<<<     ΛΛΛ     >>>   

Крайняя почтительность, почти раболепство отличает Атенагора, как и всех апологетов. Он льстит в особенности идеям о наследственности и уверяет Марка Аврелия, что молитвы христиан могут обеспечить его сыну правильное престолонаследие.

«Теперь, ответив на все обвинения и доказав наше благоговение к Богу и чистоту наших душ, прошу у вас лишь знака царственной главы вашей, о государи, которых природа и воспитание сделали столь превосходными, кроткими, человечными. Кто более достоин быть благосклонно выслушанным государем, чем мы, молящиеся о вашем правительстве, дабы наследование установилось между вами, от отца к сыну, как всего справедливее, и чтобы ваша империя, постоянно приращаясь, распространилась на всю вселенную? И молясь таким образом, мы молимся о самих себе, так как спокойствие империи есть условие того, чтобы мы могли, на лоне мирной и безмятежной жизни, всецело приложиться к исполнению предписанных нам правил».

Догмат воскресения мертвых всего более затруднял умы, получившие греческое воспитание. Атенагор посвятил ему особую беседу, стараясь ответить на возражения, основанные на тех случаях, когда тело теряет свое существо. Бессмертие души недостаточно. Правила, подобные тем, которые касаются прелюбодеяния, совокупления, не имеют отношения к душе, так как душа не причастна подобным прегрешениям. Тело в известной доле участвует в добродетели; оно должно иметь долю и в награде. Целый человек состоит из тела и души, а все, что сказано о конечных судьбах человека, относится к целому человеку. He взирая на все эти рассуждения, язычники упорствовали и говорили: «Покажите нам воскресшего из мертвых; когда увидим, тогда и повернем». И нельзя сказать, чтобы они были совершенно неправы.

Феофил, епископ антиохийский, около 170 года, был, как и Атенагор, обращенный эллинист, который при обращении своем полагал, что только меняет одну философию на другую, лучшую. Это был ученый очень плодовитый, катехет, одаренный большим талантом изложения, искусный полемист, по идеям того времени. Он писал против дуализма Маркиона и против Гермогена, который отрицал сотворение мира и признавал вечность вещества. Он комментировал Евангелия и составил из них, говорят, Согласование или Гармонию. Главное его произведение, которое дошло до нас, трактат в трех книгах, адресованный некоему Автолику, вероятно, фиктивному лицу, под именем коего Феофил изображает просвещенного язычника, удерживаемаго в заблуждении распространенными против христианства предрассудками. По Феофилу, христианство заключается в сердце; страсти и пороки мешают видеть Бога. Бог невещественен и бесформенен; он открывается в делах своих. Боги язычников люди, заставившие себя обожать, и наихудшие из людей.

Феофил уже говорит о троице; но его троица имеет только внешнее сходство с Никейской; она состоит из трех лиц: Бога, Слова и Мудрости. Его уверенность в чтении пророков, как средстве обращения язычников, может показаться преувеличенной. Его эрудиция обширна, но критики нет никакой, и его толкование первых глав Бытия очень слабо. Что сказать об уверенности, с которой он цитирует язычникам, в качестве неопровержимого авторитета, иудео-христианскую сивиллу, подлинность которой он вполне признает.

В общем выводе, Феофил гораздо ближе к узкому и озлобленному духу Тациана, чем к либеральному уму Юстина и Атенагора. Иногда он допускает, что греческие философы и поэты опередили откровение, например, в том, что касается конечного сожжения мира; но всего чаще он в них находит страшнейшие заблуждения. Греки ограбили книгу Бытия и извратили ее. Греческая премудрость только бдедный, недавний и слабый плагиат Моисея. Подобно тому, как море бы высохло, если бы не было постоянно пополняемо реками, так мир погиб бы, вследствие злобы людской, если бы Закон и Пророки не поддерживали в нем добродетель и справедливость. Католическая церковь как остров, уготованный Богом среди моря заблуждений. Но не должно впадать в беспечность: есть ереси, скалистые острова, без воды, без плодов, населенные хищными зверями. Остерегайтесь пиратов, которые вас туда привлекают и там губят... Феофил вполне торжествует только тогда, когда уничтожает нелепые клеветы, которыми преследовали его единоверцев. В прочем он слаб, и Автолик, пожалуй, прав, что в виду таких доводов продолжал упорствовать в своем неверии.

Жемчужиной этой апологетической литературы последних лет Марка Аврелия является разговор, написанный африканцем Минуцием Феликсом. Это первое христианское сочинение, написанное по-латыни, и уже чувствуется, что латинская христианская литература, в богословском отношении уступающая греческой христианской литературе, возьмет над ней верх по разнообразию оттенков и мужественности слога. Автор родом из Цирты, жил в Риме и был там практикующим адвокатом. Родившись язычником, он получил самое тщательное воспитание и перешел в христианство обдуманно. Он превосходно знает классиков, подражает им, иногда списывает; его любимые авторы Цицерон, Сенека, Саллюстий. Из современников никто не писал по-латыни лучше него. Книга его соотечественника Фронтона его поразила; он захотел отвечать и сделал ето, подражая, казадось бы, несколько искусственному слогу знаменитого ритора и делая у него неоднократные заимствования; быть может также, что он прочел книгу Цельса и, не называя его, неоднократно на него намекает.

Образованный язычник, принадлежащий к знатнейшей в Цирте фамилии, Цецилий Наталин, и два христианина, Октавий и Минуций, прогуливаются по берегу моря, близ Остии, во время осенних вакаций. Увидав статую Сераписа, Цецилий, по обычаю, подносит руку ко рту. Начинается спор. Цецилий начинает длинной речью, которую можно считать как бы почти текстуальным воспроизведением аргументации Фронтона. Это превосходное изложение возражений благовоспнтанного римлянина против христианства. Тон консерватора, который дурно скрывает свое высокомерное неверие и защищает религию, не имея веры. Скептик по существу, пренебрегающий великим умозрением, Цецилий держится установленной религии только из приличия, по привычке и потому что догматизм христиан ему не нравится. Философские школы породили только пререкания; человеческий ум не может перенестись через пространство, отделяющее его от божества. Мудрейшие от этого отказываются. Что же сказать о заносчивости некоторых людей, самого низшего происхождения, без воспитания ни науки, чуждых всякой литературе, которые берутся сразу разрешать вопросы, бывшие целые века предметом размышлений философов? Не благоразумнее ли, отказавшись от вопросов, превосходящих наш смиренный уровень, следовать культу, установленному предками? Давние века, по темноте и простоте своей, пользовалясь преимуществами, в особенности тем, что видели богов близко и имели их царями. В таких вопросах, древность все; истина то, чему верят давно. Рим, достоин властвовать над миром, потому что признал культы целого мира. Можно ли думать о перемене религии столь полезной? Этот древний культ видел начало Рима, защищал его от варваров, отразил в Какихолии приступ галлов. Того ли хотят, чтобы Рим от него отказался, чтобы доставить удовольствие нескольким бунтовщикам, злоупотребляющим доверчивостью женщин и зевак.

Благодаря редкому мастерству языка, Цецилий дает понять, что все баснословно и, однако ж, справедливо в том, что касается гаданий, культов, чудесных исцелений, сновидений. Его отношение к этим вопросам то же, что и у Цельса. По существу, он эпикуреец; он мало верит провидению и сверхъестественному вмешательству; но его приверженность к государственной религии делает его уклончивым.

«Человек и животные родятся, оживляются, растут самопроизвольным сочетанием элементов, а потом это расчленяется, растворяется, рассеивается. Все идет кругом, возвращается к источнику, и никакое существо при этом не играет роли фабриканта, судьи, творца. Так соединение элементов огненных беспрестанно воспламеняет все новые и новые солнца, Так пары, исходящие из земли, собираются в туманы, поднимаютоя облаками, падают дождем. Ветры дуют, град трещит, гром ревет в облаках, молнии сверкают, грозовой удар разражается; все это как попало, вкривь и вкось. Молния ударяет в горы, в деревья и, без выбора, в священные и дурные места, настигает виновных, а часто благочестшивых людей. Что сказать об этих силах, слепых, капризных, уносящих все без порядка, без разбора: при кораблекрушениях добрые и злые сравнены, заслуги их также; при пожарах смерть постигает невинных так же, так и здодеев; когда небо заражено чумным ядом, смерть всем, без различия; в ожесточении боя гибнут храбрейшие; в мирное время злодейство не только сравнено с добродетелью, но предпочитается, так что велико число тех, о которых спрашиваешь себя, ненавидеть ли их пороки или желать себе их счастья? Если бы мир был управляем высшим провидением и властью какого-либо божества, разве Фаларис и Дионисий заслужили бы венцы, Рутилий и Камилл — изгнание, Сократ — яд? Вот деревья, покрытые плодами, сбор плодов и винограда предстоит преизбыточный; дождь все портит, град все ломает. Вот до какой степени справедливо, что истина от нас скрыта, запрещена нам, или точнее, что случай один властвует среди безконечного и неуловимого разнообразия

обстоятельств».

Картина нравов христиан, изображаемая Цецилием, как выразителем предрассудков высшего римского общества, крайне мрачна. Хорошо, что они прячутся, эти сектанты: они не смеют показываться. Их тайные ночные собрания — сходбища для гнусных удовольствий. Пренебрегая всем, что почтенно, священством, пурпуром, публичными почестями, неспособные сказать слова в приличных собраниях, они сходятся по углам, чтобы пререкаться. Эти полунагие оборванцы, о верх дерзости презирают мучения настоящего в виду веры в мучения будущие и еще сомнительные. Страшась умереть после смерти, они не боятся умереть теперь.

«Они узнают друт друга по особым приметам, по тайным знакам; любовь у них заводится почти прежде знакомства. Затем разврат становится религией, связью, которая их спутывает. Они все безразлично называют себя братьями и сестрами, так что благодаря этим священным именам то, что было бы лишь прелюбодеянием или совокуплением, становится кровосмешением. Тщеславное и безумное суеверие таким образом гордится своими преступлениями. Если бы в основе этих рассказов не было доли правды, немыслимо, чтобы мирская молва, всегда проницательная, распространяла про них столько чудовищного. Мне говорили, что они поклоняются голове презреннейшего животного, священного в их глазах по нелепейшему предубеждению; достойная религия, действительно, и как на заказ сделана для таких нравов! Другие уверяют... Выдумки ли это, не знаю; но такие подозрения возбуждаются тайными ночными обрядами. Наконец, когда им приписывают поклонение человеку, преданному за свои злодеяния унизительнейшей казни,-о чем свидетельствует присутствие на их церемониях зловещего дерева креста, — то лишь дают им подобающие для них алтари, они поклоняются тому, чего достойны.

«Картина посвящения новообращенных столь же известна, сколько возмутительна. Перед посвящаемым кладут младенца, покрытого тестом и мукою, для обмана тех, которые не посвящены. Ему предлагают ударить; мучнистая кора дает этому невиннейший вид; ребенок гибнет под тайными слепыми ударами. И тогда, о ужас! они жадно лижут его кровь, выхватывают друг у друга его члены; отныне союз скреплен жертвой; взаимная осведомленность о совершенном преступлении служит порукою молчания.

«Всем известны их пиры; со всех сторон об этом слышишь, и речь нашего циртицского соотечественника о них свидетельствует. В торжественные дни, люди всех возрастов, мужчины и женщины, сходятся на пир с своими детьми, сестрами, матерями. После изобильной трапезы, когда пирующие разгорячатся и опьянение распалит в них жар кровосмешения, происходит вот что. К канделябру привязывают собаку; приманивают ее, заставляют выскочить за черту привязи, бросая ей пирожок. Канделябр опрокидывается. Тогда, освободившись от докучливого света, среди мрака, поощряющего все бесстыдства, они производят, как кому придется, совокупления, возбуждаемые гнуснейшей похотью, все кровосмесительные, если не фактически, то по соучастию, потому что все жаждут того, что может сделать каждый. Не все говорю: довольно и этих обвинений, которые все, или почти все, доказываются одним фактом таинственности этой порочной религии. Зачем, в самом деле, стараются они скрыть предмет своего культа, какой бы он ни был, когда доказано, что добро любит гласность, и только преступление ищет тайны? Отчего у них нет алтарей, храмов, известных изображений? Отчего они никогда не говорят публично? Зачем этот ужас перед свободными собраниями, если бы то, чему они поклоняются в такой тайне, не было наказуемо или постыдно? Что это за бог, единственный, одинокий, бедствующий, какого не имеет ни один свободный народ, ни одно царство, даже нижайшие ступени римского суеверия? Одна жалкая еврейская национальность поклонялась этому единственному богу; но, по крайней мере, она поклонялась ему открыто, с храмами, алтарями, жертвоприношениями, церемониями; злополучный бог конченных, низложенный, так как он теперь, вместе с своей нацией, в плену у богов Рима... Наибольшая и лучшая часть из вас страдает, как вы и сами признаетесь, от холода, утомления, голода, и ваш бог это позволяет, скрывает! Или он не хочет, или не может помочь своим; он бессилен или несправедлив.

«Угрозы, пытки, истязания, вот участь ваша; не поклоняться кресту приходится, а быть к нему прибитым; огню, который вы предвещаете, которого стремитесь, вы уже подвергаетесь теперь.

«Где же этот бог, который может спасти своих слуг, когда они воскреснут, и ничего не может для них сделать, пока они живут. По милости ли вашего бога, римляне царствуют, властвуют, стали вашими попечителями? А вы в это время, обреченные вечному подозрению и тревоге, вы воздерживаетесь от приличных удовольствий, бежите от празднеств, общественных пиров, священных зрелищ. Как бы страшась богов, которых вы отрицаете, вы гнушаетесь мясами, часть коих отрезана для жертвоприношения и напитков, от коих отлито. Вы не увенчиваетесь цветами, отказываете телам вашим в благоуханиях, сберегая их для погребений; вы даже отказываете в венках гробницам; бледные, дрожащие, достойные жалости... Итак, несчастные, вы не воскресаете, а пока не живете. Поэтому, если имеется в вас хотя немного благоразумия или чувства смешного перестаньте витать в небесных пространствах, жадно проникать в судьбы и в тайны земли. Достаточно себе под ноги смотреть, в особенности людям невежественным, грубым, без воспитания, без знаний, кому не дано понимать дела человеческие и кто тем более не имеет права рассуждать о вещах божественных».

Заслуга автора этого любопытного равговора заключается в том, что он нисколько не ослабил доводов своих противников. Цельс и Фронтон не с большей силой выразили, насколько противны были простейшим понятиям о естественных науках эти вечные объявления об огненной погибели мира, которыми пугали простодушных. Христианские представления о воскресении подвергся столь же резкой критике. Откуда этот ужас перед костром и сожжением трупов, как-будто земля не исполняет в несколько лет того же, что костер делает в несколько часов? Не все ли равно трупу быть измолотым зверями, или утонуть в море, или быть зарытым в землю, или быть поглощенным пламенем?

Октавий слабо отвечает на эти вовражения, неотделимые, до известной степени, от его догмата, и которые христианство будет влачить за собой, пока будет существовать. Бог, говорит защитник христианства, создал мир; он может его и разрушить. Если он сделал человека из ничего, то сумеет его и воскресить. Учение о сожжении мира преподается и философами. Евреи были побеждены по собственной вине. He Бог их покинул, а они отступились от Бога.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Рядом с католической церковью
Которому католическая церковь всегда обрекала женщин
Было христианство
Может быть уделом государя
Может быть смешнееЧто касается тайны христианского культа