Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
Нравственность самой Кэтрин Эрншо не вызывает сомнений. Она до того безукоризненна, что умирает от невозможности оторваться от того, кого любила ребенком. Однако, зная, что в нем сокрыто Зло, она любит его так сильно, что произносит важнейшую фразу: "I am Heathcliff (Я - Хитклифф)". Таким образом, если рассматривать Зло адекватно, оказывается, что о нем мечтает не только злодей, но и само Добро. Смерть - изысканная и желанная кара за недостойную мечту, но заставить человека не мечтать невозможно. Стоит ли сомневаться, что Эмили Бронтэ, смерть которой явилась следствием тех переживаний, какие она описала, не отождествляла себя, хотя бы частично, с несчастной Кэтрин Эрншо? Действие "Грозового Перевала" сравнимо с движением греческой трагедии, в том смысле, что сюжет романа - трагическое нарушение закона. Перед смертью Хитклифф испытывает странное блаженство, но это блаженство пугает его, оно трагично. Продолжая любить Хитклиффа, Кэтрин умирает оттого, что нарушила, если не телом, то духом, закон верности; и смерть Кэтрин - "вечные муки", на которые осужден Хитклифф за свою жестокость. Как и в греческой трагедии, в "Грозовом Перевале" закон сам по себе не отменен, но пространство, где существует человек, все-таки находится за чертой дозволенного. Запретное пространство - это пространство трагическое, или, вернее, сакральное. Человечество, действительно, отвергает его, но затем, чтобы потом возвеличить. Запрет обожествляет то, что он делает недоступным, и подчиняет доступ искуплению - смерти - но, оставаясь преградой, превращается в приманку. Идея "Грозового Перевала", заложенная в греческой трагедии - и, больше того, в любой религии, - в том, что порыв божественного опьянения невыносим для разумного мира корысти. Этот порыв противоположен Добру. Добро основывается на заботе об общей выгоде, прежде всего предполагающей связь с будущим. Божественное опьянение, с которым соотносится "непосредственное движение души" ребенка, полностью принадлежит настоящему. Давая 23 детям общепринятое определение Зла, учителя связывают с ним выбор настоящего момента. Тем, кто приближается к "зрелости", взрослые преграждают путь к божественному царству детства. В том случае, если настоящему моменту неизбежно выносится приговор, приговор этот может оказаться ошибочным, особенно когда он окончательный. Необходимо не только запретить опасный доступ к настоящему моменту, но и отыскать, где находится его пространство (царство детства), а это требует временного нарушения запрета. Временное нарушение границ тем легче в осуществлении, чем неопределеннее запрет. Точно так же Эмили Бронтэ и Кэтрин Эрншо, которых мы видим через призму преступления ими границ и искупления, руководствуются скорее не общепринятой моралью, а некоей сверхнравственностью. Смысл "Грозового Перевала" - прежде всего в вызове, брошенном общепринятой морали, в основе которого заложена сверхнравственность. Не делая, подобно мне, обобщающих выводов, Жак Блондель тонко чувствует соотношение между двумя понятиями. Он пишет: "Эмили Бронтэ оказывается ... способной на такое преодоление, которое освобождает ее от всяких этических или социальных предрассудков. Веером расходятся жизни персонажей, и каждая, если иметь в виду основных участников драмы, выражает полное освобождение от общества и морали. Здесь важно стремление порвать с миром, чтобы полнее насладиться жизнью и обрести в художественном творчестве то, в чем отказывает реальность. Это означает пробуждение или, иными словами, вовлечение доселе неведомых способностей. Бесспорно, такое освобождение необходимо каждому художнику , оно переживается сильнее теми, в ком глубоко заложены этические ценности" *. Именно это внутреннее согласие между нарушением закона морали и сверхнравственностью является истинным смыслом "Грозового Перевала". Жак Блондель** подробно описал религиозный мир (в частности, протестантский, проникнутый воспоминаниями о восторженном методизме), в котором выросла юная Эмили Бронтэ. Этот мир сдавливало от морального напряжения и суровости жизни. Однако суровые законы, управляющие Эмили Бронтэ, отличаются от тех, по которым строится греческая трагедия. Трагедия находится на уровне таких элементарных запретов, как убийство или кровосмешение, недопустимых разумом. *Ор. cit. Г. 406. Курсив мой. 23 Эмили Бронтэ отошла от догм, отдалилась от христианских простоты и наивности, но религиозный дух ее семьи силен в ней настолько, насколько христианство строго следует Добру, заложенному разумом. Закон, который нарушает Хитклифф, а вместе с ним и Кэтрин Эрншо, совершая это невольно, - в первую очередь закон разума, закон сообщества, основанный христианством на союзе первичного религиозного запрета, сакрального и разумного*. В христианстве Богу как основе сакрального частично удается избежать проявлений непроизвольных порывов грубости, свойственных миру древних богов. Изменение постепенно происходило из-за того, что, в основном, первичный запрет не допускает жестокости (на практике разум равнозначен запрету, и даже в первичном запрете есть нечто, подобное разуму). В христианстве отношения между Богом и разумом неоднозначны, что, как известно, и вызывает беспокойство - отсюда, например, усилия, предпринимаемые янсенистами в обратном направлении. И то, что в результате давно продолжающейся неоднозначности христианства взрывается в Эмили Бронтэ, есть мечта о священной жестокости, взращенная на неприкосновенности и незыблемости морали, мечта, которая никогда не найдет компромисса с организованным обществом. Так, в ужасе искупления , обнаружился путь к царству детства, порывы которого наивны и невинны. Об этом заявляют почти все романтики*, но такой позднеро- *Ясно, что в рамках христианства разум согласуется с зачастую несправедливыми общественными условностями. 25 мантический шедевр как "Грозовой Перевал" делает это с особой человечностью. Литература, свобода В таком порыве самое замечательное заключается в том, что подобный посыл, если его сравнивать с христианством или религией античности, - обращен не к упорядоченному сообществу, которое могло бы принять его за основу. Будучи всего лишь литературой, он обращен к одинокому и потерянному субъекту, которому не дает ничего, кроме мгновения. И только через литературу, свободную и искусственно созданную, лежит путь к нему. Именно поэтому ему, в отличие от посыла языческой мудрости или религиозной заповеди, реже проходится идти на сделку с общественной необходимостью, часто выраженной условностями (несправедливостями) и разумом. Только литература могла обнажить механизм нарушения закона без того, чтобы возникла необходимость создать заповедь, ибо закон бесцелен. Литература не возлагает на себя задачу управлять коллективной необходимостью. Ей не пристало делать вывод: "сказанное мною призывает нас к неукоснительному соблюдению законов государства" или проповедовать вослед христианству: "сказанное мною (трагедия Евангелия), призывает нас следовать по пути Добра" (то есть, фактически, разума). В какой-то степени литература как нарушение границ нравственности даже опасна. Она создана искусственно и не берет на себя никакой ответственности. Ни за что. Она может беседовать с кем угодно. Точнее, она представляла бы огромную опасность, если бы не была (в той мере, в какой она естественна во всех своих проявлениях) создана "теми, в ком этические ценности глубже всего заложены". Если учесть, что мотив бунта выделяется среди прочих, этот тезис становится не совсем ясен, однако истинная задача литературы обозначается только при желании глубинного общения с читателем. (Я не говорю о массовых изданиях, предназначенных для того, чтобы вводить в заблуждение дешевыми приемами.) Действия |
|
|
|
|
