<<<     ΛΛΛ     >>>   

«Нулевое» решение, состоящее в любых формах оправдания такого «вечного возвращения» опять является самым очевидным, находится в полном соответствии с видением Коллинза, но ни к чему не ведет. Гораздо более обещающим (хоть и не гарантирующем успеха) является протест против такой трактовки Коллинзом философии и социальных наук. Что касается последних, то здесь уже имеются очень серьезные основания надеяться на прорыв к достижению консенсуса относительно достоверности многих эмпирических результатов и некоторых объяснительно-предсказательных теорий, к соответствующей поступательной динамике социально-научного познания (здесь я имею в виду работы самого Коллинза по предсказанию распада Варшавского пакта и СССР, а также теоретические результаты Р.Карнейро, А. Стинчкомба, Т.Скочпол, К. и М. Эмберов, М.Манна, Д.Литтла, К.Чейз-Данна, Т.Холла, С.Сандерсона, А.В.Коротаева, Н.Н.Крадина и многих других, см. выпуски Альманаха «Время мира»).

С философией дело обстоит сложнее. Если определить ее как мышление, направленное на предельное обоснование любых суждений и построение целостного осмысленного образа окружающего мира и места в нем разумных существ, то можно усмотреть внутреннюю противоречивость и определенную безнадежность в самом этом «проекте». Действительно, чем более глубокие, специальные или достоверные основания мы изобретаем для самых разных суждений, тем меньше шансов построить из этого материала целостный осмысленный образ мира. И напротив, чем более целостен и концептуально строен такой образ, тем больше будет сомнений относительно обоснованности соответствующих суждений, причем, от самых общих, до самых конкретных, каcающихся мелких фрагментов окружающего мира. Все сказанное только еще раз подтверждает коллинзовское видение философии как непрекращающегося движения «острия философской абстракции». В противопоставлении с естествознанием и математикой становится ясно, что это движения «в никуда», своего рода «бег на месте».

Теперь вопрос поставим так, можно ли, не теряя сущностных черт философии — ее претензий на трактовку предельных оснований любых суждений и целостное осмысление мироздания — выскользнуть из паттерна «вечного возвращения» и встать на путь, схожий с поступательным, кумулятивным развитием, основанным на систематическом достижении познавательного консенсуса, который характерен для математики и естествознания? Вопрос этот не является абсолютно новым, к полной достоверности системы философии (диалектики, логики, метафизики) стремились и Аристотель, и Прокл, и Ибн Рушд, и Фома Аквинский, и Декарт, и Спиноза, и Лейбниц, и Кант, и Фихте, и Гегель, и многие другие. В незападных традициях также есть серьезные попытки построения стройных и завершенных философских систем (Нагарджуна, Дигнага, Шанкара, Фацзан, Ибн Сина, ал-Газали, Ибн Рушд, Маймонид и т.д.). В XX веке примерно такая же задача ставилась Расселом и ранним Витгенштейном, формулировалась Гуссерлем в построении «философии как строгой науки», а проект «освобождения от метафизики» и создание совершенного научного языка в Венском кружке был вдохновлен примерно тем же интеллектуальным стремлением. Новизна же поставленного вопроса касается смещения внимания от частной философской системы (которая уж точно не может быть абсолютной и окончательной, что касается, между прочим, и любых естественнонаучных теорий) к самому пути развития мировой философии. Итак: как должно быть преобразовано философское творчество, чтобы не отказываясь от своих высоких претензий (см. выше) встать на путь кумулятивного поступательного развития с растущей платформой интеллектуального согласия? Метафорически тот же вопрос можно поставить так: как спрыгнуть с «философской карусели», но не перестать при этом быть философом?

Поставим тот же вопрос по-другому. Есть ли вообще философское знание, либо удел философии — всего лишь накапливающиеся мнения? Возможные ли в философии настоящие открытия? Заметим, что знания в сфере истории философии о взглядах философов прошлого является лишь эмпирическим научным, но никак не философским знанием. Открытие нового философского манускрипта или факта идейного влияния опять же будет научным, но не философским открытием. Появление новых понятий, моделей, схем, логических ходов аргументации — это важнейшие интеллектуальные накопления, но не открытия в собственном смысле слова. Используя социологическую трактовку Коллинзом революции в математике и естествознании как появления «науки быстрых открытий» (глава 10), сформулируем следующий критерий. Необходимыми характеристиками знания являются как достаточно широкий уровень согласия среди профессионалов, так и их способность разными способами и с надежным воспроизводимым результатом подкрепить достоверность этого знания в ясной последовательности познавательных процедур. Открытием при этом следует считать прорыв к такому надежно подкрепляемому знанию.

Разумеется, философы, особенно иррациональной и обскурантистской направленности, вольны приводить другие, специфические характеристики философского знания per se. Однако это не отменяет жесткого приговора, сделанного на основании высокой планки эпистемологических требований «по гамбургскому счету»: до сих пор в философии настоящих знаний нет.

Сам Коллинз прямо об этом не говорит. Напротив, книга полна вежливыми реверансами социолога в сторону философов и философии. Поэтому здесь я специально с особой жесткостью формулирую вывод, прямо следующий из анализа Коллинзом различия философского и научного познания. Ни знаний, ни открытий в философии нет; в ней накапливаются только мнения, соответственно, в философии нет и поступательного познавательного продвижения.

Последний тезис обескураживает, а у философов, «стремящихся к самой истине» должен вызывать естественное желание его опровергнуть. Легкий путь дискредитации самой книги и автора уже рассматривался выше, в интеллектуальном отношении этот ход предсказуем, тривиален и интеллектуально малопродуктивен. Гораздо более смелым шагом было бы делом доказать обратное: показать, кто и когда совершил философское открытие и получил настоящее, достоверное философское знание, причем согласно вышеприведенному критерию. Есть возможность и еще более амбициозная: стремиться к получению настоящих знаний и совершению настоящих открытий. Такая направленность подразумевает готовность к достижению согласия уже полученных философских результатов и способность их использовать в смещающемся фронте исследований. Представим на минуту, что появилась такая долговременная традиция с наслаивающимися достоверными результатами и достижением согласия среди философов на каждом уровне. Согласимся, что рано или поздно кто-то не устоит перед соблазном обрушить всю эту стройную башню, предложив совсем иные критерии философского обоснования. Это и будет следованием предсказанной Коллинзом конфликтной стратегии в вечной круговерти — динамике философских противостояний согласно «закону малых чисел». Заметим, что в науке также существуют и плодятся защитники идеи «плоской Земли» и ниспровергатели теории относительности. Разница в том, что никакого признания среди профессионалов они не добиваются; караван получения новых научных знаний идет своим путем. Вырвется ли когда-нибудь философия из пространства мнений в пространство знания? Возможно ли это вообще? Если да, то что для этого нужно? Если нет, то на каком основании философию считать сферой познания, а не, скажем, интеллектуализированного эстетического «дискурса»?

Так или иначе, наибольшую пользу философы и философия извлекут из книги Коллинза, если воспримут ее как серьезнейший вызов, ставящий под сомнение всю эту почтенную традицию. Именно вследствие осознания такого рода глубоких интеллектуальных кризисов и могут появиться новые значимые результаты, совершиться прорыв к новым областям философского мышления.

«Социология философий» не только толкает на постановку такого рода глобальных вопросов, но и предлагает богатейший материал для размышления и использования. Поставим, например, вопрос следующего шага: что может играть роль «твердой платформы» для достижения согласия между философами, сходной с достоверностью математических доказательств и воспроизводимостью естественнонаучных экспериментов? У Коллинза сразу можно найти, как минимум, следующие относительно твердые и надежные основы, которые не могут игнорироваться современной философией:

а) логика аргументации, отточенная математическими методами, само поступательное развитие математики как науки об абстрактных структурах (гл. 13, Эпилог);

б) достигнутые естественнонаучные знания и сам факт поступательного развития естественных наук (гл.10, 15); развитие материальных технологий, превращающих интеллектуальные конструкты в реалии повседневности (гл. 10, Эпилог);

в) общая история философии, структурированная либо великими творческими фигурами (гл. 2), либо периодами расцвета и застоя (гл. 6–10), либо интеллектуальными сетями и линиями идейной преемственности (материал глав 3-14), либо сдвигами материальных основ интеллектуальной жизни (гл. 12, 14), либо «глубокими затруднениями» и последовательностями уровней абстракции-рефлексии (гл. 15);

г) сама возможность появления общего пространства внимания — той «реальности», которая может быть общей для участников дискуссии (интеллектуального ритуала), даже когда встречаются идейные оппоненты.

Достаточно ни этих ингредиентов, какие нужны еще, реализуема ли вообще или является изначально утопической идея превращения философии в поступательный процесс, основанный на накоплении общего согласия, — вопрос самостоятельного исследования и отдельного изложения. Здесь важно лишь зафиксировать, что историко-социологический труд Коллинза наталкивает мышление на новые вполне философские проблемы или новые подходы к ключевым проблемам философии. «Проблема философской карусели» — показательный, но далеко не единственный пример.

Четвертое проблемное направление относится к этической традиции. В связи с книгой Коллинза новое звучание получает почтенный этический вопрос о предназначении «мудреца», «совершенного мужа», философа. Акцент с индивида смещается даже не на социальный слой («интеллигенцию»), а на все долговременное интеллектуальное сообщество, исчисляющее десятки поколений на протяжении двух с половиной тысяч лет.

Упорное противопоставление Коллинзом интеллектуальных и «мирских» забот неизбежно внушает образ интеллектуального мира как единого огромного монашеского ордена, общего для всех стран и континентов, проходящего сквозь многие десятки поколений. Именно самосознание этой глобальной общности интеллектуалов всей мировой истории, достижению которого явно послужит «Социология философий» порождает новый пласт этических проблем.

Достаточно ли для философа обычного комфорта принадлежности к группе, тем более столь древней, престижной и могучей? Есть ли настоящие основания для такой гордости? Не напоминаем ли мы порою римских перемигивающихся авгуров — гадателей по внутренностям птиц? Что означает для жизни философа и для его профессиональной работы осознание себя частью большого исторического целого — «глобального ордена интеллектуалов»? У трезво мыслящего социолога Коллинза такого рода вопросы не возникают, по крайней мере, в книге они не формулируются, но после знакомства с нею эта проблемная область высвечивается. Не сказанное оказывается не менее (а то и более) важно, чем сказанное.

Нам, российским философам, следует воспользоваться тем, что сам Запад, прежде всего, США и Западная Европа еще далеко не освоили этот монументальный труд. (В присланном мне шутливом «отчете» о том, как происходило обсуждение «Социологии философий» в одном из известных и респектабельных американских университетов сказано следующее: «Высказывания разделились на две категории: «Ну, да-а-а, крупно, весьма крупно, э-э-э» и «М-да-а, крупно, но я не уверен, что убежден во всем, н-да-а, не убежден. Другие варианты мычания: «А как это вообще можно измерить?» и «Ну, это совершенно мужской подход».)

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Закономерностями философского творчества на этот раз совершил отнюдь
Рэндалл коллинз