и спокойное
властвование разума над рассудком и чувствами.
Теперь мы еще отложим на некоторое время это основательное исследование и
сначала обсудим, на какую сторону охотнее всего стали бы мы, если бы нам
пришлось сделать выбор. Так как в этом случае мы осведомляемся не о
логическом критерии истины, а только о своих интересах, то такое
исследование, хотя оно и ничего не решит в вопросе об оспариваемых правах
обеих сторон, принесет, однако, ту пользу, что сделает понятным, почему
участники этого спора становятся охотнее на ту сторону, а не на другую,
если это вовсе не объясняется отменным знанием предмета. Такое исследование
объяснит нам также некоторые другие побочные явления, например фанатизм
одних и холодные объяснения других, почему они охотно и радостно одобряют
одну из сторон и заведомо и непримиримо предубеждены против другой.
Существует, однако, нечто, что определяет ту единственную точку зрения, с
которой это предварительное исследование можно вести с достаточной
основательностью: это-сравнение принципов, из которых исходят обе стороны.
В утверждениях антитезиса заметно полное однообразие способа мышления и
совершенное единство максимы, а именно принцип чистого эмпиризма не только
в объяснении явлений в мире, но и в решении [проблемы] трансцендентальных
идей о самой Вселенной. Утверждения же тезиса полагают в основу кроме
эмпирического способа объяснения в ряду явлений еще умопостигаемые начала,
и в этом смысле максима их не проста. Ввиду ее существенного отличительного
признака я буду называть ее догматизмом чистого разума.
Итак, на стороне догматизма в определении космологических идей разума, или
на стороне тезиса, обнаруживается:
Во-первых, определенный практический интерес, который близко касается
всякого благомыслящего человека, если он знает свою истинную выгоду. Что
мир имеет начало, что мое мыслящее Я обладает простой и потому неразрушимой
природой, что оно в своих произвольных действиях свободно и стоит выше
принуждения природы и, наконец, что весь порядок вещей, образующих мир,
происходит от одной первосущности, от которой все заимствует свое единство
и целесообразную связь,-это краеугольные камни морали и религии. Антитезис
лишает нас всех этих опор, или так нам это по крайней мере кажется.
Во-вторых, на этой же стороне обнаруживается также некоторый спекулятивный
интерес разума. В самом деле, допуская таким образом трансцендентальные
идеи и пользуясь ими, можно совершенно a priori охватить всю цепь условий и
понять происхождение обусловленного, если начать с безусловного; этого не
делает антитезис, показывающий себя с дурной стороны тем, что на вопрос об
условиях своего синтеза он не может дать такой ответ, который бы не
приводил без конца к новым вопросам. Согласно антитезису, от данного начала
всегда нужно восходить к еще высшему началу, всякая часть ведет к еще
меньшей части, всякое событие имеет позади себя еще другое событие в
качестве причины, и условия существования вообще всегда опираются в свою
очередь на другие условия, не получая безусловной поддержки и опоры ни в
какой самостоятельной вещи как иервосущности.
В-третьих, эта сторона обладает также преимуществом общедоступности, чем,
без сомнения, в значительной степени объясняется благосклонное отношение к
ней. Обыденный рассудок не видит ничего трудного в идеях безусловного
начала всякого синтеза, так как ему, кроме того, привычнее нисходить к
следствиям, чем восходить к основаниям, и понятия абсолютно первого (над
возможностью которого он не задумывается) для него удобны и надежны, чтобы
по ним направлять свое дальнейшее движение, между тем как неустанное
восхождение от обусловленного к условию, когда одна нога всегда висит в
воздухе, не доставляет ему никакого удовольствия. На стороне эмпиризма в
определении космологических идей, т е. на етороне антитезиса, нет,
во-первых, такого практического интереса, основанного на чистых принципах
разума, какой приносят с собой мораль и религия. По-видимому, чистый
эмпиризм скорее отнимает всякую силу и влияние у морали и религии. Если не
существует первосущности, отличной от мира, если мир не имеет начала и,
следовательно, также творца, если наша воля не свободна и душа так же
делима и бренна, как и материя, то моральные идеи и принципы также теряют
всякую значимость и рушатся вместе с трансцендентальными идеями, служившими
для них теоретической опорой. Наоборот, спекулятивному интересу разума
эмпиризм предоставляет выгоды, чрезвычайно привлекательные и далеко
превосходящие те, которые может обещать догматический проповедник идей
разума. Согласно эмпиризму, рассудок всегда находится на своей собственной
почве, а именно исключительно в области возможного опыта; законы этого
опыта он в состоянии отыск ать и посредством них без конца расширять свои
прочные и ясные знания. Здесь он может и должен показывать созерцанию
предмет, взятый и сам по себе, и в его отношениях или в понятиях, образ
которых может быть ясно и отчетливо представлен в данных подобных
созерцаниях. Для него не только нет необходимости покидать цепь
естественного порядка, чтобы придерживаться идей, предметы которых
неизвестны ему, потому что они как пустые порождения мысли никогда не могут
быть даны, но ему не позволено даже бросать свое дело и под предлогом, что
оно доведено теперь до конца, переходить в область идеализирующего разума и
к трансцендентным понятиям, где ему уже нет надобности наблюдать и
исследовать согласно законам природы и где он должен только мыслить и
вымышлять, будучи уверенным, что факты природы его не опровергнут, так как
он не связан более их свидетельством, а может обходить их или даже
подчинять их более высокому авторитету, а именно чистому разуму.
Поэтому эмпирик никогда не позволит считать какую-нибудь эпоху
[существования] природы абсолютно первой, или рассматривать какую-нибудь
границу своего проникновения в ее безбрежность как крайнюю, или переходить
от предметов природы, которые он может анализировать с помощью наблюдения и
математики и синтетически определять в созерцании (от протяженного), к
таким предметам, которые ни чувство, ни воображение никогда не могут
показать in concrete (к простому); он не может также допустить, чтобы в
основу самой природы полагали способность действовать независимо от законов
природы (свобода) и тем самым сужали задачу рассудка-руководствуясь
необходимыми правилами, выяснять возникновение явлений; наконец, он не
может согласиться с тем, чтобы искали причину чего бы то ни было вне
природы (первосущность), так как мы ничего не знаем, кроме природы, и
только природа дает нам предметы и может давать нам сведения об их законах.
Если бы эмпирический философ, выставляя свой антитезис, имел своей целью
только сразить нескромность и заносчивость не осознающего свое истинное
назначение разума, который кичится своей проницательностью и своим знанием
там, где, собственно, прекращается всякое понимание и знание, и то, что
обычно считают практическим интересом, старается выдать за средство,
содействующее спекулятивному интересу, чтобы оборвать там, где это удобно
ему, нить физических исследований и связать ее-под предлогом расширения
знания-с трансцендентальными идеями, посредством которых мы узнаем,
собственно, только то, что ничего не знаем,-если бы, говорю я, эмпирик
довольствовался этим, то его основоположение было бы максимой умеренности в
притязаниях, скромности в утверждениях и вместе с тем возможно большего
расширения нашего рассудка с помощью предназначенного для нас наставника, а
именно опыта. В самом деле, а таком случае мы не лишились бы
интеллектуальных предпосылок и веры, необходимых для нашего практического
интереса; мы только не могли бы торжественно выставлять их под видом науки
и разумных взглядов, так как спекулятивное знание в собственном смысле
слова не может найти иных предметов, кроме предметов опыта, и если мы
переходим границы опыта, то синтез, пытающийся дать новые и независимые от
опыта знания, не имеет никакого субстрата созерцания, к которому он мог бы
быть применен.

Но если эмпиризм (как это в большинстве случаев бывает) сам становится
догматическим в отношении идей и дерзко отрицает то, что находится за
пределами его созерцательных знаний, то он сам впадает в нескромность,
которая здесь тем более заслуживает упрека, что ею наносится невозместимый
ущерб практическому интересу разума.
Такова противоположность между эпикуреизмом и платонизмом.
Каждая из этих сторон утверждает больше, чем знает, однако так, что первая
поощряет знание и содействует ему, хотя и в ущерб практическому, а вторая
дает превосходные принципы практическому интересу, но именно в силу этого
разрешает разуму во всем, в чем нам дозволено только спекулятивное знание,
следовать за идеальными объяснениями явлений природы и потому пренебрегать
физическим исследованием.
Наконец, что касается третьего момента, на который следует обратить
внимание, перед тем как сделать выбор между двумя спорящими сторонами, то в
высшей степени странно, что эмпиризм решительно против общедоступности,
хотя казалось бы, что обыденный рассудок с большой охотой примет план,
обещающий удовлетворять его одними только опытными знаниями и разумной
связью между ними, тогда как трансцендентальная догматика заставляет его
восходить к понятиям, далеко превосходящим проницательность и способность
наиболее изощренных умов к логическому мышлению. Однако в этом именно и
заключается побудительный мотив обыденного рассудка, ибо в этом случае он
находится в таком положении, в котором даже самый ученый человек не имеет
перед ним никаких преимуществ. Если он мало или ничего не понимает в этих
вопросах, то все же никто не может хвастаться, что понимает в них гораздо
больше, и, хотя он не может говорить о них ученым языком так, как другие,
все же он может бесконечно больше умствовать по поводу их, так как он
блуждает исключительно среди идей, о которых именно потому можно говорить
красноречиво, что о них ничего не известно, между тем как при исследовании
природы он должен был бы хранить полное молчание и признаться в своем
невежестве. Итак, удобство и суетность уже служат хорошей рекомендацией
этим основоположениям. К тому же хотя философу трудно принять нечто за
основоположение, если он не может отдавать себе в этом отчета, или вводить
понятия, объективную реальность которых нельзя усмотреть, однако для
обыденного рассудка нет ничего привычнее этого. Он хочет иметь нечто такое,
с чего он уверенно может начинать. То, что такие предположения трудно даже
понять, его не беспокоит, потому что он никогда об этом не думает (он ведь
не знает, что такое понимание), и он считает известным все, что ему
привычно благодаря частому применению. Наконец, всякий спекулятивный
интерес меркнет для него перед практическим интересом, и он воображает,
будто понимает и знает то, во что его заставляют верить его опасения или
надежды. Таким образом, эмпиризм трансцендентально-идеализирующего разума
лишен всякой общедоступности, и, сколько бы вреда он ни приносил высшим
практическим основоположениям, нечего опасаться, что он когда-нибудь
переступит порог ученой философии и приобретет сколько-нибудь значительное
влияние среди обыкновенных людей или будет пользоваться благосклонностью
толпы.
Человеческий разум по природе своей архитектоничен, т. е он рассматривает
все знания как принадлежащие к какой-нибудь возможной системе и потому
допускает только такие принципы, которые по крайней мере не мешают
имеющимся знаниям быть в одной системе вместе с другими знаниями. Однако
положения антитезиса таковы, что делают совершенно невозможным завершение
системы знаний. Согласно этим положениям, каждому состоянию мира
предшествует более раннее состояние, в каждой части [мира] всегда
существуют другие части, в свою очередь делимые, каждому событию
предшествует другое событие, в свою очередь вызванное третьим, и в бытии
вообще все всегда обусловлено, безусловное же и первое существование не
признается. Так как, следовательно, антитезис нигде не допускает ничего
первого и никакого начала, которое могло бы служить безусловным основанием
строения, то законченное здание знаний при таких предпосылках совершенно
невозможно. Поэтому архитектонический интерес разума (требующий не
эмпирического единства, а единства чистого разума a priori) заключает в
себе естественную благосклонность к утверждениям тезиса.
Но если бы человек мог отрешиться от всякого интереса и принимать в
соображение утверждения разума независимо от всех их следствий только с
точки зрения содержания их оснований, то он впал бы в состояние постоянного
колебания при условии, что он не нашел иного выхода, как принять или
первое, или второе из спорящих между собой учений. Сегодня ему казалось бы
убедительным, что человеческая воля свободна, а завтра, принимая во
внимание неразрывную цепь природы, он полагал бы, что свобода есть лишь
самообман и что все есть только природа. Если же дело дошло бы до действий,
эта игра чисто спекулятивного разума исчезла бы, как призрак наших грез, и
он избрал бы свои принципы только соответственно практическому интересу. Но
так как мыслящему и пытливому человеку приличествует посвящать некоторое
время исключительно исследованию своего собственного разума, совершенно
отказываясь при этом от всякой предвзятости и отдавая таким образом свои
утверждения на открытый суд других, то никому нельзя поставить в упрек и
тем более запретить попытку выставлять свои тезисы и антитезисы в том виде,
как они могут защитить себя, не опасаясь никаких угроз, перед судом
присяжных заседателей из своего собственного сословия (а именно из сословия
слабых людей).

АНТИНОМИИ ЧИСТОГО РАЗУМА

РАЗДЕЛ ЧЕТВЕРТЫЙ

О трансцендентальных задачах чистого разума, поскольку безусловно должна
существовать возможность их разрешения.

Желание разрешить все задачи и ответить на все вопросы было бы бесстыдным
хвастовством и признаком такого непомерного самомнения, что тотчас же
подорвало бы к себе всякое доверие. Тем не менее существуют науки, природа
которых такова, что всякий встречающийся в них вопрос безусловно должен
допускать ответ на основании того, что уже известно, так как ответ должен
возникать из тех же источников, что и вопрос, и потому в этих науках никоим
образом не позволительно оправдываться неизбежным незнанием, а можно
требовать решения вопроса. Мы должны, например, иметь возможность знать на
основании правила, что в каждом данном случае справедливо или
несправедливо, так как это касается нашей обязанности, а мы не можем иметь
обязанности по отношению к тому, чего мы не можем знать. Но в объяснении
явлений природы многое должно остаться для нас недостоверным и многие
вопросы-нерешенными, потому что наши знания о природе во многих случаях
далеко не достаточны для того, что мы должны объяснить. Итак, спрашивается,
существует ли в трансцендентальной философии какой-нибудь вопрос,
касающийся одного из объектов разума и не разрешимый тем же чистым разумом,
и можно ли с полным правом отказаться ответить на него, причисляя объект
как абсолютно неизвестный (исходя из всего того, что мы в состоянии
познать) к тому, о чем у нас, правда, есть понятие настолько, чтобы
поставить вопрос, но совершенно нет средств или способности когда-либо
ответить на него.
Я утверждаю, что трансцендентальная философия обладает среди всех
спекулятивных знаний той особенностью, что ни один вопрос, касающийся
предметов, данных чистому разуму, не может быть неразрешимым для того же
человеческого разума и никакое оправдание неизбежным незнанием и
неизмеримой глубиной задачи не может освободить от обязанности дать
основательный и полный ответ на них, так как то же самое понятие, благодаря
которому мы в состоянии ставить вопрос, необходимо должно также делать нас
способными ответить на него, потому что предмет [его] не встречается нигде,
кроме как в понятии (как и в вопросах о справедливости и несправедливости).
Но в трансцендентальной философии только космологические вопросы таковы,
что в отношении их справедливо можно требовать удовлетворительного ответа,
касающегося характера предмета, причем философу непозволительно уклоняться
от них, ссылаясь на непроницаемую тьму. Эти вопросы могут иметь отношение
только к космологическим идеям. В самом деле, предмет должен быть дан
эмпирически, и вопрос касается только его соответствия какой-нибудь идее.
Если предмет трансцендентален и, следовательно, сам неизвестен, как,
например, неизвестно, есть ли то, явлением чего (в нас самих) служит
мышление (душа), простая сама по себе сущность, существуег ли безусловно
необходимая причина всех вещей в совокупности и т. д., то мы должны искать
для нашей идеи предмет, относительно которого мы можем признать, что он нам
неизвестен, но что от этого он не становится невозможным. Только
космологические идеи обладают той особенностью, что могу! предполагать свой
предмет и необходимый для его понятия эмпирический синтез как данные [нам];
вопрос же, вызываемый ими, касается только продвижения этого синтеза,
поскольку оно должно содержать в себе абсолютную целокупность, которая уже
не представляет собой ничего эмпирического, ввиду того что не может быть
дана ни в каком опыте. Так как здесь речь идет о вещи только как о предмете
возможного опыта, а не как о вещи самой по себе, то ответ на
трансцендентный космологический вопрос можно найти только в самой идее, и
нигде более, потому что он не касается никакого предмета самого по себе; да
и в отношении возможного опыта вопрос ставится не о том, что может быть
дано in concrete в каком-нибудь опыте, а о том, что содержится в идее, к
которой эмпирический синтез должен только приближаться; следовательно, этот
вопрос должен быть разрешен исходя исключительно из самой идеи: она есть
только создание разума, и потому разум не может оправдаться, ссылаясь на
неизвестный предмет.
То обстоятельство, что та или иная наука может требовать и ожидать
определенных ответов на все относящиеся к ее области вопросы (quaestiones
domesticae), хотя, быть может, они в настоящее время еще и не найдены,
оказывается не таким странным, каким оно представляется сначала. Кроме
трансцендентальной философии существуют еще две науки чистого разума- одна
исключительно спекулятивная, а другая исключительно практическая-чистая
математика и чистая мораль. Случалось ли слышать, чтобы кто-нибудь,
ссылаясь на неизбежное незнание условий, признавал недостоверным, каково
точное отношение диаметра к окружности в рациональных или иррациональных
числах? Так как рациональными числами оно не может быть выражено адекватно,
а иррациональными числами оно еще не найдено, то предполагали, что по
крайней мере невозможность такого решения можно познать с достоверностью, и
Ламберт дал доказательство этого. В общих принципах нравов не может быть
ничего недостоверного, потому что эти положения или совершенно ничтожны и
бессмысленны, или же должны вытекать исключительно из понятий нашего
разума. В естествознании же есть бесконечное множество предположений, в
отношении которых никогда нельзя ожидать достоверности, потому что явления
природы суть предметы, которые даются нам независимо от наших понятий,
следовательно, ключ к ним находится не в нас и нашем чистом мышлении, а вне
нас, поэтому во многих случаях он не может быть найден, и мы не можем
ожидать верного решения [этих проблем] Вопросы трансцендентальной
аналитики, касающиеся дедукции нашего чистого знания, я не причисляю сюда,
потому что мы теперь рассуждаем только о достоверности суждений в отношении
предметов, а не в отношении источника самих наших понятий.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Из всех понятий возможных вещей понятие сущности
Все чистые понятия вообще имеют дело с синтетическим единством представлений
Расширяют понятия
Кант И. Критика чис разума философии 11 суждение
Кант И. Критика чис разума философии 6 времени