<<<     ΛΛΛ     >>>   

Спустя несколько недель после отсылки «Наброска» Флиссу, одной «трудовой ночью» все элементы системы выстраиваются в «машину». Это еще не пишущая машин(к)а: «Все встало на свои места, колесики приладились друг к другу, впечатление было такое, что это и впрямь машина, и она вот-вот заработает сама по себе»*. Вот-вот: через тридцать лет. Сама по себе: почти что.
* Письмо 32 (20-10-95). Машина: «Три системы нейронов, "свободное" и "связанное" состояние количества, первичный и вторичный процессы, главное и компромиссное русла нервной системы, два биологических правила внимания и защиты, признаки качества, реальности и мышления, состояние психосексуальной группы, сексуальная обусловленность вытеснения, наконец определяющие факторы сознания как функции восприятия — все это расставилось по местам и встает еще и сейчас. Естественно, меня распирает радость. Стоило бы, конечно, подождать с пару недель, прежде чем слать тебе...»
[262]

Проходит немногим больше года, и след начинает превращаться в письмо. В письме 52 (6-12-96) вся система «Наброска» перестраивается в абсолютно новом для Фрейда графическом понятийном плане. Неудивительно, что это совпадает с переходом от нейрологического к психическому. Центральное место в этом послании занимают слова «знак» (Zeichen),запись (Niederschrift),переписывание (Umschrift).Здесь не только недвусмысленно определяется сообщение между следом и запозданием (то есть таким настоящим, которое не способно к устроению, а изначально перестраивается из «знаков» памяти), но также и назначается место вербальному внутри расслоенной системы письма, причем вербальное нисколько над ней не доминирует: «Как ты знаешь, я работаю над гипотезой о том, что наш психический механизм составился в результате напластования различных слоев (Aufeinanderschichtung),иначе говоря материал, фактически присутствующий в форме следов-воспоминаний (Erinnerungsspuren),время от времени подвергается переустроению (Umordnung)согласно новым отношениям, переписыванию (Umschrift).Таким образом, существенно новое в моей теории — это положение, что память присутствует не раз и навсегда, но повторяется, что она излагается (niederlegt)в различного рода знаках... Я не могу сказать, сколько всего этих записей (Niederschriften).По крайней мере, три, скорей всего больше... отдельные записи разделяются (не обязательно топически) по своим нейронным носителям... Восприятие.Это нейроны, в которых берет начало восприятие, с ними связывается сознание, но сами по себе они не удерживают никаких следов события. Ибо сознание и память — взаимоисключающие вещи. Знак восприятия:первая запись восприятий; она совершенно неспособна достичь сознания и составляется по одновременной, мгновенной ассоциации... Бессознательное служит второй записью... Предсознательное.Третья запись, привязанная к вербальным представлениям и соответствующая нашему официальному я...Это вторичное сознание мыслей является с запозданием по времени и скорей всего связано с галлюцинаторным оживлением словесных представлений».
Таков первый шаг в направлении к «Заметке». Теперь, начиная с «Traumdeutung» (1900), метафора письма захватит проблему психического аппарата в плане его структуры и одновременно проблему психи-

[263]
ческого текста в тане его материи.Взаимосвязь обеих проблем должна заставить нас быть повнимательней: две серии метафор — текст и машина — в одно и то же время на сцене не появляются.
«Сновидения обычно следуют древними торениями», — говорилось в «Наброске». Так что топическую, временную и формальную регрессию сновидения впредь надлежит толковать как обратную дорогу в ландшафты письма. И письмо это — не простое переживание, не отраженное от камня эхо заглушенной вербальности, но литография прежде слов: метафонетическая, нелингвистическая, алогическая. (Логика повинуется сознанию, или предсознательному, вместилищу словесных представлений; принципу идентичности, основополагающему выражению философии присутствия. «Это было лишь логическое противоречие, а значит не бог весть что», — читаем мы в «Человеке волков».) Сновидение переносится в лес письмен, вот почему Traumdeutung,толкование сновидений, в первую очередь, несомненно, должно стать чтением и расшифровкой. Перед тем как анализировать сновидения Ирмы, Фрейд углубляется в проблематику метода. Одним из своих легко узнаваемых жестов он противопоставляет так называемой научной психологии старую общедоступную традицию. Как всегда, только затем, чтобы оправдать глубокую народную мудрость. Конечно, и она заблуждается, когда, следуя «символической» процедуре, трактует содержание сновидения как неразложимую и нечленораздельную целостность, которую достаточно лишь заменить другой, понятной и временами вещей. Но Фрейд почти что принимает «другой популярный метод»: «Метод этот можно назвать „расшифровкой" {Chiffriermethode),так как он рассматривает сновидение как своего рода тайнопись (Geheimshrift),в которой каждый знак при помощи фиксированного ключа (Schlussel)может быть заменен другим знаком, чье значение общеизвестно» (G.W., и / iii, p. 102). Отметим ссылку на постоянный код: в этом слабость метода, но в принципе, Фрейд признает его достоинства, считая аналитичным и способным выложить по складам все элементы значения.
Любопытно, какой пример выбрал Фрейд для иллюстрации этого традиционного метода: текст фонетического письма загружен и функционирует как дискретный, особенный, переводимый, непривилегированный элемент в общем письме сновидения. Фонетическое письмо как письмо в письме. Предположим к примеру, говорит Фрейд, что мне приснилось присланное письмо (Brieflepistola),потом похороны. Открываем какой-нибудь Traumbuch,книгу, где переписаны ключи к снам, энциклопедию онирических знаков — тот словник сновидения, который Фрейд сейчас же и отвергнет. Здесь мы узнаем, что послание нужно переводить (ubersetzen)как неприятность, похороны — как помолвку. Таким образом, написанное буквами (litterae)письмо (epistola),
[264]

грамоту, составленную из фонетических знаков, перепись вербального дискурса можно переводить невербальным означающим, принадлежащим, поскольку это определенный аффект, к общему синтаксису онирического письма. Вербальное загружено, и его фонетическая транскрипция опутана — вдали от центра — тонкой паутиной немого
письма.
Затем Фрейд заимствует другой пример у Артемидора Далдианца (II век), автора трактата по толкованию снов. Воспользуемся этим как предлогом и напомним, что в XVIII веке один неизвестный Фрейду английский теолог* уже обращался к Артемидору, и его замысел несомненно заслуживает сравнения с фрейдовским. Уорбертон описывает систему иероглифов и выделяет в ней — справедливо пли нет, здесь не столь важно — различные структуры (иероглифы в строгом смысле или иероглифы символические, каждая разновидность могла быть куриологической либо тропической, в зависимости от отношения либо аналогии, либо части к целому), которые стоило бы систематически сопоставить с рабочими формами сновидения (сгущение, смещение, сверхопределенность). Уорбертон, стараясь привести в апологетических целях, в частности, в пику отцу Кирхеру доказательство «глубокой древности этой Нации», избирает для этого пример египетской науки, которая черпает все свои ресурсы в иероглифическом письме. Эта наука — Traumdeutung,известная также под именем онейрокритии. В конечном счете речь шла о науке письма в руках жрецов. По верованиям египтян, письмена подарены Богом, которым внушаются и грезы. Значит, толкователям только и требовалось, что черпать по примеру самих сновидений из общей сокровищницы тропов и куриологий. Там они находили готовый ключ к любому сну, а потом делали вид, что получили его гаданиями. Иероглифический код сам по себе имел ценность Traumbuch'а.Мнимый дар Божий, на деле составленный историей, он сделался общественным достоянием, откуда онирический дискурс черпал и декорации, и текст сновидческой постановки. Коль скоро сновидение построено как род письма, типы онирического переложения должны были соответствовать сгущениям и смещениям, уже осуществленным и зарегистрированным в системе иероглифов. Сновидению остается просто манипулировать элемен-
* Уорбертон, автор «Божественном миссии Моисея». Четвертая часть этого труда в 1744 г. была переведена на французский под названием «Опыт о иероглифах Египтян, откуда явствуют начало и развитие языка и письменности, древность паук в Египте, и начало почитания животных». Этот труд, о котором мы еще поговорим в другом месте, оказал значительное влияние на современников. Им отмечена вся рефлексия эпохи на предмет языка и знаков. Составители «Энциклопедии», Кондильяк, а через его посредничество и Руссо, охотно черпали в нем вдохновение, заимствуя оттуда, в частности, тему изначально метафорической природы языка.
[265]

тами (????????, называет их Уорбертон, элементы или буквы), запертыми в иероглифической сокровищнице, примерно как письменная речь заимствует ресурсы из письменного языка: «И вопрос в том, каковы основания и правила толкования, из которых исходили онейрокритики, когда, приснись человеку дракон, толкователь уверял его, что сие означает величество; змея — болезнь,., лягушки — самозванцев». Как тогда поступали герменевты той эпохи? Они советовались с самим письмом: «Ранние снолкователи не были обманщиками или самозванцами, но, подобно первым официальным звездочетам, были суевернее своих ближних, и потому первые делались жертвами собственных заблуждений. Но предположим даже, что были они записные мошенники под стать любому из своих последователей; так и так для первого же представления им нужно было раздобыть подходящий для их промысла товар, а этим никак не могло быть буйное воображение каждого в отдельности человека. Покупатели стали бы искать в основании их отгадываний какую-нибудь известную аналогию, которой придавало бы почтенности долгожительство под сенью тайной премудрости, сами же отгадчики столь же естественно прибегли бы к признаному авторитету, дабы найти опору для своей науки. Но какая еще аналогия, какой же еще авторитет то мог быть, если не символические иероглифы,уже ставшие тогда чем-то священным и таинственным? Видимо, здесь естественное разрешение нашей трудности. Символическая наука... служила основанием для их толкований».
Здесь вмешивается фрейдовский разрыв. Несомненно, Фрейд думает, что сновидение перемещается подобно первоначальному письму, инсценируя слова без своего порабощения ими; несомненно, он имеет в виду модель письма, несводимую к речи и содержащую, как и иероглифика, пиктографические, идеограмматические и фонетические элементы. Но он превращает психическое письмо в настолько изначальное изделие, что в сравнении с ним уже письмо, которое, казалось бы, возможно понимать в собственном смысле слова, письмо кодированное и видимое «в мире», оказывается не более, чем его метафорой. Психическое письмо, например письмо сновидения, которое «следует древними торениями», простой момент в регрессии к письму «первичному», не поддается прочтению ни в каком коде. Конечно, оно работает с массой элементов, которые были кодифицированы в ходе индивидуальной либо коллективной истории. Но в его операциях, его лексике и синтаксисе неустраним чисто идиоматический остаток, который должен нести на себе все бремя толкования в общении между бессознательными. Сновидец изобретает собственную грамматику. Нет никакого означающего материала или предварительного текста, использованием которых он бы ограничился,пусть даже он никогда не лишает себя этого. Вот где сказывается, при всем их интересе,
[266]

ограниченность Chiffriermethoвeи Traumbuch.И обусловлена эта ограниченность настолько же общностью и жесткостью кода, насколько и чрезмерным вниманием к содержаииям и недостаточным — к отношениям, ситуациям, процессам и различиям: «Мой метод не так удобен, как метод популярной расшифровки, когда содержание сновидения переводят с помощью постоянного ключа; я, напротив, готов к тому, что одно и то же сновидение у различных лиц при разных обстоятельствах может открывать совершенно различные мысли» (р. 109). В другом месте в подкрепление этого утверждения Фрейд считает возможным привлечь китайскую грамоту: «Они [символы сновидения] часто имеют сразу множество значений, и правильное толкование, как в китайском письме, добывается в каждом случае из контекста» (р. 358).
Отсутствие какого бы то ни было исчерпывающего и абсолютно непогрешимого кода означает, что в психическом письме, предвещающем тем самым смысл всякого письма вообще, различие между означающим и означаемым никогда не радикально. Бессознательный опыт, еще до сновидения, которое следует древними торениями, не заимствует, но производит собственные означающие, не сотворяет, конечно, их во плоти, зато порождает их значимость. Отныне это, собственно говоря, уже не означающие. И возможность перевода, если и не упраздняется вовсе — ведь теперь опыт непрестанно растягивает дистанцию между точками тождественности или примыкания означающего к означаемому, — все же, как видно, принципиально и решительно ограничивается. Возможно, именно это подмечает — под иным углом зрения — Фрейд в статье «Вытеснение»: «Вытеснение работает в высшей степени индивидуально·»(G.W., х, р. 252). (Индивидуальность — ни здесь, ни в первую очередь — не относится к индивиду, но означает индивидуальность каждого «отпрыска вытесненного, у которого может быть своя особая судьба».) Перевод, система перевода имеют место лишь тогда, когда постоянный код позволяет замещать или преобразовывать означающие, сохраняя одно и то же означаемое, всегда присутствующее,несмотря на отсутствие того или иного конкретного означающего. Коренная возможность подстановки и замещения, таким образом, молчаливо подразумевается парой означаемое/означающее, а значит, и самим понятием знака. Даже если вслед за Соссюром различать означаемое и означающее лишь как две стороны одного листа, это мало что меняет. Изначальное письмо, если таковое имеется, должно производить пространство и тело самого
листа.
Могут сказать: все равно Фрейд только и делает, что переводит. Он верит в общий характер и закрепленность некоторого кода онирического письма: «Познакомившись с необыкновенно расточительным
[267]

применением символики для представления сексуального материала в сновидении, мы неизбежно задаемся вопросом, а не обладает ли большинство этих символов наподобие стенографических "штампов" одним и тем же раз и навсегда установленным значением, так что возникает даже искушение набросать какой-нибудь новый "снотолковник" по методу расшифровки» (ii/iii, p. 356). И Фрейд действительно никогда не переставал предлагать коды и правила самого общего характера. А подстановка означающих вообще, кажется, основное занятие психоаналитического толкования. Все так. Но это не мешает Фрейду обозначить существенную ограниченность подобной операции. Точнее, двойную ограниченность.
Во-первых, если обратить внимание на словесное выражение, каким оно очерчено в сновидении, можно заметить, что его звучание, само тело выражения, не стирается, не отступает перед означаемым, во всяком случае не дает беспрепятственно в себя проникнуть или преступить себя, как в сознательном дискурсе. Оно выступает само по себе, являя ту действенность, что сулил ему Арто на сцене жестокости. И словесное тело не дает перевести или перенести себя в другой язык. Как раз его перевод и упускает. Опустить тело — это вообще основное, что питает перевод энергией. Если он вновь водружает тело, это уже поэзия. И раз для любой сцены сновидения тело означающего составляет идиому, в этом смысле сновидение непереводимо: «Сновидение настолько тесно связано с его словесным выражением, что, как справедливо замечает Ференци, в каждом языке есть и свой собственный язык снов. Как правило, сновидение непереводимо на другие языки, да и такая книга, как эта, мне думается, тоже». И это правило действительно не только для конкретных национальных языков, но afortioriтакже для любой индивидуальной грамматики.
С другой стороны, эта как бы горизонтальная невозможность перевода без потерь коренится в другой невозможности — вертикальной. Мы говорим здесь о становлении бессознательных мыслей сознательными. Если сновидение невозможно перевести на другой язык, объясняется это также и тем, что внутри самого психического аппарата нет и не может быть отношения простого перевода. Напрасно, уверяет Фрейд, говорим мы о переводе или переписывании, когда хотим описать переход бессознательных мыслей через предсознательное в сознание. Здесь опять-таки метафорическое понятие перевода (Ubersetzung)или переписывания (Umschrift)опасно не столько своей ссылкой на письмо, сколько тем, что оно предполагает текст уже в наличии, неподвижным, как незыблемое присутствие изваяния, каменной стелы или архива, означаемое содержание которого может безо всякого ущерба быть перенесено в стихию другого языка — предсознательного или сознания. Итак, чтобы сохранить верность Фрейду
[268]

одних разговоров о письме недостаточно: так можно предать его больше, чем когда-либо.
Что объясняется нам в последней главе «Traumdeutung». Теперь речь идет о том, чтобы завершить чисто и сугубо топическую метафору психического аппарата, призвав на помощь силу и двоякого рода процессы или типы прохождения возбуждения: «Попытаемся же теперь подправить некоторые представления [интуитивные иллюстрации: Anshauungen],которые могли по недоразумению возникнуть, пока мы под двумя системами в ближайшем и грубом их смысле понимали две локальности внутри психического аппарата, представления, оставившие свой осадок хотя бы в выражениях "вытеснить" и "проникнуть". Если, таким образом, мы говорим, что бессознательная мысль стремится к переводу (Ubersetzung)в сферу предсознательного, чтобы затем проникнуть в сознание, то не хотим этим сказать, что должна быть образована вторая мысль на новом месте, как бы перепись ( Umschrift),наряду с которой продолжает присутствовать и оригинал; представление о перемене места мы хотим отделить и от проникновения в сознание»*.
Прервем на какой-то момент нашу цитату. Итак, сознательный текст не есть переписывание, поскольку нечего было перекладывать или переносить — не было наличного где-то еще в бессознательном виде текста. Ведь значение наличного, присутствия может к тому же опасно подействовать и на понятие бессознательного. Итак, нет нужды в разыскании бессознательной истины, будто бы сначала записанной где-то еще. Нет написанного и наличного где-то текста, способного дать развернуться, оставаясь при этом неизменным, какой-либо обработке или овременению (последнее, если дословно следовать Фрейду, принадлежит к сознанию), которые были бы по отношению к нему внешними, как бы плавая на его поверхности. Нет вообще наличного, настоящего текста, нет даже прошедше-настоящего текста, текста сейчас прошлого, но когда-то бывшего настоящим. Текст немыслим в форме присутствия — как изначальной, так и измененной. Бессознательный текст уже соткан из чистых следов, из различений, где соединяются смысл и сила, этот текст нигде не присутствует, он составлен из архивов, которые всегда уже переписаны. Изначально оттиснуты. Все начинается с воспроизведения. Всегда-уже: это хранилища смысла, который никогда не присутствовал, чье означаемое настоящее всегда восстанавливается с запозданием, nachtraglich,задним числом, восполнительно:nachtraglich означает и эту добавочность.Позыв восполнения тут изначален, он углубляет выемку того, что с
* Р. 615. В «Я и Оно» (G. W.,xiii, гл. 2) также подчеркивается опасность топического представления психических фактов.
[269]

запозданием восстанавливается в качестве настоящего. Восполнение кажется добавкой полного к полному, но это также придача недостающего. «Восполнять: 1. добавлять то, чего не хватает, дополнительно доставлять необходимое», — говорит Литтре, сомнамбулически подчиняясь странной логике этого слова. По этой логике и следует мыслить возможность подхода задним числом, а также, наверное, и отношение первичного ко вторичному па всех вообще уровнях. Заметим: Nachtrag имеет также точный смысл, когда речь заходит о грамоте: приложение, приписка, постскриптум. Называемый наличным текст поддается расшифровке не иначе, как внизу страницы, в примечании, в постскриптуме. До этого возвращения присутствующее настоящее — только призыв примечания. Что настоящее как таковое не изначально, но восстановимо, что оно не абсолютная, полностью живая и конституирующая форма опыта, что нет чистоты живого настоящего — вот ключевая для истории метафизики тема, которую Фрейд призывает нас осмыслить в рамках неравной самой вещи понятийности. И это, несомненно, единственная мысль, что не исчерпывается ни в метафизике, ни в науке.
Коль скоро переход к сознанию — не производное пли повторяемое письмо, не переписывание, дублирующее бессознательное письмо, то производится он оригинально и в самой своей вторичности изначален и неустраним. Так как сознание для Фрейда — открытая внешнему миру поверхность, именно здесь и нужно не вяло пробегать метафору, принимая ее в банальном смысле, а. напротив, понять возможность письма, говорящего о своей сознательности и активности в мире (видимая наружность графики, литерности, становления литерности литературностью, и т. д.), на основе работы того письма, что циркулирует психической энергией между бессознательным и сознательным. «Объективистское» или «мирское» рассмотрение письма ровным счетом ничему нас не научит, если не соотносить его с пространством письма психического (мы могли бы назвать его трансцендентальным, если вслед за Гуссерлем признаем психе регионом мира. Но коль скоро это и случай Фрейда, который стремится разом уважить и бытие-в-мире психического, его локально-бытие, и оригинальность его топологии, несводимой к обычной внутримирности, то следует, может быть, думать, что работа письма, как она здесь нами описана, стирает трансцендентальное различение между началом мира и бытием-в-мире. Стирает, производя его: среду диалога и размолвки между гуссерлевским и хайдеггеровским понятиями бытия-в-мире).
На самом деле в отношении этого чуждого переписыванию письма Фрейд добавляет одно существенное уточнение. Эта оговорка со всей очевидностью покажет: 1) опасность обездвижить, заморозить
[270]

энергию в бесхитростной метафорике места; 2) необходимость не отвергать, а переосмыслить пространство или топологию этого письма; 3) что Фрейд, по-прежнему стремящийся представить психический аппарат при помощи искусственного монтажа, все еще не обнаружил механической модели, которая была бы адекватна графематической понятийности, уже используемой им для описания психического текста.
«Если мы говорим, что предсознательная мысль вытесняется и принимается затем бессознательной сферой, то эти образные выражения, заимствованные из круга представлений (Vorstellungskreis)о борьбе за определенную территорию, могут побудить нас к предположению, что действительно некоторое устройство (Anordnung)устраняется из одной психической локальности и заменяется в другой локальности на другое. Вместо этого сравнения возьмем другое, более соответствующее реальному положению вещей: в определенное устройство вкладывается, либо изымается оттуда, заряд энергии (Energiebesetzung),так что психическое образование подпадает под власть некоторой инстанции либо вызволяется от нее. Здесь мы опять заменяем топический тип представления динамическим; не психическое образование кажется нам чем-то подвижным (das Bewegliche),a его иннервация» (там же).
Прервем еще раз нашу цитату. Метафора перевода как переписывания оригинального текста отделила бы силу от протяженности, сохранив простую внеположность переводимого и переводящего. Сама эта внеположность, статичность и топологичность этой метафоры обеспечили бы прозрачность нейтрализованного перевода — процесса форономического, а не метаболического. Фрейд это подчеркивает: психическое письмо не дается переводу, потому что это единственная энергетическая система, как бы она ни подразделялась, и потому что она покрывает весь психический аппарат. Несмотря на различение инстанций, психическое письмо вообще — это не смещение значений в безоблачности неподвижного, предданного пространства и нейтральной белизне дискурса. Дискурса, который мог бы быть зашифрован, не переставая при этом быть прозрачным. Здесь энергия не дает свести себя на нет, и не ограничивает, а производит смысл. Разграничение между силой и смыслом производно по отношению к архе-следу, оно принадлежит к метафизике сознания и присутствия, точнее — присутствия в глаголе, в галлюцинации языка, определенного исходя из слова, из словесного представления. К метафизике предсознательного, сказал бы, возможно, Фрейд, поскольку предсознательное — предписанное им вербальности место. Коли не это, разве научил бы нас Фрейд чему-либо новому?
Сила производит смысл (и пространство) одной лишь способнос-
[271]

тью к «повторению», которая водворяется в ней изначально как ее смерть. Эта способность, иначе говоря неспособность, которой открывается и ограничивается работа силы, учреждает переводимость, делает возможным то, что зовется «языком», преобразует абсолютную идиому во всегда уже преступленную границу: чистая идиома не язык, она становится им только при повторении; повторение всегда-уже раздваивает острие первого раза. Вопреки видимости, это не противоречит тому, что говорилось нами выше о непереводимом. Тогда речь шла о том, чтобы вспомнить начало преступающего движения, начало повторения и становления языком идиомы. Зациклившись на данности или эффекте повторения,на переводе, на очевидности разграничения между силой и смыслом, мы не только сбиваем оригинальный прицел самого Фрейда, но и притупляем живость отношения к смерти.
И потому стоило бы поближе исследовать — здесь мы, конечно, не можем этого сделать — все, что предлагает осмыслить нам Фрейд относительно силы письма как «торения», психически повторяя этот некогда нейрологический термин: открытие своего собственного пространства, пролом, пресекающий сопротивление проем просеки, врывающийся прорыв, пролагающий рутинy дороги (rupta,viarupta),насильственная запись формы, начертание (следа) различия в природе или материи, которые мыслимы как таковые только в своей оппозиции к письму. Дорога открывается в природе или в материи, в чаще или лесу (гиле)и достигает здесь обратимости времени и пространства. Стоило бы совместно, в генетическом и структурном плане исследовать историю дороги и историю письма. На ум здесь приходят тексты Фрейда о работе мнезического следа (Erinnerungsspur),который, перестав быть следом нейрологическим, еще не стал «сознательной памятью» («Бессознательное», G.W., х, р. 288), и странническая работа следа, прокладывающего, а не пробегающего свою дорогу, следа следящего, следа, который сам торит себе путь. Метафора проторенного пути, столь частая в описаниях Фрейда, всегда сообщается с темой восполняющей запоздалости и восстановления смысла задним числом, после кротовьего путепроходства, после подземной страды впечатления. Впечатление оставило по себе работящий след, который никогда не воспринимался,чей смысл никогда не переживался в настоящем, то есть в сознании. Постскриптум, составляющий прошедшее настоящее как таковое, никогда не ограничивается, как, возможно, думали Платон, Гегель и Пруст, его пробуждением или откровением в его истине. Он его производит. Что такое фрейдовское сексуальное запаздывание: лучший пример или само существо этого движения? Ложный вопрос, без сомнения: предмет — гипотетически известный — вопроса, а именно сексуальность, определяется, ограничивается или
[272]

не ограничивается лишь возвратно, самим ответом. Ответ Фрейда, как бы там ни было, решителен. Возьмем, к примеру, человека волков. Восприятие первосцены — реальность это или фантазия, не суть важно — переживается во всем своем значении именно с запозданием, и половое созревание — не случайная форма этой задержки. «В возрасте полутора лет он получил впечатления, запоздалое понимание которых стало для него возможным ко времени сновидения благодаря его развитию, возбужденности и сексуальным опытам». Или уже в «Наброске», по поводу вытеснения при истерии: «Мы неизменно обнаруживаем, что вытесняется память, которая становится травмой лишь с запозданием (nur nachtraglich).Причиной этому служит запаздывание ( Verspatung)половой зрелости в сравнении с развитием индивида в общем и целом». Это должно подвести если не к решению, то по крайней мере к новой постановке пугающей проблемы овременения и пресловутой «вневременности» бессознательного. Здесь больше чем где-либо ощутим разрыв между интуицией Фрейда и его понятиями. Вневременность бессознательного, конечно, определяется только в противопоставлении расхожему понятию времени, понятию традиционному, понятию метафизики, времени механики или сознания. Наверное, следовало бы прочесть Фрейда, как Хайдеггер прочитал Канта: как и «я мыслю»,бессознательное вне-временно, конечно, только в сличении с вульгарным понятием времени.

Диоптрика и иероглифика

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Это стихотворение нескончаемой пыткой вопроса
Он говорит
В соответствии с кругообразностью логоса
Представить себя как присутствующее
Как только имеется повторение