<<<     ΛΛΛ     >>>   

И прежде всего, что значит «мне подобный»? «Подобный как человек, как сосед, как согражданин, как соприродный мне, как ближний» и т.д.? Или еще: должны ли мы жить вместе (ensemble) только с подобным себе (semblable)? Руководствуясь экономией языка, я объявляю, что отныне каждый раз, когда я буду произносить ipse, metipse или «самость», основываясь одновременно на значении, заимствуемом из латинского языка, то есть из философского кода, и на этимологии, я буду понимать под ним также само, самость, бытие самим собой, даже бытие лично самим собой (хотя выражение «лично» рискует внести двусмысленность в том, что касается себе подобного, поскольку выражение «самость» не предполагает, обязательным или изначальным образом, статуса личности, так же как и статуса «я» (moi), интенционального сознания или же субъекта, предполагаемого свободным). Следовательно, я буду понимать под этим, как самость, «тожесть» себя (то есть ту же самую тожесть (meisme), происходящую из metipse), так и власть, могущество, суверенитет, ту возможность, которая подразумевается во всяком «я могу». Pse всякого ipse (ipsis-simus), всегда отсылает, как хорошо показал Бенвенист, через сложную цепь опосредований, к владению, собственности, могуществу, власти сеньора, правителя и чаще всего главы (hospites), хозяина дома или мужа. Так что только по отношению к этому понятию, впрочем, точно так же, как autos в греческом, для которого ipse может выступать как перевод (ipse — это autos, и латинский перевод «познай самого себя», gnothi seauton, это действительно «cognosce te ipsum»), ipse обозначает самость как господина в мужском роде: отца, мужа, сына или брата, владельца, обладателя, сеньора, даже суверена. Еще до любого государственного суверенитета, национального государства, монарха или, в случае демократии, народа самость обозначает принцип легитимного суверенитета, наделенного полномочиями или признанного первенства власти или силы, кратоса, кратии. Вот то, что, таким образом, оказывается установленным, предполагаемым, навязанным в самом полагании, самополагании самой самости, везде, где существует самость — первый, последний и высший ресурс любого «права сильного» как права, соединенного с силой, или силы, соединенной с правом.

Но есть ли нужда в этимологии, чтобы обнаружить, прибегая к простому анализу, возможность власти и владения в простом полагании самого себя как самости, в простом самополагании себя самого как собственно самости? Первый виток кругообразности или сферичности замыкается здесь, если так можно выразиться, на себе самом, на том же самом, на себе и собственном себя как на том, что ему принадлежит. Первый виток, и все. Виток, оборот себя — а оборот есть всегда возможность оборачивания себя самого, возвращения к себе или возможности оборачиваться к себе вокруг себя; оборот — это все. Он, оборот, состоит из всего. Оборот образует все с самим собой, он состоит в тотализации, в самототализации и, следовательно, в собирании (rassembler), стремящемся к одновременности (simultaneite); здесь оборот образует единство с самим собой, совокупность с самим собой. Здесь мы находимся одновременно на окружности и в центре круга или сферы, где собираются (se rassemblent) значения самости и совместности, подобия, одновременности, объединения, а также симулякра, симуляции и ассимиляции. Ибо не забудем, что, как круг и сфера, оборот (и все возможные обороты (tours), и все округлости башен (tours), включая башню замка или гончарный круг) предполагает наличие поверхностей и линий, которые возвращаются, захлестываясь на самих себя, к себе самим в соответствии с движущей силой, двигателем и возможностью вращения, но в то же самое время вращаются вокруг центра, вокруг основы или оси. Причем эти основа и ось, даже если сами они начинают вращаться, не изменяют места и остаются почти неподвижными, не считаясь, а в чем-то и считаясь, с этой странной необходимостью нуля, кругового аннулирования, замкнутого круглым нулем.

(О, оборот! Признаюсь по секрету, мне нравится во многих отношениях образ гончара, его искусство, вращательные движения того, кто на своем круге возводит глиняный кувшин, как возводят башню, постепенно придавая ему форму, но не покоряясь автоматическому вращательному движению, оставаясь, насколько это возможно, свободным по отношению к вращению, взаимодействуя всем своим телом, руками и ногами с гончарным кругом, отдаваясь искусству скульптора, а также искусству архитектора и композитора, который подчиняет материалу или согласовывает с ним различия в высоте, изменения в цвете и тоне, вариации ритма, ускорение или замедление (allegro или presto, adagio или lento) в пространстве, резонирующем подобно музыкальной транспозиции или осторожной речи. Гончар, в свою очередь, будучи скульптором или архитектором, является поочередно поэтом или музыкантом, ритором или политическим оратором, и даже философом. Конец конфиденциального признания.)

Итак, демократия является именно силой (kratos), которая определена в суверенной власти (kurios или kuros, власть решать, разрешать, преобладать, подчинять себе и давать силу закона, kuroo), и, следовательно, является властью и самостью народа (demos). Этот суверенитет есть кругообразность и даже сферичность. Суверенитет — это круг, или округ. Это круговое или сферическое вращение, оборот этого возвращения на себя может принимать либо чередующуюся форму — поочередности, каждого в свою очередь, в свой черед (через мгновение мы будем говорить об этом вместе с Платоном и Аристотелем), либо форму тождества между истоком и завершением, причиной и следствием, между движущей и целевой причинами. В конце четвертой главы своей «Демократии в Америке»3, описывая суверенитет народа, Токвиль хорошо говорит об этом круговом отождествлении причины и следствия. Он представляет эту кругообразность как действительную реализацию демократии, которая до сих пор была представлена только как проект, мнение, апелляция, как отсылка на потом, утопия, и даже как фикция грядущей демократии. «В наши дни, — говорит Токвиль в 1835 году, — принцип народовластия настолько полно воплощается в жизни в Соединенных Штатах, насколько это только можно себе представить. Он был очищен от всевозможных фикций, которые старались создать вокруг него в других странах; постепенно, в зависимости от обстоятельств, он начинает обрастать всевозможными формами».

Перечислив случаи, где власть остается внешней или высшей по отношению к обществу, когда, говорит он, «власть поделена и находится частично в руках общества, частично вне его», Токвиль намеревается показать, что это разделение больше не характеризует американскую демократию. Общество там действует кругообразно «самостоятельно, управляя собой само». Кругообразно или поочередно, говорит Токвиль, народ есть «начало и конец всему сущему, все исходит от него и все возвращается к нему»: «ничего похожего в Соединенных Штатах вы не увидите» [«ничего похожего» означает здесь «разделение» «силы», которая была бы одновременно внутри общества и вне его]; общество здесь действует вполне самостоятельно, управляя собой само. Власть исходит исключительно от него; практически невозможно встретить человека, который осмелился бы вообразить и в особенности высказать предложение искать ее где-либо еще. Затем он формулирует то, что считает наглядным описанием организации исполнительной и законодательной власти, чтобы завершить свою главу тропом, основанным на теологическом образе, который Токвиль рассматривает как условный и чисто риторический, но появление которого кажется мне намного более значимым и серьезным: «народ, — заключает он — властвует в мире американской политики словно Господь Бог во Вселенной. Он — начало и конец всему сущему, все исходит от него и все возвращается к нему»4.

Мне надо было сразу же процитировать Токвиля и «Демократию в Америке», чтобы заранее сообщить, что на исходе длинного отступления (detour), почти что в самом его конце, обнаружится, что моим сюжетом будет демократия в Америке или, если более точно, демократия и Америка. Такой переворот от «демократии в Америке» к «демократии и Америке» придаст другой оборот токвилевской фразе, вращающейся по кругу, который, в свою очередь, вращается вокруг себя самого как «начало и конец всему сущему» там, где «народ властвует в мире американской политики словно Господь Бог во Вселенной».

Бог, круг, переворот, революция и пытка. Возможно, я должен буду допустить, что терзающий меня, допрашивающий меня с пристрастием вопрос может действительно иметь какую-нибудь связь с тем, что структурирует аксиоматику той или иной демократии, а именно с оборотом, возвращением к себе круга и сферы, и, следовательно, с самостью Единого, с autos автономии, с симметрией, с однородностью с тем же самым, подобным и, в конечном счете, с самим Богом — иными словами, с тем, что несовместимо, что диссонирует с иной истиной демократического: истиной другого, разнородного, гетерономного, асимметричного, рассеянной множественности, анонимного «какого-то», «неважно кого», неопределенного «каждого». Ибо Бог демократии, о котором говорит Токвиль, — это суверенная причина и цель самого себя, он также еще и похож на чистое Действие, на energeia первого движущего (to kinoun proton) Аристотеля, и это сходство по-прежнему призывает нас мыслить. Не двигаясь и не будучи движимым, эта чистая энергия или действие сообщает движение всему, движение, возвращающее к себе, движение, как уточняет Аристотель, круговое, поскольку первое движение всегда движение циклическое. И то, что его порождает или вдохновляет,— это желание. Бог, чистое действие первого движущего, одновременно является эрогенным и мыслимым. Он, если так можно выразиться, желанный, желаемый (eromenon), предмет желания (to proton orekton) в качестве предмета мысли (to proton noeton), который мыслит себя само, являясь мыслью о мысли (enoesis noeseos noesis). Аристотель, и это будет важно для нас, также определяет этот первый принцип как жизнь (diagoge— Александр в комментариях к этому пассажу использует zoe и zen для «жизни» и «жить»), образ жизни, провождение жизни, что может быть сопоставимо с той жизнью, которой мы можем жить только в течение очень короткого времени (mikron khronon). Эта жизнь превосходит жизнь людей, эта жизнь, которой первое движущее живет постоянно, всегда, непрерывно, что для нас невозможно (adunaton). Именно в этом energeia чистого акта есть «наслаждение» собой (edone), круг наслаждения собой. Энергия Бога и первого движущего является, таким образом, одновременно желаемой, желательной (eromenon, to proton orekton) и наслаждающейся. Наслаждение собой, круговая и зеркальная самопривязанность, аналогичная мысли о мысли или согласованная с мыслью мысли (noesis noeseos). Мы не должны никогда разъединять вопрос желания и наслаждения, когда говорим о политике, особенно демократической, о наслаждении сознательном или бессознательном, о расчете и о неисчисляемом, которым дают место желание и наслаждение. Все является циклическим, круговым и сферическим в том, что, таким образом, приводит в движение energeia первого движущего, тогда как неизменность субстанции оказывается связана с круговой вечностью движения. Если имеется кругообразность того, что, в итоге, является оборотом и вечным возвращением, так это конечность времени. Бог, первое движущее или чистый акт, не бесконечен, ни в смысле apeiron, безграничного, не имеющего горизонта, контура, окружности, eidos’a, ни в смысле гегелевской дурной бесконечности, ни даже в смысле бесконечной кантовской идеи, ни в смысле бесконечности наполненного присутствия. После длинных исторических размышлений о количестве сфер и небес, приводимых таким образом в движение, Аристотель заключает, что «первое движущее, будучи неподвижным, одно и по определению (logos), и по числу (en аra kai logokai arithmoto proton kinoun ak’ meton); стало быть, всегда и непрерывно движущееся также только одно (kai to kinoumenon ара aei kai sunekhos)» («Метафизика», Книга XII, 1074 a) 5.

Если, пытаясь сообщить вам о мучительном вопросе, я ссылаюсь на «Метафизику» Аристотеля, прежде чем перейти к его «Политике», то делаю это потому, что последняя фраза этой книги предлагает нам политическую аналогию. Аристотель цитирует «Илиаду» (II, 204). Конец этой двенадцатой книги кажется подписанным, отмеченным суверенным авторитетом Гомера, его словом и его вердиктом, в том месте, где сам он в свою очередь цитирует слово суверенной власти. В этой сцене присутствуют Афина, дочь Зевса, и Одиссей, который сам сравнивается с Зевсом. Речь эта носит эллиптический характер и, таким образом, выглядит как сентенция. Она цитирует вердикт и точно так же сама оказывается под охраной суверенной власти. Итак, что же она говорит? Она произносится, она высказывается, провозглашая Одного и суверенитет Одного, Единого сверх и помимо рассеивания множества. Эти стихи предостерегают от правления многих, предостерегают от polykoirania. Таким образом, Аристотель извлекает эти слова из длинной тирады. Сделав внушение «кому-то из народа» (demou andra), после предупреждения, что «всем здесь не царствовать нам, аргивянам», в двух стихах читателю представляется нравоучительная, перформативная и повелительная сентенция: «нет в многовластии блага, да будет единый властитель» (ouk agathon polukoiranie. Eis koiranos esta, eis basileus)»6.

Мы еще будем позже, и без Платона, и без Аристотеля, и без Руссо, говорить об одном Боге, едином Боге или Божественном Едином, Боге, который никогда не соразмерен демократии или который всегда соразмерен только своей собственной идее. Вот вся эта тирада:

Смолкни, несчастный (daimoni), воссядь и других совещания слушай, / Боле почтенных, как ты! Невоинственный муж и бессильный, / Значащим ты никогда не бывал ни в боях, ни в советах. / Всем не господствовать, всем здесь не царствовать нам, аргивянам! / Нет в многовластии блага, да будет единый властитель, / Царь нам да будет единый, которому Зевс прозорливый / Скиптр даровал и законы 7.

Текст отсылает к Зевсу, от которого и пошли все цари. Зевс — сын. Здесь начало рода. Поражение отца, умерщвление Urvater’а, как сказал бы Фрейд, отцеубийство и цареубийство оказываются в связи с некоторой генеалогической, сыновней и, главным образом, фратерналистской интерпретацией демократического равенства (свобода, равенство, братство): чтение договора, устанавливающего равенство между сыновьями и соперничающими братьями в отношении наследия отца, во имя разделения kratos в demos. Зевс — это в первую очередь сын, ребенок мужского пола и преемник, которому хитростью (metis), а также с помощью своей матери удается ускользнуть от времени. Зевс, таким образом, подчиняет себе своего отца Кроноса, который в свою очередь подчинил себе своего отца, Урана, в свою очередь лишив его мужской силы. Подчиняя себе время, кладя пределы бесконечному порядку времени, если можно так выразиться, Зевс утверждает при этом свой суверенитет. Можно было бы придать этой формулировке чрезмерный масштаб, доведя ее до точки, где она подходит к концу времени, его конечности или финитности, наконец, к суверенитету как моменту принятия решения, которое кладет, в неделимой точке своего действия, конец как времени, так и языку (мы обнаружим позже, ради чего это делается).

Через эту теогонию отцеубийства проходит ожесточенная политическая борьба за монархическую власть, и намерение Кроноса здесь состоит в том, чтобы помешать одному из своих сыновей добиться того, чтобы его место было овеяно «царской честью среди Бессмертных» (Гесиод, «Теогония» 461—462). Среди стражей, охранявших его маленького сына — Зевса, который сам представляет собой соединение хитрости и силы, находятся Кратос и Бия, власть и необоримая сила. Эта мифологическая теогония суверенитета, не важно, является она основополагающей или нет, принадлежит, пусть даже и не открывая его, длинному циклу, одновременно, патерналистской и патриархальной и, следовательно, маскулинной политической теологии, идущей по линии отец—сын—братья. Я бы назвал ее также самоцентрической Теогонией или политической теологией (несмотря на некоторые возражения, идущие со стороны знатоков Бодена и Гоббса, о которых я не могу здесь распространяться), приведенной в действие или переданной через «нововременную» политическую теологию монархического суверенитета и даже через неслыханную политическую фаллоцентрическую, фалло-патерно-филио-фратерно-самоцентрическую теологию суверенности народа — одним словом, демократического народовластия. Атрибут «самоцентрический» проходит через все другие атрибуты и разом их объединяет (атрибуты фаллоса, отца, супруга, сына или брата). Самоцентричность могла бы быть заменена само-кратией, если бы это не было плеоназмом. Идея силы (kratos), власти и господства аналитически заключена в концепции самости.

Говоря об округлости или о самопроизвольном вращении, говоря о тропе, обороте и, в целом, возвращении, даже прежде любой оппозиции между physis и его другими (и именно здесь собственное место силы и различий сил), я не указываю, и повторю это еще раз, ни на чисто идеальную объективность геометрического круга, ни на геологическую возможность знания об округлости или шаровидности Земли, хотя в современном смысле, который уже не принадлежит ни стоикам, ни апостолу Павлу, идея космополитической демократии предполагает, может быть, и тео-космогонию, и космологию, и видение мира, определяемые сферической округлостью шара. Мондиализация: глобализация. Когда-то небесный свод представлялся нам поворачивающимся колесом. Может быть, чуточку позже мы постараемся формализовать всегда существующий в образе этого колеса, этой дороги, возвращающейся к себе самой, этого еще одного оборота, округлости оборота и башни как возвращения к себе, закон ужасающего и самоубийственного авто-иммунитета, колесный механизм самоубийства, вовлекающий уникальным образом круговое совмещение, существующее между силой и правом, силой и справедливостью, силой и правом сильного.

Как бы мы мало ни знали о том, что должна значить «демократия», необходимо еще, может быть, благодаря какому-то предпониманию, все же что-то об этом знать. И вот, снова герменевтический круг делает свой поворот. Необходимо предвосхитить наше понимание, сколь бы малым ни было это предвосхищение, надо двигаться вперед, в горизонте, очерчивающем смысл слова, чтобы попытаться лучше понять то, что «демократия» сможет означать, что она должна будет, в действительности, значить. Мы уже располагаем некоторой «идеей» того, что «демократия» должна была бы значить, уже будет значить, — и здесь идея, идеал, eidos или idea, указывает также на окружность контура, границу, окружающую видимую форму. Если бы у нас не было идеи демократии, нас не волновала бы ее неопределенность. Мы не пытались бы прояснить ее смысл, даже взывая к ее пришествию.

Но колесо вопроса еще не там, не там, где я чувствовал себя колесованным этим вопросом, в том месте, к которому я хотел бы постараться вернуться вместе с вами.

РАСПУЩЕННОСТЬ И СВОБОДА: СВЕРНУВШИЙ С ПРЯМОГО ПУТИ

Вы начинаете находить это вступление чересчур хитроумным (rouee). Что же означает прилагательное «хитроумный» (rouee), прежде чем я введу существительное «rouerie» («мошенничество»)? Литтре определяет слово «rouerie» («мошенничество») так: «ср. действие, плутовство». Причастие «roue» может тогда обозначать кого-то или действие кого-то, чья хитрость, изворотливость и даже ловкость, metis, проявляют себя злоумышленным, зловредным или вредоносным образом. Таким образом, мошенничество, вероятно, заслуживает колеса, а именно казни, состоящей в том, чтобы быть «колесованным», высеченным на колесе или, во всяком случае, на-казанным за нарушение законов или преступление против нравственности. Кроме того, Литтре определяет значение слова «roue» еще как «человек, лишенный принципов и безнравственный». Это развратник — человек, который «ко всему относится без уважения».

«Развратник» (будем так переводить слово roue) — тот, кто сбился с верного пути, что-то вроде бродяги и разбойника (le voyou). Приведенная в той же самой словарной статье цитата из Сен-Симона открывает нам собственно политическое измерение этого слова, которое интересует нас прежде всего. Что же столь предосудительно в существительном «развратник» или в прилагательном «развратный»? «Так во время Регентства называли безнравственных людей, сотоварищей герцога Орлеанского, творивших вместе с ним бесчинства и названных так потому, что все они были достойны колесования». И дальше Сен-Симон уточняет: «Преступное сборище, вместе с которым он [герцог Орлеанский] обычно предавался разгулу и которое сам он без всякого притворства называл на людях теми, по ком плачет колесо, изводило своими выходками благородное общество». Или еще: «...ужины [регента] всегда проходили в очень странной компании, состоящей из его любовниц, дюжины менявшихся время от времени молодых людей, которых он, не церемонясь, называл не иначе как кандидатами на колесо».

Таким образом, предающиеся разгулу «развратники» изводят людей хорошего общества, которые, в свою очередь, сами преследуют этих «развратников». Упоминание о разгуле повторяется постоянно. Слово «разгул» (debauche), давайте не будем забывать его первоначального значения, означает не-работу, перерыв в труде, безработицу, кризис, затрагивающий количество рабочих мест или право на труд, а также, как следствие этого, открытоcть для игры и похотливость, а еще развращенность, сладострастие, либертинаж, распущенность. Эти сексуальные коннотации не могут не затянуть в свое магнитное поле само притяжение, силу, которую обычно связывают с совращением и, таким образом, сворачиванием на неверную дорогу. «Совращать» значит также «сбивать с толку», «сбивать с пути» (seducere), «уводить в сторону от верной дороги». Если разбойник с большой дороги (le voyou) — это тот, кто сбился с пути, то становление-разбойником всегда соседствует со сценой обольщения. И учитывая половое различие, которое, по крайней мере так это представляется, проходит через всю историю демократии и понятия демократии, надо, вероятно, остановиться на мгновение, чтобы задаться вопросом, почему разбойники (к развратникам это не относится) — чаще всего мужчины и почему хотя, без сомнения, возможным, но гораздо более редким, вторичным и искусственным выглядит использование слова «разбойник» в женском роде («разбойница»), как мы иногда, не очень, правда, убедительно, пытаемся выразиться.

Привлекательность, которая совращает, чтобы увлечь нас с верного пути, пробуждая желание, иногда, для развращенного человека, состоит в том, чтобы пройтись колесом, в том, чтобы продемонстрировать весь свой блеск и все свои козыри, пройтись с важным видом, как ходит павлин во время течки (но слово «течка» (rut), так же как и слово «улица» («rue»), не имеет никакой этимологической связи с «развратником» («roue») или с rota, даже если улица — привилегированное место для развратников, естественная среда, через которую пролегает путь разбойников, место, где они чаще всего циркулируют).

Таким образом, в идее «развратника» существует намек на разгул, на извращенность, на представляющее опасность неуважение к принципам, нормам и хорошим манерам, правам и законам, которые управляют тем кругом, который мы называем хорошим обществом, обществом благомыслящим и благонравным. «Развратником» называется тот, кто свернул с прямого пути, кто подлежит исключению или наказанию. В этом смысле «развратник» — это что-то вроде бродяги, разбойника, но, поскольку вся эта шайка разбойников непременно нас подстережет, мы тоже подождем пока говорить о них. И поскольку развратники-либертены времен Регентства, о которых говорит Сен-Симон, — это распутники, принадлежащие к высшему обществу при монархической форме правления, охваченному процессом разложения, те, кто, в конечном счете, по-своему свидетельствуют об упадке монархического принципа и которые, наряду с грядущей революцией и казнью короля, в то же время предвосхищают демократизацию власти, то постольку демократия, движение к демократии, демократизация у нас будет всегда уже ассоциироваться с распущенностью, излишком свободы, либертинажем, либерализмом и даже извращением и преступностью, виной, уклонением от закона, со «вседозволенностью».

Если развратник — это одновременно бродяга, разбойник, одновременно включенный и исключенный, исключенный из просвещенного высшего общества, и если бы я позволил себе до бесконечности возвращаться к этому необычному и непереводимому французскому слову «колесо» (roue), ко всем тем оборотам, которые связывают использование, семантику и прагматику этого слова с историей Франции, с ее социальной, юридической и политической историей, то мы никогда не завершили бы обзор всевозможных политик колеса, всего того, что оно включает и исключает. Например, «колесом» или чаще «колесиком» называли маленький кружок, красный с белым — предшественник желтой звезды, — который евреи должны были носить на груди и который они не должны были, под страхом ужасного наказания, пытаться скрыть. Вольтер в статье «Нравы» напоминает, что «Латеранский церковный собор вынес вердикт, чтобы они [евреи] носили на груди маленькое колесико, которое позволило бы отличить их от христиан».

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Такое демократия
Всякий след является следом демократии