<<<     ΛΛΛ     >>>   

Мое намеренное подчеркивание неотложности этого вопроса направлено на то, чтобы четко обозначить, что в конечном по необходимости времени политики и, следовательно, демократии сама грядущая демократия не означает простого права на откладывание во имя некоторой регулятивной Идеи, опыта или тем более призыва к демократии. К этому я еще вернусь. Кроме всего прочего, грядущее демократии — это пусть и не присутствие, но это hic et nunc неотложности, призыв как абсолютная неотложность. Даже там, где демократия заставляет себя ждать или позволяет себя ждать. Я говорю, «если считать и считаться с количеством», то во многих отношениях, если не во всех, вопрос демократии есть вопрос подсчета, и именно арифметического подсчета, равенства, определяемого количеством, как это известно со времен Платона и Аристотеля. Наряду с равенством (to ison), определяемым в соответствии с ценностью или достоинством (kat’ axian), количественное равенство является, как напоминает нам Аристотель, одним из двух видов равенства («Политика», V. 1, 1301

b: to men gar arithmo). И, следовательно, речь идет о подсчете единиц, того, что в демократии называют голосами. Это, по крайней мере, еще одна из причин, по которым я поместил вопрос количества в центр своей книги «Политики дружбы». Как вести подсчет? Какой должна быть единица этого подсчета? Что такое голосование? Что такое неделимый и подсчитываемый голос? Как много трудноразрешимых вопросов, которые сейчас, как никогда прежде, настойчиво взывают к обсуждению. Это вопрос о nomos и, таким образом, о nemein, то есть вопрос о распределении или разделении.

Возможно, стоило бы напомнить о том, что произошло в постколониальном Алжире в 1992 году, когда государство и партия, находящаяся у власти, прервали демократический избирательный процесс, — как о наиболее симптоматичном примере современного положения вещей, связанного с исламом и демократией, о котором я сейчас и говорю. Давайте представим себе, что значит для демократии приостановка выборов после первого тура голосования. Представьте себе, чтобы во Франции, когда Национальный фронт угрожал победить на выборах, последние были приостановлены после первого тура, то есть прерваны между двумя турами. Во всяком случае, когда встает вопрос о туре, двойном туре или турах, проходящих поочередно, демократия колеблется перед лицом альтернативы двух типов чередования власти: так называемого нормального, или демократического, чередования (власть партии, называемой республиканской, сменяется властью другой партии, также называемой республиканской) и чередования, которое угрожает привести к власти, modo democratico, партию, избранную народом (таким образом, демократически избранную), но которая, как предполагается, не является партией демократов. И если бы, как об этом говорили несколько недель тому назад, во Франции имел место так называемый «демократический переворот», то в случае победы Ле Пена на выборах многие бы посчитали, что такой результат имел все шансы рассматриваться как законный и легитимный. Все были к этому готовы. Впрочем, теперь Ле Пен и его сторонники представляют себя в качестве респектабельных и безупречных демократов. В Чили, когда большинство на выборах проголосовало против Пиночета, одна двусмысленность сложившейся ситуации состояла в том, что сложилось впечатление, будто была восстановлена демократия. Победители утверждали, что «нет», сказанное Пиночету, то есть «да», сказанное демократии, не принадлежит никому и в равной мере представляет «не-демократов», которые поддержали Пиночета. Если исходить из этой логики тура, другого тура, другого раза и, таким образом, другого, исходить из alter вообще, то главный вопрос современной парламентской и представительной демократии, но, возможно, уже всякой демократии вообще, состоит в том, что альтернатива демократии может всегда быть представлена как демократическое чередование власти. В Алжире существовала опасность, что текущий процесс выборов действительно приведет к власти, причем самыми законными путями, то возможное большинство, которое, по существу, было исламским и исламистским и которому со всеми основаниями приписывали намерение изменить государственный строй и уничтожить постоянное действие демократии или действительность демократизации, которая, как считалось, происходит в Алжире. Это событие было показательным и характерным, и не с одной только точки зрения. По крайней мере, с трех.

1. Во-первых, при помощи этого «алжирского» события (подъем исламизма, представляющийся, по существу, анти-демократическим, будет уже провоцировать приостановку избирательного процесса демократического типа) можно проиллюстрировать гипотезу по крайней мере в отношении ислама, то есть какого-то одного ислама. И этот ислам, именно эта разновидность ислама, а не Ислам вообще (если что-то подобное вообще существует), возможно, репрезентирует ту единственную религиозную культуру, которая до сих пор сопротивлялась европейскому процессу секуляризации, а следовательно, демократизации и, в строгом смысле, политизации (процессу греко-христианскому и мондиалатинизирующему).

Две задачи, о которых я сейчас упоминал, являются тогда и теоретическими и политическими, теоретико-политическими одновременно или последовательно.

A. Одна из двух существующих задач у нас, я думаю, принадлежит порядку теоретического или герменевтического знания. Это задача, состоящая в огромной, неотложной и серьезной исторической работе, которая касается не только того, возможен или невозможен, исходя из того или иного прочтения коранической традиции и самого языка Корана, перевод собственно демократической парадигмы на язык арабской культуры. Здесь, возможно, необходимо исследовать и со всей серьезностью принять в расчет, если говорить о самой этой демократической парадигме, то, что, начиная с Греции Платона и Аристотеля, начиная с политической истории и политического дискурса Афин, а также Спарты, эллинизма и неоплатонизма, проходит, передается, переводится в Европе как через посредничество арабского языка до- и посткоранической традиции, так и через Рим (вот почему мне для этого не хватит ни времени, ни знаний). Я не знаю, до какой степени мы можем учитывать в этой истории тот действительно заставляющий задуматься факт, что «Политика» Аристотеля, благодаря тому, что странным образом была исключена из этого процесса, отсутствовала в этом импорте греческой философии, в ее приеме, в переводе и в исламском посредничестве при ее передаче, в частности у Ибн Рушда (Аверроэса), который включил в свой политический исламский дискурс только «Никомахову Этику», или у аль-Фараби, у которого заимствована только тема философа-царя из «Государства» Платона. Эта последняя тема, если смотреть на нее с точки зрения того, что можно назвать «исламской политической философией», была, как представляется, locus classicus. Я надеюсь, понятно, почему для некоторых сегодняшних историков и интерпретаторов ислама отсутствие аристотелевской «Политики» в корпусе арабской философии было симптоматичным, если не определяющим — так же, как и то предпочтение, которое мусульманская теолого-политическая философия отдает платоновской теме царя-философа или абсолютного монарха — предпочтение, которое идет рука об руку со строгим приговором демократии.

Б. Но то, что на предварительном этапе не является само собой разумеющимся, это прежде всего сама постановка этого вопроса, эта Fragestellung. Само введение такой проблематики или постановка задачи такого типа для языка Корана или для любого языка и любой культуры, не являющихся греческими или европейскими (в первую очередь не имеющими латинского происхождения, поскольку слово democratia в начале своей истории было попросту латинизировано, то есть перенесено из греческого языка в латинский), как раз и не является само собой разумеющимся. Введение такой проблематики или формулирование такой огромной задачи одновременно и необходимо и невозможно. Эта задача вращается в порочном кругу. Она действительно предполагает, еще до всякого другого исследования проблемы лингвистического или политического перевода, что в греческом языке существует прямой, устойчивый и однозначный смысл самого понятия «демократического». Однако мы уже приблизились к тому, чтобы предположить, что такого смысла нет. Возможно, речь здесь идет о скрывающейся под одним и тем же словом сущности без сущности и без цели, пронизывающей все это понятие. Речь идет также о понятии, лишенном понятия. Высказываясь таким образом, необходимо иметь в виду, что эта фундаментальная оговорка не должна уничтожить возможность и необходимость серьезного и систематического изучения референции к демократии, наследования демократии и апелляции к демократии, обозначаемой как этим словом, так и словом предположительно тождественным ему в древней и особенно в недавней истории арабских национальных государств и, если говорить более обобщенным образом, в обществах исламской культуры. И как бы мало я ни знал об этом, я полагаю, что в этих арабских и/или исламских сферах эта апелляция к демократии уже вызовет серьезную турбулентность. Независимо от того, является ли она позитивной или негативной, представляет ли она собой чистую риторику или нет (но где, спросите вы меня с полным на то правом, обращение к демократии не содержит в себе риторических злоупотреблений), демократический или демократизирующий дискурс на арабской или исламской земле будет уже потрясен всевозможными противоречиями и уже станет причиной возникновения сложных стратегий.

B. Какой была бы тогда другая задача, другая ответственность? На этот раз она носила бы ярко выраженный политический характер, тогда как предыдущая задача была таковой только имплицитным и косвенным образом. Для любого, кто, гипотетически, является другом демократии во всем мире, а не только в своей стране (и мы сейчас обратимся к этому космополитическому измерению универсальной демократии, — к демократии, независимой от структуры национального государства), задача состояла бы в том, чтобы в первую очередь оказать любую возможную помощь всем тем силам в исламском мире, предварительно объединившись с ними, которые борются не только за секуляризацию политики (сколь бы двойственной она ни оставалась), не только за появление светской субъективности, но и за такую интерпретацию коранического наследия, которая привела бы к возобладанию, появлению как бы изнутри демократических возможностей, которые в нем, вероятно, скрыты от невооруженного взгляда и не обозначаются словом «демократия», точно так же, как они не прочитывались в Ветхом и Новом Завете.

2. Во-вторых, если посмотреть на это с определенной точки зрения, приостановка избирательного процесса в Алжире, возможно, является типическим событием, характерным для всех покушений на демократию, осуществляющихся во имя демократии. Алжирское правительство и значительная, хотя и не преобладающая, часть алжирского народа (и даже иностранцев, живущих в Алжире) считали, что приведенный в действие избирательный процесс вполне демократическим образом положил бы конец демократии. Поэтому они предпочли сделать это сами. Они суверенным образом приняли решение приостановить, по крайней мере на время, демократию во имя ее собственного блага, чтобы позаботиться о ней, чтобы предохранить ее от худшей и более вероятной агрессии. Ценность такого маневра, по определению, никогда не сможет быть подтверждена или опровергнута. Ибо стратегическое и суверенным образом принятое решение в данном случае не является лабораторным экспериментом, которому можно дать задний ход: оно необратимо воздействует на тот процесс, который мы анализируем. В любом случае, гипотеза состоит в том, что происходит захват власти или передача власти (kratos) народу (demos), который на основании волеизъявления избирательного большинства и в соответствии с демократическими процедурам пришел бы к уничтожению демократии. Итак, в каком-то смысле здесь имеет место самоубийство демократии. Демократия всегда была предрасположена к самоубийству, и если у нее и есть какое-то будущее, то только при условии иного осмысления жизни и жизненной силы. Вот почему я недавно подчеркивал, что чистое действие (actus purus) определяется Аристотелем как жизнь.

Что же касается этого автоиммунного самоубийства, то здесь имеет место парадигматический процесс: фашистские и нацистские формы тоталитаризма пришли к власти, захватили власть в ходе динамически развертывающегося процесса выборов, формально соответствующих нормам и формально демократических. Учитывая, что плебс также в каком-то смысле является народом, или демосом, мы оставим здесь открытыми серьезные вопросы легитимности или демократической законности плебисцита — как и демагогии вождей, leader, Fuhrer и Duce, — а с другой стороны, вопросы, связанные со всеми формами прямой, или непредставительной, демократии, референдумом и выборами на основании прямого всеобщего голосования и т.д. Наиболее общая апория в отношении этого второго пункта связана с самой свободой, со свободой игры в понятии демократии: должна ли демократия оставлять на свободе и у власти тех, от кого может исходить опасность посягательств на демократические свободы, кто может положить конец демократической свободе во имя демократии и большинства, которое они могут объединить вокруг себя? Кто и на что может опереться, находясь по ту и другую сторону этого фронта, чтобы говорить о самой демократии, подлинной демократии, демократии как таковой, в то время как настоящее понятие самой по себе демократии, в своем однозначном и прямом смысле, в настоящий момент и навсегда отсутствует? Когда самые злостные враги демократической свободы поддержаны арифметическим большинством, они, по крайней мере с помощью риторически правдоподобной симуляции (и самые фанатичные исламисты способны при случае так действовать), могут представляться самыми большими демократами. Это — одно из многочисленных перверсивных и авто-иммунных следствий аксиоматики, определенной еще у Платона и Аристотеля. Такова перверсивность двойной пары: пары «свобода и равенство», с одной стороны, и пары «равенство в количественном отношении» и «равенство на основании достоинства», с другой («Esti ditton to non: to men gar anthmo, to kat’ axian estin...»). Ибо во имя одной пары, пары «свобода и равенство», принимается закон количества («равенство в количественном отношении»), который в результате разрушает обе эти пары: и пару двух равенств («равенство в количественном отношении» и «равенство на основании достоинства»), и саму пару — «равенство—свобода».

3. Наконец, в-третьих, этот исходный посыл (envoi) демократии, первый шаг демократии, призывает к отсыланию (renvoi) демократии. «Посыл» как эмиссия, как миссия, которая направляет на путь, как наследование, называется здесь — с самого первого шага — отсыланием. Отсылание как отсрочка и как исключение, как одновременно убийство и самоубийство. Следуя по пути, указанному этим наиболее показательным событием, мы могли бы постараться предпринять еще более сильную его формализацию. Тем более, что мы имеем не один, а целый ряд взаимосвязанных примеров, свидетельствующих об авто-иммунной извращаемости демократии: колонизация и деколонизация — и то и другое было опытом авто-иммунизации, в ходе которой жесткое навязывание культуры и политического языка, считающихся тождественными греко-европейскому политическому идеалу (в послереволюционный период, конституционная монархия во время колонизации, затем республика и французская демократия и затем алжирская), привело к тому, что было прямо противоположно демократии (французский Алжир), затем способствовало так называемой гражданской войне, фактически войне за независимость, которая велась во имя политических идеалов, к которым апеллировала колониальная власть; затем новая власть должна была сама прервать текущую демократизацию, она должна была прервать нормальный избирательный процесс, чтобы спасти демократию, которой угрожали ее заклятые враги. Таким образом, чтобы сохранить себя, чтобы защищаться от атак неприятеля (внешнего или внутреннего), демократия порождала врагов по ту и другую сторону, и все, что ей осталось, — это выбор между убийством и самоубийством; но убийство уже сразу трансформировалось в самоубийство, а самоубийство, как всегда, оказывалось переведенным в убийство.

Описываемый мной авто-иммунный процесс я постарался представить в виде общего закона в «Вере и Знании», тексте, который вырос из беседы о прощении и в котором велась речь о «грядущей демократии» в связи с тайной, прощением и о безусловном как таковом, как о понятии, выходящем за пределы политико-правовой сферы и сочленяющемся с нею как изнутри, так и снаружи. Формализация закона авто-иммунитета осуществлялась тогда именно вокруг сообщества как авто-ко-иммунитета («общее» [commun] в «сообществе» [communaute] разделяет с «иммунным» общее «полномочие», [munus]), так же как и вокруг авто-ко-иммунитета человечества — и особенно авто-иммунитета гуманизма. Я мог бы без труда вписать здесь категорию авто-иммунитета в ряд высказываний более древних или современных, касающихся double bind и апории, но я воздержусь от этого в целях экономии времени. И хотя апория, double bind и авто-иммунный процесс не являются просто синонимами, они имеют в качестве общего и в качестве полномочия нечто большее, чем внутреннее противоречие, чем неразрешимость, — а именно все они содержат в качестве общего антиномию внутреннего-внешнего, не имеющую диалектического разрешения, которая угрожает параличом и призывает к событию решения, прерывающего демократию.

Итак, этот авто-иммунный процесс, который мы изучаем внутри самой демократии, всегда состоит в отсылании. Фигура отсылания принадлежит пространственно-временной структуре, тому, что было мной уже давно настойчиво тематизировано под названием расстановки (espacement), понимаемой как становление времени пространством или становление пространства временем. Значения следа или отсылания, как и значение различания (differance), оказываются там нерасторжимо связанными. Итак, здесь демократическое отсылание расставляет и преломляет больше, чем одну логику, и больше, чем одну семантику.

a) Действуя в пространстве, авто-иммунная топология требует всегда отсылания демократии в некое другое время и место, она требует ее выталкивания или отбрасывания, требует исключения под предлогом ее защиты изнутри, при этом отбрасывая, выводя внутренних врагов демократии за ее пределы. Она может, например, отослать их к ним домой, подальше от избирательных урн, лишить их общественного пространства, даже вывести за пределы национальной территории или лишить их свободы передвижения и слова, прервать избирательный процесс или исключить из него заклятых врагов демократии. Итак, благодаря неразрешимости, связанной с авто-иммунной логикой, в современной либеральной парламентской демократии, существующей в том виде, в каком она известна сегодня, то есть в виде национального государства (даже если Карл Шмитт отрицает за либеральной демократией право называться демократией), никто никогда не сможет доказать (в том смысле, в каком обычно понимается слово «доказывать»), в чем демократии больше — в том, чтобы предоставить иммигрантам право голосовать, или в том, чтобы отказать им в этом праве, таким образом исключая их, то есть отказать тем, кто живет и работает на территории национального государства; в чем больше демократии — в так называемом мажоритарном голосовании или в так называемом пропорциональном голосовании; оба эти типа голосования одновременно являются демократическими и защищают свой демократический характер посредством исключения, отсылания; ибо сила demos’а, сила демократии требует, во имя всеобщего равенства, представлять не только наибольшую силу наибольшего количества, большинства (majorite) граждан, признанных совершеннолетними (majeurs), но также слабость слабых, несовершеннолетних (mineurs), меньшинств и бедняков, всех тех в мире, кто, испытывая страдания, призывает к непрерывному легитимному расширению тех прав, которые называют правами человека. Таким образом, избирательный закон всегда одновременно и более и менее демократичен, чем любой другой; это — сила силы, слабость силы и сила слабости; это означает, что демократия защищается и поддерживает саму себя, ограничивая себя и угрожая себе самой. Согласно преобладающему здесь синтаксису и грамматике, неизбежное отсылание может означать одновременно или поочередно отсылание другого за пределы демократии посредством его исключения и отсылание к другому, уважение к чужому или инаковости другого. Можно было бы на примере проблем иммиграции, предполагающей или не предполагающей ассимилирующую интеграцию, конкретно продемонстрировать, что оба эти противонаправленные движения отсылания неотступно преследуют друг друга и поочередно авто-иммунизируют друг друга.

б) Но поскольку отсылание происходит также и во времени, автоиммунитет в свою очередь предписывает отсылать выборы и пришествие демократии на более поздний срок. Это двойное отсылание (отсылание кого-то другого или отсылание к кому-то другому, а также откладывание) есть фатальный авто-иммунитет, вписанный в саму демократию, в само понятие демократии, лишенной какого бы то ни было понятия, в саму демократию, лишенную тожести и самости, в понятие демократии, которое остается свободным, лишенным какого бы то ни было сцепления, которое существует как колесо свободно вращающееся в свободной игре его неопределенности, фатальность, вписанная в саму эту вещь или дело, которое под именем демократии никогда не является собственно тем, чем она является, никогда не является самой собой. У демократии отсутствует собственный смысл, сам смысл того же самого (ipse, metipse, metipsissimus, meisme, самый), самость, тожесть, собственная тожесть самости. Демократия и сам идеал демократии определяются посредством этого отсутствия собственного и того же самого. Таким образом, она определяется только оборотами, турами, риторическими тропами и тропизмом. Мы могли бы до бесконечности умножать эти примеры, я говорю «до бесконечности», поскольку они производятся самой демократией. Самой демократией, то есть, я продолжаю настаивать на этом, — тем, что в ней утверждает собственное демократии и при этом ставит под сомнение ее самость, тожесть того же самого (meisme, на старофранцузском языке metipse, medesimo на итальянском, mesmo в португальском языке, mismo на испанском языке) и, следовательно, истину, истину демократии, которая была бы адекватна сущности или ее разоблачающей манифестации, самой сущности демократии, настоящей демократии, аутентичной демократии, демократии как таковой, соответствующей идее демократии. Здесь отсутствует, как предполагает Джон Капуто, не только сама идея «грядущего», но и сама идея демократии: некая истинная идея демократической истины. Я сейчас только выскажу предположение, что «грядущая демократия» не зависит ни от конститутивного (парадигматического, как сказал бы Платон), ни от регулирующего (в том смысле, который придает этому понятию Кант, говоря о регулятивной Идее). Дойдя до этого пункта, мы исследуем только границы того, что нам говорит Платон, когда речь идет о свободе или распущенности демократии (присущих тому, что не имеет собственной сути), тех, которые делают возможным все государственные устройства, все парадигмы и, следовательно, все интерпретации. В строго платоновском смысле это означает, что не существует абсолютной, конститутивной или конституционной парадигмы, не существует абсолютно интеллигибельной идеи, eidos’а, не существует никакой idea демократии. Также, в конечном счете, не существует демократического идеала. Но даже если бы он и имел место, и там, где он мог бы иметь место, это «имение места» апоретично, авто-иммунно и подвержено double bind. Сказанное не является первым или последним словом некоей грядущей демократии, но представляет собой обязательное слово или обязательный переход, обязанность для грядущей демократии.

Грядущая демократия, если у этих слов еще есть какой-то смысл (но я в этом не так уж уверен, вернее, я не уверен в том, что все здесь сводится к вопросу о смысле), не сводится к идее или к демократическому идеалу, существующему в поочередности отсылания. Там, где отсылание означает откладывание на более позднее время, отсрочку, которая откладывает демократию до следующего переворота или до следующего тура выборов, незавершенность и сущностное запаздывание, нетождественность себе любой существующей демократии и той, которая может быть представима, иначе говоря, нескончаемое перенесение настоящего демократии (и один из первых текстов, которые я связал с выражением «грядущая демократия», а именно «L’Autre Cap», назывался в 1989 году «Отложенная демократия» («La democratie ajournee»), указывая, одновременно, на откладывание, подразумевающее перенесение на другой срок, отсрочку и запаздывание, а также на тот феноменальный день (jour), светоносное phainesthai и солнечное явление res publica или Просвещения), это отсылание демократии находится еще в зависимости от различания. Если вам угодно, демократия как начало отсылания отсылает к различанию. Но не только к различанию как к отсрочке и отворачиванию, сворачиванию с пути, откладыванию в экономике самости. Но поскольку эта вещь в ее различании маркирована одним и тем же словом, речь также и в то же самое время идет о различании как отсылании к другому, то есть как о неоспоримом опыте — я подчеркиваю: неоспоримом — инаковости другого, разнородности, единичности, не-тожести, отличия, асимметрии, гетерономии.

Я подчеркнул слово «неоспоримый», хотя меня здесь волнует только момент оспаривания, вместе с защитным ресурсом отрицающего, запирающегося отсылания. Согласно этим двум смыслам слова «различание» демократия дифферанциальна, она есть различание, отсылание и расстановка. Поэтому, и я это повторяю, мотив расстановки, интервала или отклонения, следа как отклонения, становления-пространства времени или становления-времени пространства играет для меня такую роль, начиная с «Грамматологии» и «Различания».

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Именно в этом направлении немного позже я попытаюсь еще раз развернуть синтагму грядущая демократия
чем должна быть теперь демократия