<<<     ΛΛΛ     >>>   

"So still und so sinnig!
Es fehlt dir was, gesteh es frei".
Zufrieden bin ich,
Aber mir ist nicht wohl dabei"[15].

Дурное расположение духа - достаточно очевидный симптом того, что
человек живет наперекор своему призванию.
То же можно сказать о его "застывшей", перпендикулярной походке. По
характеру Гете чрезвычайно эластичен, подвижен, чуток. Его отзывчивость,
душевное богатство, внимание к своему окружению необыкновенны. Откуда же эта
скованность, отсутствие гибкости? Почему он нес свое тело словно штандарт на
городских празднествах? И не говорите мне: это не важно. "Фигура человека -
лучший из текстов, на основании которого можно о нем судить" ("Стелла")[16].
Что если я попрошу Вас посвятить Гете некий "физиогномический фрагмент". В
этой связи обратите особое внимание на записи в "Дневнике" Фридерики
Брион[17] с 7 по 12 июля 1795 года, например: "...горькое безразличие,
словно облако, омрачило его чело". Но еще важнее последующие, которых я не
стану упоминать, чтобы не излагать Вам свою точку зрения по этому поводу. И
не забудьте о "тех неприятных складках у рта", которые упоминает в своем
Дневнике Лейзевиц - 14 августа 1790 года - и которые можно видеть почти на
всех юношеских портретах Гете.
Боюсь, если Вы последуете моим советам, в Германии разразится скандал -
этот образ Гете окажется совершенной противоположностью застывшему символу,
традиционно изображаемому в Евангелиях, вышедших из немецкой печати до
настоящего времени. В самом деле, можно ли свершить большее святотатство,
чем попытаться представить Гете человеком высокоодаренным, обладающим
огромною внутренней силой, чудесным характером - энергичным, ясным,
великодушным, веселым и в то же время постоянно неверным своей судьбе.
Отсюда его вечно дурное расположение духа, скованность, стремление
обособиться от других, разочарованный вид. Это была жизнь a rebours[18].
Биографы ограничиваются тем, что наблюдают эти способности, этот характер в
действии, и они действительно достойны восхищения, предлагая волнующее
зрелище всем, кто ограничивается видимостью существования. Однако жизнь
человека не просто работа тех изощренных механизмов, которые вложило в него
Провидение. Гораздо важнее вопрос: кому они служат? Служил ли человек Гете
своему призванию или оказался вечным изменником своей тайной судьбе? Я,
понятно, не собираюсь решать этой дилеммы. Но именно в этом и состоит
серьезная, радикальная операция, о которой я говорил и которую может
попытаться осуществить только немец.
Не стану, однако, скрывать от Вас своего, быть может, ложного
впечатления, что в жизни Гете было слишком много бегства. В юности убегает
ото всех своих возлюбленных. Он бежит от своей писательской жизни, чтобы
окунуться в грустную атмосферу Веймара. Веймар - самое значительное mal
entendu[19] в истории немецкой литературы, которая, по-видимому, является
первой литературой мира. Даже если мое утверждение покажется Вам глубоко
ошибочным и парадоксальным и даже если Вы окажетесь совершенно правы, -
поверьте, у моей точки зрения вполне достаточно оснований! Но затем Гете
бежит из Веймара (который сам по себе был его первым бегством), и на этот
раз в его побеге есть что-то детективное: от надворного советника Гете он
бежит к торговцу Иоганну Филиппу Мейеру[20], который после этого становится
сорокалетним учеником живописи в Риме.
Биографы, как страусы, готовы глотать камни гетевского пейзажа словно
розы. Они хотят убедить нас, будто все любовные бегства Гете - уход от
судьбы. стремление любой ценой остаться верным своему истинному призванию.
Но в чем оно?
Не буду злоупотреблять Вашим терпением и разворачивать здесь свою
теорию призвания, поскольку это целая философия. Ограничусь одним
замечанием: хотя призвание всегда в высшей степени лично, его составные
части, безусловно, весьма разнородны. Сколь бы индивидуальны Вы ни были,
дорогой друг, прежде всего Вы - человек, немец или француз, и принадлежите к
своему времени, а каждое из этих понятий влечет за собой целый репертуар
определяющих моментов судьбы. Но все они станут судьбой лишь тогда, когда
получат отчетливое клеймо индивидуальности. Судьба никогда не бывает чем-то
общим или абстрактным, хоть и не все судьбы одинаково конкретны.
Есть мужчины, рожденные любить одну женщину, а потому вероятность
встречи с ней равна для них нулю. Однако, по счастью, большинство мужчин
заключают в себе более или менее разнообразную любовную судьбу и могут
осуществить свое чувство на бесчисленных легионах женственности
определенного типа. Проще говоря, один любит блондинок, другой - брюнеток.
Когда говорят о жизни, то каждое слово должно быть помечено соответствующим
индексом индивидуализации. Эта печальная необходимость принадлежит уже к
судьбе человека как такового: чтобы жить как единица, он должен говорить
вообще.
Призвание Гете!.. Если в мире есть что-то ясное, - вот оно. Разумеется,
было бы грубой ошибкой считать, что призвание человека совпадает с его
явными талантами. Шлегель говорил: "К чему есть вкус, есть и гений"[21].
Столь категоричная формула представляется мне подозрительной, как и обратное
суждение. Вне всяких сомнений, развитие какой-либо замечательной
способности, естественно, приносит глубокое удовлетворение. Но этот вкус,
или естественное наслаждение, - не счастье осуществленной судьбы. Порой
призвание не приближает нас к дару, порой ему суждено развиваться в
совершенно противоположном направлении. Случается, и так произошло с Гете,
что невероятное богатство способностей дезориентирует и затрудняет
осуществление призвания, по крайней мере в главном. Однако, если отбросить
частности, мы видим: радикальная судьба Гете заключалась в том, чтобы быть
первой ласточкой. Он пришел на эту землю с миссией стать немецким писателем,
который должен был произвести революцию в литературе своей страны и тем
самым во всей мировой литературе[*Я настаиваю на том, что здесь дано лишь
самое общее определение призвания Гете, самого главного в его призвании.
Только развивая теорию призвания, можно добиться достаточной ясности в той
проблеме, о которой здесь сказано весьма кратко]. У нас нет времени и места
говорить конкретнее. Если как следует встряхнуть произведения Гете, от них
уцелеет лишь несколько искалеченных строчек, которые можно мысленно
восстановить, подобно тому как взгляд восстанавливает разрушенную арку,
уставившую в небо обломки. Это и есть подлинный профиль его литературной
миссии.
Гете Страсбурга, Вецлара, Франкфурта[22] еще нам позволяет сказать: wie
wahr, wie seind[*"Какой правдоподобный, какой реальный!" - так Гете сказал
об ослике, который грелся на солнышке]. Несмотря на всю его молодость,
несмотря на то, что молодость - это воплощенное "еще не".
Но Гете принимает приглашение Великого Герцога. И здесь я предлагаю Вам
вообразить себе жизнь Гете без Веймара, Гете, целиком погруженного в
существование бродящей, полной молодых соков Германии, вдыхающей мир полной
грудью. Представьте себе Гете-скитальца, без крыши над головой, без надежной
экономической и социальной поддержки, без тщательно приведенных в порядок
ящиков, куда помещены папки с гравюрами, к которым, возможно, он никогда и
не обратится, иными словами, полную противоположность двадцатипятилетнему
затворнику под стерильным стеклянным колпаком Веймара, тщательно засушенному
в Geheimrat[23]. Жизнь - наша реакция на радикальную опасность (угрозу),
саму материю существования. И потому для человека нет ничего опаснее
очевидной, чрезмерной безопасности. Вот причина вечного вырождения
аристократий. Какую радость доставил бы человечеству Гете в опасности, Гете,
стиснутый своим окружением, с невиданным упорством развивающий сказочные
творческие способности!
Но в тот решительный час, когда в гордую душу Гете ворвалась
героическая весна подлинной немецкой литературы, Веймар отрезал его от
Германии, вырвал с корнем из родной почвы и пересадил в бесплодный, сухой
горшок смешного двора лилипутов. Какое-то время, проведенное в Веймаре (как
на курорте!), безусловно, пошло бы ему на пользу. Немецкая литература,
основателем которой мог быть только Гете, - это единство бури и меры, Sturm
und Mass. Sturm чувства и фантазии, которых лишены прочие европейские
литературы; Mass, которой в разной степени, хотя и безмерно, наделены
Франция и Италия. С 1770 по 1830 год всякий истинный немец мог принести свой
камень на памятник Sturm. Даже посткантианская философия - не что иное, как
Sturm! Но немец обыкновенно бывает только Sturm - не знающим меры. Furor
teutonicus[24] заставляет его выходить за рамки привычного бытия. Только
вообразите - я уже не говорю о поэтах! - что Фихте, Шеллинг, Гегель обладали
заодно и bon sens[25]! Все дело в том, что Гете чудесно объединял в себе оба
начала. Его Sturm достиг достаточного развития. Следовало развить и другой
не менее важный момент. Вот зачем он отправляется в Веймар - пройти курс
подлинного "ифигенизма"[26]. Пока все хорошо. Но зачем же остался в Веймаре
этот человек, готовый в любую минуту удариться в бегство? Более того, десять
лет спустя он опять бежит - и возвращается вновь. Его временное бегство
неопровержимо свидетельствует: Гете должен был покинуть двор Карла Августа.
Мы можем проследить практически день за днем то своеобразное окаменение, в
которое ввергает его Веймар. Человек превращается в статую. Статуи не могут
дышать, ибо лишены атмосферы. Это как бы лунная фауна. Жизнь Гете движется
против его судьбы и начинает себя изживать. Мера становится чрезмерной и
вытесняет материю его судьбы. Гете - костер, который требует много дров. Но
в Веймаре нет атмосферы, а значит, и дров. Веймар - геометрическое
построение. Великое Герцогство Абстракции, Имитации, неподлинного. Это
царство "как будто бы".
На побережье Средиземного моря раскинулось небольшое андалузское
селение, носящее чудесное имя Марбелья[27]. Четверть века тому назад там
проживало несколько семей старинного рода, которые, всячески кичась
благородством происхождения, то и дело устраивали шумные празднества в
несколько помпезном и анахроническом духе. Окрестные жители сложили о них
такое четверостишие:

"Как будто бы сеньоры
Потешили весь мир:
Ведя в как будто граде
Как будто бы турнир!"

Теперь мы уже не можем сказать о Гете - wie seind! Несколько кратких
эскапад, когда он отдается на волю судьбы, только подтверждают наше
предположение. Его жизнь странным образом не может насытить себя. Все, что
он есть, не радикально и не полно: он - министр, который на самом деле
таковым не является. Он - regisseur, который ненавидит театр, и поэтому -
вовсе не regisseur; он - натуралист, которому так и не удалось стать
натуралистом, и поскольку милостью божьей он прежде всего поэт, Гете
заставляет живущего в нем поэта посещать рудник в Ильменау[28] и вербовать
солдат, гарцуя на казенном коне по кличке Поэзия (я был бы весьма
признателен, если бы Вам удалось доказать, что этот как будто бы конь -
выдумка очередного недоброжелателя).
Вот страшное подтверждение тому, что человек располагает лишь одной
подлинной жизнью, той, которой требует от него призвание. Когда же свобода
заставляет Гете отрицать свое неустранимое "я", подменяя его на произвольное
другое - произвольное, несмотря на самые почтенные "основания", - он
начинает влачить призрачное, пустое существование между... "поэзией и
правдой". Привыкнув к такому положению вещей, Гете кончает потребностью в
правде, и подобно тому, как у Мидаса все превращается в золото, у Гете все
испаряется в бестелесных, летучих символах. Отсюда его как будто бы любовные
увлечения зрелой поры. Уже отношения с Шарлоттой фон Штейн[29] довольно
сомнительны, и мы бы никогда их не поняли, если бы его как будто бы
приключение с Виллемер[30] окончательно не прояснило для нас той способности
к ирреализму, которой достиг этот человек. Если жизнь - символ, не нужно
отдавать чему-либо предпочтение. Спишь ли ты с Christelchen[31] или женишься
в "идеально-пигмалионическом" смысле[*См.: Итальянское путешествие (Рим,
апрель 1788 года)] на скульптуре из Палаццо Калабрано - все равно. Однако
судьба - полная противоположность подобному "все равно", подобному
символизму!
Проследим возникновение какой-либо идеи. Любая наша идея - реакция,
положительная или отрицательная, на положения, в которые нас ставит судьба.
Человек, ведущий неподлинное, подменное существование, нуждается в
самооправдании. (Я не могу объяснить Вам здесь, почему самооправдание - один
из основных компонентов любой жизни, и мнимой и подлинной. Не оправдывая
собственной жизни в своих глазах, человек не только не может жить, - он не
может и шагу сделать. Отсюда - миф символизма. Я не ставлю под, сомнение его
истинность или ложность ни в одном из многих возможных смыслов - сейчас речь
идет лишь о его источнике и жизненной истине.
"Я на всю свою деятельность и достижения всегда смотрел символически, и
мне было в конечном счете довольно безразлично, делать горшки или блюда"
("ziemlich gleichgultig"). Эти неоднократно истолкованные слова слетают с
уст Гете в старости и, плавно паря, мягко опускаются в юности на Вертерову
могилу. Бескровное вертерианство! Что в одном случае сделал пистолет, в
другом - равнодушие. Если все созданное человеком - чистый символ, то какова
окончательная реальность, символизируемая в этой деятельности? И в чем
состоит подлинное дело? Ибо, без сомнения, жизнь - дело. И если то, что
действительно следует делать, не горшки и не блюда, это обязательно что-то
еще. Но что именно? Какова истинная жизнь, по мнению Гете? Очевидно,
окончательная реальность для каждой конкретной жизни является тем же, чем
является Urpflanze (прарастение) для каждого растения - чистой жизненной
формой без определенного содержания. Можно ли, дорогой друг, глубже
извратить истину? Ведь жизнь - это неизбежная потребность определиться,
вписать себя целиком в исключительную судьбу, принять ее, иными словами,
решиться быть ею. Независимо от наших желаний мы обязаны осуществить наш
"персонаж", наше призвание, нашу жизненную программу, нашу "энтелехию".
Пусть даже у этой ужасной реальности, нашего подлинного "я", много имен! А
значит, жизнь движима совершенно иным требованием, нежели совет Гете
удалиться с конкретной периферии, где жизнь начертала свой исключительный
контур, к ее абстрактному центру, к Urieben, пражизни. От бытия
действительного - к бытию чистому и возможному. Ибо это и есть Urpflanze и
Urieben - неограниченная возможность. Гете отказывается подчинить себя
конкретной судьбе, которая, по определению, оставляет человеку только одну
возможность, исключая все остальные. Он хочет сохранить за собой право
распоряжаться. Всегда. Его жизненное сознание, более глубокое и первичное,
чем BewuBtsein uberhaupt ("сознание вообще"), подсказывает, что это великий
грех, и он ищет себе оправдания. Но в чем? Он подкупает себя двумя идеями,
первая из которых - идея деятельности (Tatigkeit). "Ты должен быть!) -
говорила ему жизнь, которой всегда дан голос, ибо она - призвание. И он
защищался: "Я уже есть, ибо я неустанно действую - леплю горшки, блюда, не
зная ни минуты покоя". "Этого мало, - не унималась жизнь. - Дело не в
горшках и не в блюдах. Нужно не только действовать. Ты должен делать свое
"я", свою исключительную судьбу. Ты должен решиться... Окончательно. Жить
полной жизнью - значит быть кем-то окончательно". И тогда Гете - великий
соблазнитель - попытался соблазнить свою жизнь сладкой песней другой идеи -
символизма. "Подлинная жизнь - Urieben - отказывается (entsagen) подчиниться
определенной форме", - нежно напевал Вольфганг своему обвинителю - сердцу.
Нет ничего удивительного, что Шиллер разочаровался, впервые увидев
Веймарского придворного. Он передал свое первое искреннее впечатление, еще
не попав под влияние того charme, которым Гете околдовывал всякого, кто
какое-то время находился рядом. Шиллер - полная противоположность.
Бесконечно менее одаренный, он обращает к миру свой четкий профиль -
покрытый пеной таран боевой триремы, бесстрашно взрезающей волны судьбы. А
Гете! "Er "bekennt" sich zu Nichts". - "Он ни к чему не привязан". "Er ist
an Nichts zu fassen". - "Его не за что зацепить".
Отсюда упорное стремление Гете оправдать в собственных глазах идею
любой реальности sub specie aeternitatis[32]: если есть прарастение и
пражизнь, то есть и прапоэзия без времени, места, определенного облика. Вся
жизнь Гете - стремление освободиться от пространственно-временной
зависимости, от реального проявления судьбы, в котором как раз и заключается
жизнь. Он тяготеет к утопизму и укротизму. Любопытно, как деформировано в
нем человеческое. Родоначальник высокой поэзии, вещающей от имени сугубо
личного "я", затерянного в мире, в своей внешней судьбе он до такой степени
плыл против собственного призвания, что кончил полной неспособностью
что-либо делать от себя лично. Чтобы творить, он должен сначала вообразить
себя кем-то другим: греком, персом (горшки, блюда). Это наименее очевидные и
наиболее значимые бегства Гете: на Олимп, на Восток. Он не может говорить от
лица своего неизбежного "я", от лица своей Германии. Судьба должна застать
его врасплох, чтобы им овладела новая идея Германии и он создал "Hermann und
Dorothea"[33]. Но и тогда Гете пользуется гекзаметром - ортопедическим
аппаратом, помещающим свой механический остов между замыслом и
произведением. Отсюда неизбежная дистанция, торжественность и однообразие,
лишающие "Германа и Доротею" художественной ценности, зато придающие им...
species aeternitatis[34].
Все дело в том, что такой species aeternitatis не существует. И это не
случайно. Действительно - только реальное, составляющее судьбу. Но реальное
- никогда не species, не видимость, не зрелище, не предмет наблюдения. Все
это как раз ирреальное. Это наша идея, а не наше бытие. Европа должна
избавиться от идеализма - вот единственный способ преодолеть заодно и любой
материализм, позитивизм, утопизм. Идеи слишком близки нашему настроению. Они
послушны ему и потому легко устранимы. Конечно, мы должны жить с идеями, но
не от имени наших идей, а от имени нашей неизбежной, грозной судьбы. Именно
она должна судить наши идеи, а не наоборот. Первобытный человек ощущал себя
потерянным в материальном мире, в своей первобытной чаще, а мы потеряны в
мире идей, заявляющих нам о своем существовании, как будто они с изрядным
равнодушием были кем-то выставлены на витрине абсолютно равных возможностей
(Ziemlich-gleichgultigkeiten). Вот что такое наши идеи, иными словами - наша
культура. Современный кризис не просто кризис культуры; скорее, он
обусловлен местом, которое мы ей отводим. Мы помещали культуру до и сверх
жизни, в то время как она должна находиться за и под ней. Хватит запрягать
волов за телегой!
Жизнь - отказ от права распоряжаться. В чистом праве распоряжаться и
состоит отличие юности от зрелости. Поскольку юноша еще не представляет
собой чего-то определенного, неизбежного, он - любая возможность. Вот его
сила и его слабость. Ощущая потенциальные способности ко всему, он полагает,
что так и есть. Юноше не нужно жить из себя самого: потенциально он живет
всегда чужими жизнями - он одновременно Гомер и Александр, Ньютон, Кант,
Наполеон, Дон-Хуан. Он - наследник всех этих жизней. Юноша - всегда
патриций, "сеньорито". Возрастающая небезопасность существования, уничтожая
эти возможности одну за другой, приближает его к зрелости. Теперь
представьте человека, который в пору юности чудесным образом оказался в
ненормально безопасных условиях. Что с ним будет? Вполне вероятно, он
останется молодым. Его стремление сохранить за собой право распоряжаться
поддержано, развито, закреплено. На мой взгляд, это и произошло с Гете. Как
все великие поэты, он был органически предрасположен навсегда остаться юным.
Поэзия - перебродившая и тем самым сохраненная юность. Отсюда в пожилом Гете
неожиданные ростки эротизма со всеми атрибутами весны - радостью,
меланхолией, стихами. Решающую роль сыграли здесь внешние обстоятельства, в
которых Гете оказался на закате первой, подлинной юности. Обыкновенно это
первый час, когда мы испытываем давление окружающего. Начало серьезных
экономических трудностей, начало борьбы с другими. Индивид впервые
встречается с упорством, горечью, враждебностью человеческих обстоятельств.
Эта первая атака либо раз и навсегда уничтожает в нас всякую героическую
решимость быть тем, что мы втайне есть, - и тогда в нас рождается обыватель,
либо, наоборот, столкновение с тем, что нам - противостоит (Универсумом),
открывает нам наше "я" и мы принимаем решение быть, осуществиться,
отчеканить свой профиль на собственной внешней судьбе. Но если в этот первый
решительный час мир не оказывает нам никакого сопротивления и, мягко обтекая
нас, обнаруживает чудесную готовность выполнить все желания, - тогда наше
"я" погружается в сладкий сон: вместо того чтобы познать себя, оно так и
остается неопределенным. Ничто так не ослабляет глубинных механизмов жизни,
как избыток легких возможностей. В решающую для Гете пору эту роль сыграл
Веймар. Он сохранил в нем его юность, и Гете оставил за собой вечное право
распоряжаться. Для него была разом решена экономическая проблема будущего,
причем от него самого ничего не потребовалось взамен. Гете привык плыть по
жизни, забыв, что потерпел кораблекрушение. То, что было его судьбой,
выродилось в увлечения. Даже в последних днях его жизни я не вижу ни
малейшего болезненного усилия. Усилие возникает только при ощущении боли;
все прочее... "деятельность", усилие без усилия, производимое растением с
целью цвести и плодоносить. Гете становится вегетативным образованием.
Растение - органическое существо, не преодолевающее свое окружение. Вот
почему оно может жить только в благоприятной среде, которая его
поддерживает, питает, балует. Веймар - шелковый кокон, сплетенный личинкой,
чтобы укрыться от внешнего мира. Вы, пожалуй, скажете, что я страдаю
какой-то веймарофобией. Кто знает... Позвольте мне, однако, еще одно
замечание.
Дорогой друг. Вы - умный немец. Поэтому я и прошу Вас представить, или,
как выражаются англичане, "реализовать", значение слов "Йенский университет"
между 1790 и 1825 годами. Ведь вам доводилось слышать: "Йена, Йена!" За
тысячи километров расстояния, отделенный еще большим числом культурных
различий, я, невзрачный кельтибериец[35], возросший на безводной
средиземноморской возвышенности на высоте восьмисот метров над уровнем моря
- такова средняя африканская высота, - не могу слышать это имя без дрожи.
Йена того времени - сказочное богатство высоких движений духа. Разве об
удивительной замкнутости Веймара не говорит тот факт, что Йена,
расположенная всего в двадцати километрах, ничего о нем не слыхала. Не могу
себе представить Фихте, беседующего с госпожой Штейн. Разве может буйвол
разговаривать с тенью?
...А натура Гете была столь блистательна! С какой радостью откликался
он на всякое проявление подлинного мира, который у него отбирали! Нужно было
совсем немного горючего материала, чтобы он вспыхнул ярким пламенем. Все что
угодно - поездка на Рейн, отдых в Мариенбаде, красивая женщина, проплывшая
над Веймаром словно облако... пламя, пламя!
Веймар надежно спрятал его от мира, а значит, и от себя самого. Гете
потому столь упорно преследовал собственную судьбу и столь смутно ее
представлял, что, желая столкнуться с ней, заранее был готов от нее убежать!
Иногда, завернув за угол, он неожиданно встречал "я", которым был, и с
завидной простотой восклицал: "Eigentlich bin ich zum Schriftsteller
geboren!" - "Я в самом деле рожден писателем!"
Под конец Гете стал испытывать что-то среднее между страхом и
ненавистью ко всему, что подталкивало к окончательному решению. Подобно тому
как он бежит от любви, лишь только она разверзается неотвратимой бездной,
иными словами, судьбой, он бежит от французской революции, от восстания в
Германии. Почему? Наполеон ответил ему: "Политика - это судьба". Et cetera,
et cetera[36]. Тема неисчерпаема. Я взял ее только с одной стороны, в одном
из моментов и потому преувеличил. Однако, думая, рассуждая, мы всегда
преувеличиваем. Мы стремимся внести ясность в предметы, и это заставляет нас
заострять, разлагать, схематизировать их. Любое понятие - преувеличение.
Теперь следует показать, как Гете, бесполезный для своего "я", научил
каждого верно служить нашему конкретному "я". Однако это способны сделать
лишь Вы. На мой взгляд, нет ничего привлекательнее такой задачи. Ведь все
дело в том, что ни ботанические идеи Гете о жизни, ни его жизненная позиция
не могут служить вступлением, хойдегетикой[37] для человека, желающего
постичь собственное "я" или свою судьбу. И все же, оставляя в стороне и то и
другое, нельзя не признать, что Гете - великое созвездие на нашем горизонте,
подвигающее сделать окончательный выбор: "Освободись ото всего прочего ради
себя самого".
Я утверждаю: правильно увидеть Гете, открыть в нем именно этот исходный
смысл, делающий Гете нужным каждому человеку, можно, только радикально
пересмотрев традиционный подход к нему.
Есть только один способ спасти классика: самым решительным образом
используя его для нашего собственного спасения, иными словами не обращая
внимания на то, что он - классик, привлечь его к нам, осовременить, напоить
кровью наших вен, насыщенной нашими страстями... и проблемами. Вместо того
чтобы торжественно отмечать столетнюю годовщину, мы должны попытаться
воскресить классика, снова ввергнув его в существование.
Четвертого июня 1866 года любимый ученик Моммзена представил к защите в
Берлинском университете докторскую диссертацию: "Historiam puto scribendam
esse et cum ira et cum studio"[38].
Наивно считать, будто ira et studium несовместимы с "объективностью".
Разве сама "объективность" не одно из бесчисленных порождений человеческих
ira et studium! Когда-то думали, что орхидеи не имеют корней и рождаются в
воздухе. Было время, когда полагали, что и культуре не нужны корни. Как
недавно... и как давно!

КОММЕНТАРИЙ

В ПОИСКАХ ГЕТЕ

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Так как уже в следующем году он прочел в мадридском университете курс лекций под названием отношение культуры
Прежде всего вы человек