|
|
<<< ΛΛΛ
главном определяло характер их общественной активности. Иными словами, на “сетку
координат”, которой руководствуется исследователь, накладывается та “сетка
координат”, которая была фактом сознания самих участников исторического процесса.
Только при этом “бинокулярном” видении можно с должной глубиной понять
социальное поведение человека в группе, малых и больших групп, классов, масс
людей.
Развитие наук о человеке и обществе на протяжении последних десятилетий с
новой силой и убедительностью продемонстрировало символическую природу
социальных отношений. Эти дисциплины - структурная и символическая
антропология, семиотика, историческая поэтика. культурология, история
ментальностей, герменевтика (в ее версиях, разрабатывавшихся Дильтеем,
Хайдеггером, Гадамером) - сложились после Маркса. Консервативно настроенная
марксистская критика “буржуазной науки” воспрепятствовала продуктивному диалогу
марксизма с этими направлениями. Объяснительные модели марксизма по-прежнему
ограничиваются преимущественно сферой производственных отношений, тогда как все
более “тонкие” материи оттесняются на периферию мысли или игнорируются.
Но тем самым теория формаций оказалась оторванной от целого ряда
современных научных течений. Всякий изоляционизм в сфере мысли обрекает ее на
отсталость, стагнацию, провинциализм, и все это в избытке содержится в современном
марксизме.
3. Возвратимся, однако, к Марксу. Его теория не просто предполагает поиск
некой формации в данную эпоху и на данной территории. Эта теория была выработана
как целостная философия истории и приобретает свой подлинный смысл лишь при
рассмотрении ее в качестве таковой. Она выражает учение о последовательных
ступенях восхождения человечества от первобытного коммунизма через рабовладение,
феодализм и капитализм к коммунистическому обществу, историческую неизбежность
перехода к которому это учение призвано обосновать. Теория формаций претендует на
то, чтобы объяснять исторический прогресс in toto, и рассматривает историю с точки
зрения ее завершения в будущем. Этот прогресс диалектичен, он строится в полном
соответствии с гегелевской триадой “тезис - антитезис - синтез”. Бесклассовое
общество архаического типа в силу имманентно заложенных в нем потенций
разлагается, сменяясь антагонистическим типом социальных отношений, строящихся
на эксплуатации. Раннеклассовые формации суть не что иное, как отрицание
первобытного доклассового строя. И столь же закономерно и неизбежно в недрах
последней из антагонистических формаций - капитализма созреют предпосылки
бесклассового коммунистического общества. Произойдет “отрицание отрицания”,
“экспроприация экспроприаторов”.
Здесь прийдется сделать некоторое отступление. В гегелевской философии
истории, углубившей понятие исторического прогресса, латентно, в “снятом”, т.е.
секуляризованном и рационалистическом виде, сохранялись коренные черты
христианской эсхатологии. Движение из прошлого в будущее в контексте
христианской теологии означало приближение к конечной цели мироздания, к
завершению времени и к слиянию его с вечностью. В средневековых учениях о
“возрастах” человечества или о четырех последовательно сменявших одна другую
“монархиях” была заложена вера в единство истории, которая протекает в форме
противостояния и взаимодействия “Града Божьего” с “Градом земным”.
Это официально признанное учение было, однако, достоянием преимущественно
“книжных”, образованных людей, т.е. меньшинства средневекового общества. В
широких социальных кругах христианская эсхатология приобретала иное, более
радикальное изучение, как правило, осуждаемое церковью в качестве ереси.
Милленарии, хилиасты, которые проповедовали неминуемое и быстрейшее
наступление тысячелетнего Царства Божьего на земле, возбуждали живой отклик в
массах и оказывали на них огромное влияние. Под знаком хилиазма проходила
значительная часть народных выступлений Средневековья. Восстание против
неправедных господ и попов приведет, по убеждению участников такого рода
движений (таборитов, последователей Томаса Мюнцера, анабаитистов Мюнстерской
коммуны и т.п.), к немедленному установлению царства божественной справедливости.
И они пытались на практике осуществить свой идеал.
У Гегеля средневековая эсхатология как бы устранена. Но христианская теология
истории “просвечивает” сквозь его учение. Вместо грандиозного апокалиптического
финала истории - Второго пришествия и Страшного суда Гегель увидел возвращение
саморазвивающегося абсолютного духа к самому себе, а в плане политической истории
и истории гражданского общества венцом исторического прогресса умудрился счесть
современное ему прусское государство.
Столь жалким свертыванием истории он вполне заслужил сокрушительную
критику Маркса и Энгельса. Поставив гегелевскую диалектику “с головы на ноги”,
Маркс возвратил философии истории ее былую величественность. История проходит
ряд ступеней - социально-экономических формаций, каждая из коих, сменяя свою
предшественницу, представляет собой новый шаг в освоении свободы, но свободы,
понимаемой уже не абстрактно, но социально. Философско-историческая мысль
возвращается к эсхатологии: коммунизм вместо царства Божьего, торжество
социальной справедливости на земле вместо воздаяния по грехам и заслугам в мире
потустороннем. Вновь категория будущего подчиняет себе настоящее: нынешние
страдания не столь существенны по сравнению с грядущей наградой. Собственно, с
победой социалистической революции и начнется подлинная история человечества,
ибо до сего времени, по убеждению Маркса и Энгельса, имела место всего лишь его
“предыстория”5.
Учение о социально-экономических формациях получило первую формулировку
в канун и во время европейской революции 1848 года, когда молодым Марксу и
Энгельсу казалось, что эсхатологические чаянья получат немедленное осуществление.
Но революция захлебнулась, наступила реакция, ожидания конца старого порядка были
вновь обращены к будущему. Тем не менее эсхатологизм, прокравшийся в марксово
учение, не иссяк и полностью обнаружил себя в ходе Октябрьской революции, первой
период которой прошел под знаком нетерпеливого ожидания мирового пролетарского
переворота. Сама русская революция обретала свой исторический смысл в качестве
пролога и толчка к общеевропейской революции. Пролетариат получил в марксизме-
ленинизме статус и ореол “избранного народа”, призванного историей раскрепостить
человечество и ввести его в царство свободы. Надежды на то, что грядущий бой с
капиталом будет “последним и решительным”, что ближайшая “остановка”
“локомотива истории” - “в коммуне”, как и позднейшие декларации о том, что
“нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме”, что “мы вас
закопаем”, и т.д. и т.п. - отнюдь не демагогия социальных манипуляторов,
преследующих своекорыстные цели, - это выражение глубоко укорененных убеждений
революционеров, которые жили и боролись в чаяньи неминуемо надвигающейся
мировой революции. Эсхатологизм, по-прежнему находящий отклик в массах в
периоды жестоких социально-политических кризисов, обрел в марксизме новые
одеяния.
Различия в понимании перспектив и возможностей рабочего движения раскололи
марксистов Европы на коммунистов и социал-демократов. Дальнейшее известно, и
здесь на нем незачем останавливаться.
Все, что мне хотелось отметить, сводится к следующему. Учение о формациях
представляет собой далеко не только продукт развития научной мысли,
резюмирующейся в триаде “французский социализм, английская политическая
экономия и немецкая классическая философия”. В этом учении имеется еще и другая
сторона, которую, я убежден, было бы неправильно игнорировать или недооценивать.
Как ни странно это звучит, марксова теория формаций есть также наследница
традиционно присущей христианской мысли хилиастической эсхатологии. Эту теорию,
как в ее первоначальной формулировке самими основоположниками научного
______________________________
5 Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 13, с. 7,8.
коммунизма, так и в особенности в ее понимании и применении их последователями,
недостаточно оценивать исключительно в контексте развития общественной и научной
мысли и философии, - она имеет еще и другую основу, а именно, социально-
психологическую, выражает определенный тип менталитета.
Идея становится материальной силой, поскольку она завладевает массами, -
бесспорно. Но проходит ли этот процесс завладевания массами бесследно для самой
идеи? Не вступает ли она во взаимодействие с идеями, представлениями, чаяньями
масс, не трансформируется ли она при встрече с социально-психологической почвой, в
которой она пускает свои корни и из которой получает импульсы, подчас даже чуждые
для нее? Не потому ли хилиастическя и эсхатологическая сторона марксизма оказалась
столь притягательной для тех слоев и классов, которые обычно остаются далекими от
всяких философий и теорий?
Еще раз подчеркну: речь идет о латентных, глубоко запрятанных от ясного,
“дневного” сознания установках, о ментальности, на которую марксизм до самого
последнего времени не обращал внимания и которую именно поэтому не был в
состоянии проконтролировать. Тотальная идеологизация духовной жизни в нашей
стране (и во всей контролируемой марксистскими партиями системе) привела, в
частности, к неспособности сколько-нибудь глубоко и адекватно анализировать
феномены духовной жизни и всерьез считаться с теми ее пластами и аспектами,
которые не могут быть подведены под категории идеологии. Эта неспособность
принять в расчет социально-психологические реальности, традиционную ментальность,
религиозность, вероисповедание или этнопсихологические особенности людей, к
несчастью, не преодолена и поныне.
Между тем выход за пределы “формационного мышления” необходим и
неизбежен. Освободившись от шор, которыми так называемые “марксисты”
отгородили себя от действительной духовной жизни, они были бы принуждены
посчитаться со следующим фактом. Мы принадлежим к европейской цивилизации и,
volens nolens, сознавая это или не сознавая, разделяем коренные ее ценности и
представления, заложенные в основание культуры и воплощаемые всеми ее языками и
знаковыми системами. Не следует забывать о том, что цивилизация эта в своих
отправных моментах и последних глубинах - христианская, независимо оттого, что она
в значительной мере преодолела теологическую стадию и довольно последовательно
секуляризовалась. Одним из компонентов христианского наследия является и
эсхатологизм. Я полагаю, что вопреки воинствующему атеизму Маркса хилиастическая
эсхатология изначально таится в марксизме и что она, помимо его намерений и воли,
вошла в самую плоть этого учения.
Как раз в философии истории, в учении о движении рода человеческого от
коммунизма первобытного к коммунизму научному, этот эсхатологический хилиазм и
содержится, становясь особенно ясным в периоды революционны выступлений масс.
* * *
Выше были вкратце изложены те основания, по которым теория общественных
формаций представляется неадекватной для изучения исторического процесса.
Философия истории, какова бы она ни была, всегда диктует некую схему, поневоле
упрощающую бесконечно красочную и многообразную действительность. Весь вопрос
состоит в мере и характере этой схематизации.
Я не касался здесь вопроса о соотношении “логического” и “исторического” в
теории формаций. Философы и методологи находят правомерным обсуждать
исторический процесс с высот абстракций, где историческая конкретика оказывается
не более чем “помехой” для развертывания генерализирующих категорий и где ход
истории без затруднений “выпрямляется” и резюмируется в
“естественноисторических” общих законах. Логический метод, по словам Энгельса, “в
сущности является не чем иным, как тем же историческим методом, только
освобожденным от исторической формы и от мешающих случайностей”. Логическое
воспроизведение истории дает отражение ее процесса “в абстрактной и теоретически
последовательной форме; отражение исправленное, но исправленное соответственно
законам, которые дает сам действительный исторический процесс, причем каждый
момент может рассматриваться в той точке его развития, где процесс достигает полной
зрелости, своей классической формы”6. Вот против этого “освобождения” от
“мешающих случайностей”, “справления” действительного хода истории и сведения ее
процесса к “классическим формам” не может не восставать мысль “практикующего”
историка.
Опирающийся на источники и на научную традицию историк лишен
возможности следовать за философом и социологом в эти заоблачные высоты. Историк
испытывает все сопротивление материала, который ему надлежит исследовать,
упорядочить и осмыслить, не поступаясь особенным, индивидуальным, единичным и
уникальным. Разумеется, он не остается рабом хаоса эмпирических фактов и
руководствуется неким общим представлением об историческом процессе. Но здесь-то
и возникает вопрос о применимости тех или иных социологических концептов в
качестве орудий исторического анализа. Какого “масштаба” и “ранга” познавательные
категории пригодны в нашем исследовании - общефилософские и предельно
генерализирующие или же “теории среднего уровня”, идеально-типические модели,
которые строятся исходя не из глобальных конструкций, а вбирая в себя опыт
исторического исследования? Я убежден в том, что историку необходима теория, но
теория, не отрывающаяся от исторической почвы; то, в чем он нуждается, - не
всеобъемлющая система, а комплекс теоретических посылок, поднимающихся над
эмпирией, но ни в коем случае не порывающих с ней.
Есть слово, которого очень боятся наши обществоведы. Это - “релятивизм”.
Между тем культура-антропология давно убедили тех, кого вообще можно в чем-то
убедить, что только преодоление “абсолютизирующей” универсальной схемы и
принятие гипотезы о самоценности и своеобразии каждой культуры и цивилизации
отвечает современной непредубежденной точке зрения науки. Мне когда-то уже
приходилось цитировать Ранке: “...Каждая эпоха находится в непосредственном
отношении к Богу”. Оставим Бога в покое. но мысль Ранке остается глубоко верной,
ибо каждая историческая форма человеческого общежития представляет
самостоятельный интерес, независимо от ее связей с предыдущим и последующим
процессом истории.
Между тем в марксистской мысли эта связь интерпретируется совсем иначе.
“Исследование функционирования, воспроизводства и развития исторически
сложившегося объекта при помощи логического метода предполагает выявление его
исторической перспективы, рассмотрение его в единстве настоящего, прошлого и
будущего”7. Классический пример - марксов анализ капитализма в тени его грядущего
краха и неминуемого социалистического преобразования общества. Логический метод
осмысления истории, как свидетельствует вся длительная практика марксистской
историографии, неразрывно связан с такого рода телеологическим подходом.
Самоценность и самодостаточность каждого общественного состояния игнорируются,
любой этап истории видится лишь как ступень к последующему. Разумеется, с
изменением исторической перспективы прошлое и настоящее видятся по-новому. Но
опасность таится в том, что при таком рассмотрении создается односторонняя
перспектива, деформирующая историческую целостность и системность изучаемого
общества. Разумный релятивизм предостерегает от подобных искажений.
Разрабатывая теорию формаций, Маркс подчеркивал, что их возникновение,
развитие и смена представляют собой своего рода “естественно-исторический
процесс”. В рамках подобного понимания истории мало места остается для
человеческой свободы, для выбора того или иного пути развития, для постановки
вопроса об его альтернативности. Случайно ли то, что историко-антропологические
интенции ранних трудов Маркса вдальнейшем не были продолжены ни им самим, ни
его последователями?
____________________________________
6 Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 13, с. 497.
7 Швырев В.С. Историческое и логическое. - Философский энциклопедический словарь. М, 1983, с. 231.
В этой связи введение в практику исторического исследования и в специальную
методологию исторического познания современных концепций “культуры” и
“цивилизации” могло бы дать существенный противовес формационному
телеологизму. Концепции культуры и цивилизации, по существу, игнорировавшиеся
Марксом, по-прежнему выпадают из поля зрения марксистского анализа. Это
обстоятельство указывает на историческую ограниченность теории формаций, если ее
рассматривать не как закономерный этап в развитии научной и общественной мысли
XIX века, но в универсуме научных теорий конца ХХ столетия. Марксистская теория
все еще не овладела обширными пластами актуальной проблематики, выдвинувшейся в
наши дни на передний план в гуманитарном знании.
Признаем же, наконец, что теория социально-экономических формаций
принадлежит эпохе, наука которой развивалась под знаком прогресса. Увы, та эпоха
безвозвратно миновала, нас отделяет от нее толща времени, насыщенного столь
глубокими и радикальными сдвигами и катаклизмами в экономической, социальной,
политической и интеллектуальной жизни, что немыслимо предполагать, что будто
научные и философские построения XIX века могут полностью и целиком сохранить
силу и убедительность в совершенно новом духовном универсуме человека, стоящего
на пороге третьего тысячелетия. Ныне обществоведам приходится разрабатывать иной,
более гибкий и адекватный понятийный инструментарий. В каком облике и в каком
объеме теория социально-экономических формаций сможет быть органически
включена в эти новые объяснительные системы и что именно из ее содержания
выдержит испытание временем, трудно предсказать, это покажут дальнейшие
непредвзятые и неидеологизированные исследования.
<<< ΛΛΛ
История
|
|
