<<<     ΛΛΛ     >>>   

Категории, которыми философия пыталась охватить человеческое существование, сохраняли печать репрессии: все принадлежащее к сфере чувственности, удовольствия, порывов ощущается как антагонистичное разуму и должно пресекаться, сдерживаться. Эта оценка сохраняется в повседневном языке: слова, относящиеся к этой сфере, имеют призвук либо проповеди, либо непристойности. От Платона до современных "Schund und Schmutz"** (** Грязь и гадость (нем.). В переносном смысле - бульварщина. - Примеч. пер.) законов*** (*** Законопроект, предложенный Нью-йоркской объединенной законодательной комиссией, предлагал запретить продажу и распространение книг, представляющих "обнаженное тело, секс или вожделение в манере, направленной на возбуждение похотливых и распутных желаний..." (New York Times, February 17, 1954). - Примеч. авт.), поношение принципа удовольствия утвердило свою непререкаемую власть, а осмелившийся подать протест против нее немедленно будет осмеян.

Но все же власть репрессивного разума (теоретического и практического) никогда не была полной, а его монополия на познание - бесспорной. Утверждая истину фантазии (воображения) как несовместимую с разумом, Фрейд включился тем самым в давнюю историческую традицию. Когнитивное значение фантазии состоит в том, что оно хранит истину Великого Отказа или, в положительном смысле, в том, что оно оберегает от разума стремление к целостному самоосуществлению человека и природы, подавленных разумом. В царстве фантазии противоречащие разуму образы свободы становятся рациональными, а "нижние уровни" инстинктивного удовлетворения облекаются новым достоинством. Культура принципа производительности склоняется перед чудными истинами, которые воображение хранит в фольклоре и сказке, литературе и искусстве; они подверглись необходимой интерпретации и заняли свое место в бытовой и академической сферах. Однако попытки извлечь из этих истин содержание осуществимого принципа реальности, прорывающего рамки господствующего, были крайне непоследовательны. Высказывание Новалиса о том, что "все внутренние способности и силы, а также все внешние способности и силы должны быть дедуцированы из продуктивного воображения"* (* Schriften, ed. J. Monor. Jena: Eugen Diederichs, 1923, III, 375. См.: Bachelard. Gaston. La Terre et les Reveries de la Volonte. Paris: Jose Corti, 1948, pp. 4-5. -. Примеч. авт.), осталось курьезом, как и сюрреалистская программа de pratiquer la poesie** (** воплощение поэзии в жизнь (фр.). - Примеч. пер.). Настойчивое утверждение за воображением способности создавать практические, экзистенциальные и исторические нормы выглядит детской фантазией. Принимаются только архетипы, только символы, а их значение обычно интерпретируется скорее в терминах давно пройденных филогенетических или онтогенетических ступеней, чем в терминах индивидуальной и культурной зрелости. Теперь мы попытаемся распознать некоторые из этих символов и рассмотреть их историческую истинность.

Конкретнее, нас интересуют "культурные герои", живущие в воображении как символы той установки и тех деяний, которые определили судьбу человечества. И уже в самом начале мы сталкиваемся с тем, что преобладающим культурным героем является плут и (страдающий) богоборец, который создает культуру ценой вечной муки. Он символизирует производительность и неутолимую жажду к овладению жизнью, и здесь неразличимо переплетаются благословение и проклятие, прогресс и мучительный труд. Прометей - герой-архетип принципа производительности. Но в мире Прометея Пандора - женский принцип, сексуальность и наслаждение - предстает как несущая разрушение и проклятие. "Почему в женщинах видят проклятие? Обличение сексуальности, завершающее раздел [о Прометее у Гесиода], подчеркивает прежде всего их экономическую непроизводительность; они - бесполезные трутни, статья роскоши в бюджете бедного человека".* (* См.: Brown, Norman О. Hesiod's Theogony. New York: Liberal Arts Press, 1953, pp. 18-19, 33; Hermes the Thief. University of Wisconsin Press, 1947, pp. 23ff. - Примеч. авт.)

Красота женщины и обещаемое ею счастье обладают роковым свойством в цивилизованном мире труда.

Если в Прометее мы находим культурного героя тяжелого труда, производительности и прогресса посредством репрессии, то символы иного принципа реальности следует искать на противоположном полюсе. Такие фигуры, представляющие совершенно иную действительность, мы видим в Орфее и Нарциссе (которые родственны Дионису: антагонисту бога, санкционирующего логику господства и царство разума)** (** Символ Нарцисса и термин "нарциссический" используются здесь не в том значении, которое они получили в теории Фрейда. См. ниже. - Примеч. авт.). Они не стали культурными героями западного мира, а превратились в образы радости и удовлетворения: голос, который не произносит команды, а поет; жест, который предлагает и принимает; деяние, которое ведет к покою и останавливает труд покорения; освобождение от времени, которое соединяет человека с богом и с природой. Их образы сохранились в литературе. В "Сонетах к Орфею":

(142)

Admire dans Narcisse un eternel retour

Vers l'onde ou son image offerte a son amour

Propose a sa beaute toute sa connaissance.

Tout mon sort n'est qu'obeissance

A la force de mon amour.

Cher corps, je m'abandonne a ta seule puissance;

L'eau tranquille m'attire ou je me tends mes bras

A ce vertige pur je ne resiste pas.

Que puis-je, о ma Beaute", faire que tu ne veuilles?* (* "Любите в Нарциссе вечное возвращение к волне, где образ его, подаренный любви, дает его красоте все ее знание. Вся моя судьба - это покорность силе моей любви. Дорогое тело, отдаюсь твоему единственному могуществу; безмятежная вода влечет меня туда, где я протягиваю свои руки: я не сопротивляюсь этому чистому безумию. Разве я могу сделать что-то, о моя Красота, против твоего желания?" Valery, Paul. (Cantate du Narcisse, Scene II.) - Примеч. авт.)

Язык этого произведения выдержан в тональности "diminution des traces du peche originel"** (** избавление от печати первородного греха (фр.). - Примеч. пер.) - восстания против культуры, которая держится тяжелым трудом, господством и отречением. В образах Орфея и Нарцисса примиряются Эрос и Танатос. Они возвращают опыт мира, который не завоевывается, а освобождается, опыт свободы, которая должна пробудить силу Эроса, связанного репрессивными и окаменевшими формами отношений между человеком и природой. Эта сила несет не разрушение, а мир, не страх, а красоту. Достаточно перечислить черты этих образов, чтобы описать намеченное ими измерение: оправдание удовольствия, уход от времени, забвение смерти, тишина, сон, ночь, рай - принцип нирваны как жизнь, а не смерть. Бодлер создает образ такого мира в двух строках:

La, tout n'est qu'ordre et beaute,

Luxe, calme, et volupte.*** (*** "Во всем порядок и красота, свет, покой и чувственность". - Примеч. авт.)

Вероятно, это единственный контекст, в котором слово порядок теряет свой репрессивный оттенок: это порядок, рождаемый удовлетворением и Эросом. Статика торжествует над динамикой, но этой статике в полной мере свойственны энергичность и продуктивность в форме чувственности, игры и песни. Всякая попытка конкретизировать эти однажды запечатленные образы другим языком обречена на провал, ибо за пределами языка искусства они изменяют свое значение и сливаются с репрессивными коннотациями, навязываемыми им репрессивным принципом реальности. Но остается задача добраться до их источника, до реальности, которая в них выражена.

В отличие от культурных героев прометеевского ряда в саму сущность героев мира Орфея и Нарцисса входит недействительность, нереалистичность. Они обозначают "невозможную" установку и способ существования. "Невозможны" и деяния культурных героев, относящиеся к области невероятных, сверхчеловеческих чудес. Однако цель и "значение" их деяний не чужды действительности. Они не взрывают последнюю, а, напротив, укрепляют и двигают вперед; в этом их ценность. Однако орфико-нарциссические образы именно взрывоопасны, они не утверждают "образ жизни", а указывают на мир глубин и смерти. В лучшем случае они поэтическое "нечто для души и сердца". Однако они не несут никакого "сообщения", кроме отрицательного: о непобежденности смерти и о том, что нельзя отвергать зов жизни, наслаждаясь красотой.

Такие моральные сообщения накладываются на самое различное содержание. Орфей и Нарцисс такие же символы действительности, как Прометей и Гермес. Деревья и животные отвечают пению Орфея, весна и лес отвечают желанию Нарцисса. Эрос Орфея и Нарцисса пробуждает и освобождает потенции, живущие в вещах одушевленных и неодушевленных, относящиеся к органической и неорганической природе - но подавленные неэротической действительностью. Эти возможности указывают на присущий им telos, как, например: "только быть самими собой", "здесь-бытие", существование.

Орфический и нарциссический опыт мира отрицает опыт, на котором зиждется мир принципа производительности. В нем преодолевается противоположность между человеком и природой, субъектом и объектом. Бытие переживается как удовлетворение, объединяющее человека и природу так, что в осуществлении человека ненасильственно осуществляет себя и природа. Одаренные речью, любовью и лаской, цветы, родники, животные становятся самими собой - рождают красоту, и не только для тех, кто к ним обращается, но и для самих себя, "объективно". "Le mond tend a la beaute".* (* Мир тянется к красоте (фр.). - Примеч. пер.) Орфический и нарциссический Эрос дарует природным вещам свободу для того, чтобы они могли быть самими собой. Но в этом они зависимы от Эроса: только в нем они получают свой telos. Песня Орфея умиротворяет мир животных, примиряет льва с ягненком и льва с человеком** (** Bachelard, Gaston. L'Eau et les Reves. Paris: Jose Corti, 1942, p. 38. См. также (р.36) формулировку Иоахима Гаскета: "Мир - это огромный Нарцисс, который занят мыслью о себе". - Примеч. авт.) Природный мир, как и человеческий, - мир угнетения, жестокости и страданий; и, как и последний, он ждет своего освобождения. В этом заключается работа Эроса. Песня Орфея оживляет камни, заставляет двигаться леса и скалы - но двигаться для радости.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

По ту сторону принципа удовольствия
Просто прибавление к развитию либидо еще одного этапа - появился прообраз нового экзистенциального
Власть принципа нирваны кажется нерушимой
Полностью зависимо от времени