Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
мечтой человеческой субъективности - о том, чтобы сделаться совершенно-автономной монадой. Сегодня, избавившись от всякого наивного анимизма и от всяких слишком человеческих значений, вещь черпает элементы своей новой мифологии в своем собственном техническом существовании (на техническое изделие проецируется абсолютная формальная автономия индивидуального сознания); и один из путей, по которым она идет, - путь автоматизации - по-прежнему связан с коннотативным обозначением человека, его формальной сущности и его бессознательных желаний, чем неизменно, а то и непоправимо подрывается ее конкретно-структурная целесообразность, ее способность "изменять жизнь". В свою очередь, человек, делая автоматизированными и многофункциональными свои вещи, вместо того чтобы стремиться к гибкому и открытому структурированию своей деятельности, невольно демонстрирует тем самым, какое значение получает он сам в техническом обществе - значение универсальной чудо-вещи, образцового орудия. В этом смысле автоматика и персонализация вещей отнюдь не противоречат друг другу. Автоматика - это просто мечта о персонализации, осуществленная на уровне вещи. Эта высшая, совершенная форма той несущественности, той маргинальной дифференциации, через посредство которых функционирует персонализированное отношение человека к своим вещам1. ФУНКЦИОНАЛЬНОЕ ОТКЛОНЕНИЕ: ГАДЖЕТ Автоматика сама по себе есть лишь отклонение в развитии техники, но через нее открывается целый мир функционалистского бреда - иными словами, огромное поле изделий, в которых господствуют иррациональная услож- 1 О персонализации см. ниже, в главе "Модели и серии". Помимо прочего, автоматизация во многом обусловлена еще и мотивациями моды и расчетами производителей: достаточно даже самой мелкой дополнительной автоматизации какой-нибудь вещи, чтобы сразу сделать устаревшими целые классы других изделий. 125 ненность, обсессивная тяга к деталям, технический эксцентризм и бесцельный формализм. В такой поли-, пара-, гипер-и метафункциональной зоне вещь далеко отходит от своей объективной обусловленности и всецело поглощается сферой воображаемого. В автоматике иррационально проецировался образ человеческого сознания, тогда как в этом "шизофункциональном" мире запечатлеваются одни лишь обсессии. По этому поводу можно было бы написать целую "патафизику" вещи - науку о воображаемых технических решениях. Рассмотрим окружающие нас вещи с точки зрения того, что в них структурно, а что неструктурно. Что в них - техническое устройство, а что - аксессуар, техническая игрушка, чисто формальный признак? Окажется, что неотехническая среда, в которой мы живем, в высшей степени насыщена риторикой и аллегорией. И не случайно именно барокко, с его пристрастием к аллегории, с его новым дискурсивным индивидуализмом (избыточность форм и поддельные материалы), с его демиургическим формализмом, - именно барокко открывает собой современную эпоху, в художественном плане сочетая в себе все мотивы и мифы технической эры, в том числе и доведенный до предела формализм детали и движения. На этом уровне техническое равновесие вещи нарушается: в ней развивается слишком много вспомогательных функций, где вещь подчиняется уже одной лишь необходимости функционировать как таковой; это предрассудок функциональности: для любого действия есть или должна быть какая-то вещь - если ее нет, ее надо выдумать. Отсюда конкурсы самоделок Лепина, когда без всяких нововведений, одним лишь комбинированием технических стереотипов создаются вещи с чрезвычайно специфическими и абсолютно бесполезными функциями. Функция, на которую они нацелены, настолько узка, что превращается в условный предлог: фак-тически эти вещи субъективно функциональны, то есть обсессиональны. К тому же приводит и обратный, "эстетический" жест, когда красота чистой механики превозносится помимо всякой функции. Действительно, для участников конкурсов Лепина очистка яиц 126 от скорлупы с помощью солнечной энергии или какая-нибудь другая столь же нелепая задача представляют собой лишь алиби для обсессиональных манипуляций и созерцаний. Эта обсессия, как, впрочем, и всякая иная, может обрести свое поэтическое достоинство, которое более или менее ощущается нами в машинах Пикабиа, механизмах Тенгли, даже в зубчатых колесиках обыкновенных старых часов или же в вещах, чье назначение забылось, оставив по себе лишь волнующе-фасцинирующий эффект механизма. То, что ни для чего не годится, всегда может пригодиться нам. ПСЕВДОФУНКЦИОНАЛЬНОСТЬ: "ШТУКОВИНА" Такой функционализм на холостом ходу описывается словом "штуковина". Всякая "штуковина" обладает способностью что-то делать. Но если машина (machine) открыто заявляет о своей функции, то "штуковина" (machin) остается неопределенным членом функциональной парадигмы, да еще и с пренебрежительным оттенком "безымянности" и "неудобоназываемости" (аморальна та вещь, которая неизвестно для чего служит). И тем не менее она функционирует. "Штуковина" - это зыбкий пробел в функциональном мире, вещь, оторванная от своей функции, в ней подразумевается размытая, ничем не ограниченная функциональность, то есть скорее психический образ воображаемой функциональности. Невозможно как-то упорядочить все поле этой обсессивной многофункциональности: оно простирается от "вистамбуара" Марселя Эме, о котором никто ничего не знает, кроме того, что он точно для чего-то там служит, до игры в "вещь" на "Радио-Люксембург", когда тысячи слушателей бесчисленными вопросами подыскивают имя для какого-нибудь ничтожного предмета ("нержавеющая пластинка из специального сплава, установленная внутри тромбона без вентилей и служащая для того, чтобы...", и т.д.), от домашних поделок по выходным дням до супергаджета а-ля Джеймс Бонд; здесь перед нами развертывается целый музей волшебных принадлежностей, который в итоге выливается в грандиоз- 127 ные промышленные мощности для производства вещей и "гаджетов", бытовых "штуковин", по своей маниакальной специализации ничем не уступающих доброй старой фантазии домашних умельцев. Действительно, что такое машина для мытья посуды с помощью ультразвука, удаляющего грязь без соприкосновения с ней, или же тостер, допускающий девять разных степеней обжаренности хлеба, или же механическая ложка для сбивания коктейлей? Что прежде было лишь милой причудой и индивидуальным неврозом, ныне, на серийно-индустриальной стадии, становится непрестанной деструктурацией бытового сознания, смятенного или же взвинченного обилием деталей. Задумавшись о том, что именно может быть обозначено как "штуковина", впору устрашиться, как много вещей подпадают под это пустое понятие. Можно заметить, что чем больше становится этих бытовых мелочей, тем огромнее делается и наш дефицит понятий; наш язык далеко отстает от обновляющихся структур и сочленений тех функциональных вещей, которыми мы столь привычно пользуемся. В нашей цивилизации все больше и больше вещей и все меньше и меньше терминов для их обозначения. В то время как "машина", включившись в сферу общественного труда, сделалась точным родовым термином (каковым она была не всегда - еще в конце XVIII века это слово имело современный смысл "штуковины"), "штуковина" покрывает собой все то, что в силу крайней специализации, не отвечая никакому коллективному императиву, не поддается и наименованию, проваливаясь в сферу мифа. "Машина" относится к системе функционального "языка-кода", "штуковина" же - к субъективной области "речи". Излишне объяснять, что в цивилизации, где становится все больше безымянных вещей (или же именуемых с трудом, посредством неологизмов и перифраз), люди гораздо менее устойчивы против мифологии, чем в такой цивилизации, где все вещи знакомы и наименованы вплоть до своих деталей. По словам Ж. Фридмана, мы живем в мире "воскресных водителей" - людей, которые никогда не заглядывали в мотор своей машины и для которых в функционировании вещи заключена ее не просто функция, но и тайна. 128 Приняв, таким образом, что наше окружение, а следовательно, и наше бытовое мировидение в значительной части слагаются из функциональных симулякров, следует задаться вопросом о том, в каких верованиях этот дефицит понятий находит себе продолжение и компенсацию. В чем заключается эта функциональная тайна вещей? - в смутной, но стойкой обсессии мира-машины, мировой механики. Машина и "штуковина" взаимно исключают друг друга. Дело не в том, что машина - совершенная форма, а "штуковина" - форма вырожденная; это просто разнопорядковые величины. Машина - это реальный операторный предмет, "штуковина" же - воображаемый. Машиной обозначается и структурируется тот или иной комплекс практической реальности, "штуковиной" же - лишь чисто формальная операция, зато операция над миром в целом. "Штуковина" бессильна в плане реальности1, зато всесильна в плане воображаемого. Какая-нибудь электрическая машинка для извлечения косточек из фруктов или же новейшая пылесосная щетка, чтобы чистить крыши шкафов, по сути, быть может, не очень-то практичны, зато удовлетворяют нашей вере, что для каждой потребности имеется возможность механизации, что любая практическая (и даже психологическая) трудность может быть предусмотрена, предупреждена и заранее разрешена с помощью некоторого технического устройства, рационального и абсолютно приспособленного; к чему именно приспособленного - неважно. Главное, чтобы мир изначально выступал как объект "оперирования". Таким образом, фактически означаемым "штуковины" является не косточка сливы и не крыша шкафа, но вся природа в целом, открытая вновь согласно техническому принципу реальности; это целостный симулякр природы-автомата. Вот в чем ее миф и ее тайна. Как и во всякой мифологии, здесь есть две стороны: мистифицируя человека, погружая его в грезу о функциональности, эта мифология одновременно мистифицирует и вещь, погружая НефункциональнаЯ система коллекция старины |
|
|
|
|
