<<<     ΛΛΛ     >>>   

У Пушкина - не философия истории, пусть и имплицитная, а развернутая феноменология личности - у-топоса сознания, в котором - не город Рим, а место человека во вселенной. Милость - символ, а не натурное образование или психологическое состояние. Но символ чего? Милость противопоставлена не правосудию, потому что суд этой власти не прав по сути своей. Милость - свет истины. Свет, который светит в словах князя Мышкина: “У вас нежности нет: одна правда, стало быть, - несправедливо” (VIII, 354). Вот есть правда в каком-то сухом остатке, которая на поверку и неправда вовсе, а есть правда, в которую необходимым элементом входит нежность (пушкинская милость - такой же элемент), и без этого элемента правды нет как нет. Именно в этом смысле изъяснялся великий парадоксалист Розанов: “Я - великий методист. Мне нужен метод души, а не ее (ума) убеждения. И этот метод - нежность”.

Закон противостоит не человечности. Чем хуже закон, тем больше в нем человеческого и, как сказал бы Ницше - слишком человеческого. Милость - не отступление от закона, пусть даже самого справедливого, а, по Пушкину, нечто совсем иное. В “Анджело” Изабела, прося за своего брата, говорит властителю:

Подумай, если тот, чья праведная сила

Прощает и целит, судил бы грешных нас

Без милосердия; скажи: что было б с нами?

Подумай — и любви услышишь в сердце глас,

И милость нежная твоими дхнет устами,

И новый человек ты будешь.

Милость - символический атрибут Спасителя, и она свидетельство этой силы, если только ты изменяешься сам. Милость - это не отношение человека к человеку, а отношение человека с чем-то несоизмеримым. Это явление в человеке божественного, нечеловеческого. Повторяю, мы говорим не о религии! В Сыне Человеческом каждому явлена полнота его собственной личности. В пределах эмпирической человеческой данности нет ничего безусловного, даже совести. Саму совесть надо поверять по безусловного образцу чего-то, что не дано в эмпирии. Например - личности с ее свободой. Личность исправляет себя не по внешней для нее, пусть даже и наисовершеннейшей норме, а только по самой себе, но в своем идеальном образе. Я вглядываюсь в лик Спасителя и постигаю подлинного себя, свою подлинную человечность, но эта человечность никак не будет равна человечности в нашем обыденном понимании.

Заметим, Пушкин употребляет даже то же слово, что и богоподобный Мышкин - милость нежная, нежность. И то, что на нашем языке называется “прощением”, “милостью”, “любовью”, обозначает вещи принципиально невыразимые - некие трансцендентальные основания нашей жизни. Это некоторые первичные в идеальном смысле основания, предшествующие миру и субъекту. Есть нечто до того, как выпали в осадок и кристаллизовались представления на одной стороне мира, а на другой - субъекта, который этот мир наблюдает. Это первичное и есть трансцендентальное. Не в реальном следовании: не по причине, не во времени, а идеально первое, которое иначе можно назвать свободным действием. Честь, великодушие, милость, совесть, свобода - это ступеньки одной лестницы, углубления одной области, разметка на одной линейке. Оставаясь состояниями нашей жизни, они своими корнями врастают в стихию первоначал бытия. И там предметы сращены с условием сознания о них. И кристаллизация предполагает, что, с одной стороны, эти особые предметы освобождаются от сращенности с условиями возникновения сознания о них, а с другой - сознание освобождается от своего сращения с условиями возникновения самого сознания, заданными в предметах.

Напомню вам известную сцену из “Войны и мира”, когда сразу после казни пяти “поджигателей” Москвы Пьер Безухов, стоящий шестым в очереди осужденных, чудом избегает расстрела. В нем умирает всякое доверие к жизни. Толстой пишет: “С той минуты, как Пьер увидел это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога... Мир завалился в его глазах, и остались одни бессмысленные развалины”.

Что оберегает Гринева от подобной смыслоутраты? Что позволяет пружинить даже на развалинах всей социальной механики? Любовь, что движет солнце и светила: “...Она меня любит! Эта мысль наполняла все мое существование” (VI, 438). Петруша повторяет это в упоении восторга, но называет спасительное чувство мыслью. Он любит, и любим он ею, но эта полнота сердца есть мысль. Пастернак говорил, что “в рамках самосознанья сила называется чувством”. Вот есть нечто, что разом будет и единицей самосознанья, и чувства, и это Пастернак называет силой, а Гринев - любовью. Но его чувство к Маше - это любовь плюс... опасность, то есть последняя ясность саморазумения того, что он рискует потерять возлюбленную и погибнуть сам. Но, по мысли Гельдерлина, там, где опасность, там вызревает и спасение. И не обращая ни малейшего внимания на вечные увещевания своего дядьки, он подвергает свою жизнь всевозможным опасностям: в метели, на дуэли, на защите Белогорской крепости, на ратном поле и т.д. Гринев вездесущно и страстно рискует. Но если бы он постоянно не рисковал своей жизнью, он ее бы точно потерял. Он как бы действует по парадоксальному, но экзистенциально верному девизу: кто избегает опасности, от нее непременно погибает. На оренбургском совете, где решается вопрос - как защищать город, он один выступает за то, чтобы действовать не “оборонительно”, а “наступательно”, или, говоря возвышенным слогом Гринева, - “на открытом поле испытывать счастие оружия”. Здесь не просто образы, а бытийные составляющие его мироощущения: “открытое поле”, “испытание” и “счастье оружия”.

Цветаева не права, считая, что в “Капитанской дочке” нет капитанской дочки. И ее нелюбовь к своей неполной тезке Марии Ивановне понятна: уж слишком она ревновала Пушкина к его женщинам - и реальным, и вымышленным. Гораздо интереснее другое. Для Цветаевой главный герой - Пугачев, и роман должен называться “Вожатый”. Я бы назвал такое толкование метапоэтическим, и постараюсь объяснить почему.

Она читает роман как одно большое стихотворение. Если “Евгений Онегин” - это роман в стихах, то “Капитанская дочка”, если можно так выразиться, стих-в-романе, роман как одна неколотая голова стиха. Так же брался за дело и герой набоковского “Дара”: “В течение всей весны продолжая тренировочный режим, он питался Пушкиным, вдыхал Пушкина, - у пушкинского читателя увеличиваются легкие в объеме. Учась меткости слов и предельной чистоте их сочетания, он доводил прозрачность прозы до ямба и затем преодолевал его, - живым примером служило:

"Не приведи Бог видеть русский бунт

бессмысленный и беспощадный".

Закаляя мускулы музы, он как с железной палкой, ходил на прогулку с целыми страницами "Пугачева", выученными наизусть”.

Таким образом, поэт читает поэта. Пугачев для Цветаевой - не просто один из героев, Самозванец (она и пишет его с большой буквы!) - имя какого-то содержания, в котором пересекаются мировые линии и Пушкина, и знаменитого разбойника, и самой Цветаевой. “Если бы меня, - писала Цветаева о своем вечнодетском восприятии пушкинского романа, - семилетнюю, среди седьмого сна, спросили: - Как называется та вещь, где Савельич, и поручик Гринев, и царица Екатерина Вторая? - я бы сразу ответила: - Вожатый. И сейчас вся “Капитанская дочка” для меня есть - то и называется так” (II, 280).

Семь - не возраст, а акмэ какого-то вечного настоящего и полного присутствия (“И сейчас вся “Капитанская дочка” для меня есть...”). Есть, и только в полнокровности “здесь” и “сейчас”. Обратите внимание на это акцентированное “то” и “так”. Лингвистически - это знаки максимальной удаленности, для поэта - несказанной близости. То, что надо, и именно так. Пугачев - особого рода вещь! Не “кто”, а “то, что...” Он теряет имя, превращаясь в некий компас, магнитная стрелка которого сама вызывает бурю. Как сказал бы Розанов: да и можно ли такое вообще назвать?!

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Судил бы грешных насбез милосердия
То я начну говорить стихами
Что ж было предметом его поэзии все стало ее предметом
Сменяется вашим состоянием понимания разве между ними есть какая-то последовательность разве между
человек