<<<     ΛΛΛ     >>>   

Что касается нового уровня абстракции-рефлексии, то важно само выделение Коллинзом такой реальности как пространство интеллектуального внимания, в котором появляются и борются между собой идейные позиции. Философская книга теперь выступает не как «самореализация» личности автора и не как «отражение» конкретно-исторического контекста, а как своего рода шахматный ход в борьбе мыслителей за интеллектуальное внимание в конкретной расстановке соперничающих идейных позиций. Насколько приложима эта весьма абстрактная схема к философскому творчеству разных времен и народов — вот вопрос для вдумчивого и критически настроенного читателя.

Кардинальная роль личных контактов и «сетевой близости» с выдающимися современными мыслителями для долговременной значимости интеллектуального творчества — другая абстрактная тема данной книги, распространенная на основные традиции мировой философии. Сюда же относятся раскрытые механизмы, необходимые и достаточные условия интеллектуального расцвета, причины рутинизации, схоластизации, стагнации и т.д.

Еще более высокий уровень обобщения достигается Коллинзом в его сравнительном анализе долговременных процессов развития философии в разных регионах мира (глава 15, фрагменты из которой здесь публикуются). Здесь идет учет количества поколений в непрерывно существующем интеллектуальном сообществе, схождения и расхождения крупных идейных линий, взаимовлияния больших сетей и т.д. Нельзя сказать, чтобы такие макропроцессы не рассматривались в истории идей вообще и в истории философии в частности, но такого сочетания жесткой каузальной логики, четкого сравнительно-исторического анализа и широты охвата интеллектуальных традиций, пожалуй, до сих пор еще не было.

Социолог Коллинз, после рассмотрения многих сотен концепций философов, не избежал соблазна и самому выступить в роли философа. В Эпилоге он представляет свою позицию, обозначенную как «социологический реализм». Здесь не место обсуждать ее ценность, истинность, обоснованность или новизну. Но нельзя не отметить, что «болевые точки» для своего философского анализа Коллинз выбрал предельно точно: это реальность объектов в современных естественных, математических и социальных науках. Опять же главным козырем автора является использование ранее накопленного культурного капитала, в данном случае, опыта обсуждения проблематики «социальной конструктивности» знания в социологии науки, этнометодологии, радикальной микросоциологии и т.д. Соединение крайних «субъективистских» идей микросоциологии с крайне «объективистскими» представлениями о разветвленных сетях и долговременных линиях преемственности, связывающих интеллектуалов, дает весьма нетривиальный синтез, во многом спорный (особенно, в отношении «коммуникативной» природы математических объектов), но очень любопытный и будящий мысль результат. По крайней мере, мнение о том, что Коллинз «глух» к самой философии (см. выше), оказывается попросту неверным.

Можно ли считать, что книга Коллинза откроет новые познавательные пространства, и предполагать существенную последующую смену траекторий научного и философского мышления?

Что касается истории и исторической социологии мышления, то сомнений в этом не возникает. После освоения «Социологии философий» нынешним и следующим поколением полноценная работа в области истории идей будет с необходимостью предполагать учет сетевых факторов, анализ хода борьбы отдельных мыслителей и групп за пространство внимания, изучение специфики и закономерностей влияния разных организационных основ на соответствующие перегруппировки интеллектуальных фракций, исследование закономерностей расцвета и стагнации, идейных заимствований и «идейного экспорта», рассмотрение контекста включенности в долговременные интеллектуальные последовательности.

Здесь вполне резонно ожидать резкий поворот интереса исследователей от «личной биографии» мыслителя и «исторического контекста» к сетям, сообществам, структурам пространства внимания, смещению его фокусировки, ритуалам, идеям и доктринам как символам группового членства, системам покровительства, влиянию политических и экономических событий на системы поддержки интеллектуальной жизни (нечто подобное уже произошло в литературоведении в смещении внимания от отдельного текста к интертекстуальным связям, в миросистемном подходе к антропологии и т.д.).

Более трудный, но и более интригующий вопрос касается влияния книги Коллинза за современное философское сообщество и на развитие философии вообще. Здесь я вижу шесть основных сценариев.

Сценарий 1. Первый и самый простой вариант состоит в игнорировании книги, если не везде, то, по крайней мере, во многих национальных традициях. К такому «нулевому» развитию событий есть немалые основания, главное из которых то, что книг хороших и разных и так уже очень много, а добавление еще одной ничего, в принципе, не меняет и изменить не может. Такого рода «приговор» может стать и окончательным, но может стать характеристикой только слабой восприимчивости ныне живущих поколений. Тогда уже нам, а не книге Коллинза, вынесут «приговор» будущие исследователи. Для национальной философской традиции (например, российской) риск еще больше, поскольку есть прямая опасность в очередной раз остаться на обочине мирового интеллектуального развития. Но к этой теме мы еще вернемся.

Сценарий 2: резкое неприятие книги. Чего в книге хватает, так это поводов для благородного негодования. Рассмотрим, например, такой вопрос: что важнее для нас — философов и обществоведов — стремление к истине или к утверждению собственной репутации? Большая часть книги Коллинза посвящена демонстрации и обоснованию второго ответа. Данный аспект книги, особенно вкупе с присвоением рангов философам («первостепенные», «второстепенные» и «третьестепенные»), непременно вызовет волну благонамеренного протеста, формулу которого можно представить примерно так: «Этот Коллинз — типичный американский интеллектуал, выросший в атмосфере вечной гонки за статус и репутацию, меряет всю великую мировую философию на свой аршин. Ему невдомек, что существует еще бескорыстное стремление к самой истине».

Те, кто беспокоится прежде всего о чести своего мундира, сохранении «высокого духовного престижа» профессии и собственного спокойствия, вообще могут заменить чтение данной книги повторением на разные лады вышеприведенной формулы. Те, у кого хватит любопытства и терпения на внимательное изучение аргументации Коллинза, с удивлением обнаружат, что траектории «стремления к истине» выдающихся мыслителей прошлого с удивительным постоянством следовали по руслам борьбы за внимание и репутацию в наличной конфигурации противостоящих позиций. Это не означает, что стремления к истине нет или что философам протестовать против тезисов Коллинза не следует. Именно последнее и требуется, но на уровне поверхностного поношения книги как «оскорбляющей философию», а на уровне действительного анализа обоснованности и глубины аргументов. Лучшей же критикой книги Коллинза будет успешная попытка выскользнуть в своем мышлении и творчестве за пределы и закономерности, заданные Коллинзом. Если кто-то думает, что это легко, пусть попробует.

Сценарий 3 также традиционен, но касается уже «модных» и «шумных» книг. Накатывают волны бурного восторга и неприятия, терминология книги становится модным жаргоном, кругом начинают искать и неизменно находить реалии, выделенные Коллинзом, подобно тому, как везде находили «детские травмы» по Фрейду, «оппозиции» по Леви-Строссу, «парадигмы» по Куну, «карнавальность» и «полифоничность» по Бахтину. После спада волны популярности появляются новые волны — внимание публики переключается на новые идеи и книги. При этом идеи «Социологии философий» частью сглаживаются и ассимилируются в расхожий «джентльменский набор», частью забываются. В принципе, все остается по-старому, как и в первом случае, по крайней, мере, до тех пор, пока в следующих поколениях кто-то книгу не откроет и не прочтет заново.

Сценарий 4 состоит в утилитарном использовании некоторых идей Коллинза соперничающими между собой интеллектуалами и группами. К известным философам выстроятся очереди честолюбивых юношей, желающих прорваться в «центр сети», появится море новых попыток «идейного синтеза» всего и вся, каждые три философа, собравшиеся вместе, будут объявлять себя «творческим кружком» и «ядром интеллектуальной сети», начнется более целенаправленная и жесткая битва за старые «организационные основы» (политическое покровительство, академические позиции, издательский рынок) и новые (гранты). Переключение внимания с содержания философии на социальную борьбу, разумеется, ударит по качеству мышления, но вряд ли ситуация изменится кардинально. В указанных Коллинзом направлениях деятельности возникнет «структурное давление», полезные ранее стратегии покажут в новых условиях гораздо меньшую эффективность. Непременно появятся «чистые философы», демонстрирующие презрение к социальным гонкам и претендующие на интерес только к содержательным проблем; за это они в случае успеха получат свою долю репутации и престижа, той же материальной поддержки и т.д. Иными словами, утилитарное использование «социальных технологий успеха», вычитанных у Коллинза, сделают борьбу за внимание и поддержку более интенсивной и жесткой, кардинально ситуацию не изменят, зато на какое-то время дискредитируют саму концепцию Коллинза как «идеологию интеллектуальных карьеристов». Но и это со временем будет преодолено.

Сценарий 5 также состоит в практическом использовании результатов работы Коллинза, но уже не в плане борьбы за репутацию отдельных интеллектуалов, а в плане рациональной организации философской жизни в целях создания оптимальных условий для расцвета творчества; данный сценарий не противоречит остальным и может осуществляться параллельно с каждым из них. Действительно, если получено достоверное знание о необходимых и достаточных условиях расцвета философии, то почему бы той иной ассоциации философов «(например, «Российскому философскому обществу») или исследовательским фондам (РГНФ, РФФИ, МИОН, ИОО, «Золотая мысль» и др.) не провести серию мероприятий, направленных на приближение именно к этим условиям. Например, требуется обеспечить такие условия как «обилие разнородных организационных основ, поддерживающих оппозиционные фракции», «плотные сетевые связи между фракциями» и «долговременное поддержание общего фокуса интеллектуального внимания между фракциями». Прямо и механически этих условий не обеспечить. Здесь нужна самостоятельная теоретическая, программная, организационная, возможно, даже правовая и экономическая работа. Гарантий автоматического появления великих философских учений нет, но на существенную интенсификацию и повышение качества философской работы вполне можно рассчитывать. Даже провал такого рода усилий будет небесполезен, поскольку позволит философам уточнить положения исходной концепции и больше узнать о социальных условиях и закономерностях собственного творчества.

Сценарий 6 практически не вероятен, но все же я его приведу для полноты спектра. В качестве мыслительного эксперимента, представим себе ситуацию, что данная книга получила исключительно большую популярность и стала оказывать доминирующее влияние в современном российском интеллектуальном сообществе. В мировой истории мысли так было неоднократно с учениями Платона, Аристотеля и Канта, происходило с доктринами Плотина, Фомы Аквинского, Лейбница, Гегеля, а также (в соответствующих традициях) — с учениями Шанкары, братьев Чэн и Чжу Си, ал-Газали и ал-Фараби. Не так давно сама русская философия находилась почти в полном идейном подчинении у марксизма, причем, этот факт нельзя сводить к чисто политическому принуждению. Чем же грозит догматизация «учения Коллинза»? Есть ли чего остерегаться? Постоянный упор в самой доктрине на интеллектуальные конфликты, споры и противостояния не позволит превратить ее в единую жесткую идеологию. Скорее всего, быстро произойдет раскол, например, на «философствующих» и «социологизирующих», на «субъективистских» и «объективистских» толкователей учения. Непременно появится мощная «антиколлинзовская» оппозиция. Вместе с тем, чтобы уверенно отстаивать доводы против положений «социологии философий», представители оппозиции вынуждены будут взять в руки то же оружие — широкий историко-сравнительный анализ и альтернативную социологическую теорию. Борьба таких «тяжеловесов» вполне может стать весьма острой и плодотворной. При равновесии сил и возникновении патовой ситуации, скорее всего, появится скептицизм с лозунгом «чума на оба ваших дома» и/или обобщающий синтез с последующим новым циклом расщепления сильных позиций, слияния слабых позиций и т. д. Иными словами, интеллектуальное развитие будет опять-таки продолжаться по модели того же Коллинза, хоть его догматизированное учение и будет раскритиковано. Опасность может представлять только такое доминирование нового учения, которое принуждает отказываться от прежних местных традиций, от собственных идейных культурных корней (см. об этом ниже в обсуждении закономерностей «идейного импорта»). С учетом этой поправки, серьезное принятие идей Коллинза, вплоть до «подчинения» им, не остановит интеллектуальную динамику, но лишь сообщит ей новый импульс и глубину.

Сценарий 7 — это тот вариант реакции философского сообщества на книгу Коллинза, который представляется самым интригующим и перспективным. Возможно ли, освоив богатое положительное содержание книги Коллинза, сосредоточить внимание на том, чего в ней нет, но указание на что можно в ней вычитать?

Прислушаемся к тому, что говорит сам автор книги о других учениях: «... несовершенства больших доктрин являются источником их вызова. Но должно быть величие обеих сторон: великие доктрины и великие несовершенства». Для уточнения существа «великих несовершенств» у Коллинза есть ключевой термин — глубокие затруднения. Это такие проблемы, попытки решения которых ведут к многообещающим результатам, но неизбежно приводят и к следующему слою проблем. Коллинз поставил и решил очень много сложных задач в своей фундаментальной работе, но все же главное ее достоинство носит как бы «апофатический характер»: это то, на что он замахнулся, на что указал, о чем намекнул, что можно у него вычитать, но решения чего в книге нет.

Укажем на самые очевидные примеры в сфере научных проблем. Коллинз утверждает в первой, теоретической главе возможность предсказывать содержание творчества, представляет для этого резонные доводы, но в остальной части книги практически ничего так и не предсказывает. Далее, Коллинз обоснованно утверждает, что при перегруппировках сильные позиции делятся, а слабые соединяются, но какие позиции и при каких условиях окажутся сильными, а какие слабыми, — до сих пор остается во мраке неизвестности. Коллинз смелыми крупными мазками рисует соединения идейных последовательностей в разных традициях мировой философии, где скрещиваются космологическая, метафизическая, эпистемологическая, оккультная, естественнонаучная, математическая последовательности, но почему, при каких условиях это должно происходить так или иначе — опять же неизвестно. Замах сделан, а броска нет. Для многих критиков это будет поводом для злорадства и ехидных насмешек, но рано или поздно найдутся смельчаки, которые осмелятся этот интеллектуальный бросок совершить.

Область философских глубоких затруднений, открывающаяся благодаря «Социологии философий», менее ясна, чем область научной проблематики. Более или менее уверенно можно оказать на следующие возможные направления мышления.

При всей законной гордости в достоинствах философской рефлексии, нам, философам, полезно признать, что весьма основательную рефлексию над процессами и закономерностями философского творчества на этот раз совершил отнюдь не философ, а исторический социолог. Однако в книге Коллинза представлена именно социологическая рефлексия, что оставляет обширное поле возможностей для философской трактовки нового ценнейшего материала. Действительно, философская рефлексия теперь уже не может устраниться от включения в свое рассмотрение интеллектуальных сетей, интерактивных ритуалов между философами, идей как символов группового членства, борьбы за внимание, конъюнктуры меняющихся организационных основ и т.д. Все эти реалии теперь должны быть как-то совмещены с нашим философским видением сущности философского же творчества. Особенно перспективными представляются проблемы онтологического статуса выделенных Коллинзом реальностей, таких как: «пространство интеллектуального внимания», «культурный капитал», «эмоциональная энергия», «иерархия уровней абстракции-рефлексии» и т. д. Также намечается новый виток развития проблематики, связанной с социальной обусловленностью познания вообще и философского познания, в особенности, но теперь уже не в примитивных схемах «социального заказа» или «отражения социального бытия», а при посредстве новых рафинированных моделей макро- , мезо- и микросоциального обусловливания философского творчества. Назовем эту первую выделенную проблемную область философским осмыслением социальной и макроисторической динамики интеллектуального творчества.

Второй самостоятельной сферой мышления становится отношение между теми философскими проблемами, которые мы ставим и решаем (хотя чаще ходим вокруг да около) и всей накопленной сокровищницей мировой философской мысли. Раньше для западных (и русских) философов основным идейным каркасом была европейская традиция, идущая от древней Греции через средневековую схоластику к философии Нового времени, XIX и XX века. К остальной философии интерес был скорее «этнографический» — как к далекой экзотике. Идейные заимствования (например, у Шопенгауэра, Толстого или Швейцера) носили частный и спорадический характер. При освоении концептуального и сравнительно-исторического содержания «Социологии философий» мы оказываемся в иной ситуации. Философские идеи уже представляются как «единая субстанция» с общими закономерностями развития; отмахнуться от этой реальности, значит, подобно страусу, зарыться головой в песок. Сам принцип соотнесения сегодняшней работы отдельного философа с накопленным идейным арсеналом и движением мировой философской мысли становится проблемой. Позволю себе сослаться на личный опыт. Решение о переводе книги Коллинза пришло ко мне в середине выполнения проекта по написанию большой философско-исторической и теоретико-исторической книги. Начиная работу над переводом, я планировал после ее окончания, вновь приняться за свой начатый труд. Однако на середине перевода книги стало ясно, что прежним способом писать собственную работу уже нельзя: не учитывать сделанного Коллинзом — значит, не использовать новое пространство рефлексии, новое обобщение развития разнородных философских традиций и соответствующие идейные возможности. При этом, любые попытки полностью учитывать и детально анализировать раскрытые Коллинзом реалии философского творчества — от личных встреч с другими философами до анализа структуры пространства внимания и динамики борьбы между окружающими интеллектуальными фракциями -приводят к остановке самого решения поставленных задач. Такое затруднение, когда перед каждым шагом требуется сделать еще сорок вспомогательных шагов, может быть полушутливо названо проблемой философской сороконожки.

Если бы это касалось только частных творческих затруднений отдельного философа, не следовало бы здесь об этом говорить. Мой тезис состоит в том, что «проблема философской сороконожки» имеет более широкую общность и более высокий статус. Это то, что Коллинз называет глубоким затруднением — проблемой, попытки решения которой приводят новым более глубоким проблемам. Действительно, любое решение о способе и характере учета сетевых, микро-, мезо и макрореалий философского творчества в самом этом творчестве (включая «нулевое» решение о полном игнорировании данного уровня рефлексии) требует собственного обоснования. При этом, ни из каких научных данных такое обоснование вывести уже нельзя, оно должно носить философский характер. Любые же серьезные попытки такого обоснования открывают новые области философского творчества.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Именно такова высота планки для оценки интеллектуальной значимости
Большое впечатление на коллинза произвели лекции т