<<<     ΛΛΛ     >>>   

x x x

Пока Перикл был в силе, Анаксагор мог смело и открыто высказывать свои
взгляды. Но настало время, когда авторитет прославленного архонта
пошатнулся. Возникла оппозиционная группа, призывавшая к установлению более
строгого режима и мечтавшая о тираническом господстве Афин над всем
греческим миром. Праздные толпы горожан, которые Перикл силился занять
работой, превратились во влиятельный паразитический класс, живущий за счет
государственных подачек. Эти низы "демоса" хорошо понимали, что их
беззаботная жизнь зависит от богатств, притекающих от "союзников". Вожди
экстремистов постоянно подогревали воинственные настроения народа и стали
теснить Перикла. Правда, он еще считался главой нации, и поэтому ни Клеон -
вождь радикалов, ни Фукидид - вождь аристократии не могли сразу добиться его
падения. Однако они решили уязвить его более тонким способом и начали
кампанию против кружка Аспазии.
Все чаще раздавались голоса, обвинявшие Фидия в том, что он на щите
Афины Парфенонской изобразил себя и архонта, а ее лицу придал черты гетеры.
В этом усматривали кощунство. Кроме того, Фидия обвинили в хищении
драгоценных материалов, отпущенных ему на строительство храма. В результате
против скульптора был возбужден уголовный процесс, и конец своих дней он
провел в темнице.
Следующей жертвой оказалась Аспазия. Как и Анаксагор, она была родом из
Азии и не имела права гражданства. Перикл оставил ради нее свою жену, и это
послужило поводом для бесчисленных насмешек и глумления. Толпа с восторгом
слушала плоские остроты, которые отпускали в адрес Аспазии комические
актеры. В довершение всего ее, как и Фидия, обвинили в богохульстве, и
только заступничество Перикла, униженно просившего за свою подругу, спасло
ее от казни.
Очередь теперь была за Анаксагором (13). В 432 году по предложению
гадателя Диопифма в Афинах приняли закон, воспрещающий занятия метеорологией
как подрывающие народную веру. Требовали привлечения к суду лиц,
"распространявших учение о небесных телах". Это была прямая атака на
Анаксагора. Книги его подвергли запрету. Даже Перикл не мог защитить своего
друга.
Анаксагор утверждал, что солнце - не колесница Гелиоса, а раскаленное
небесное тело. Этого было достаточно, чтобы подпасть под действие нового
закона. Особенно активно выступал против ученого демагог Клеон - поборник
сильной власти. Вспомнили заодно, что Анаксагор прибыл из страны,
подвластной персам, и, следовательно, мог им сочувствовать.
О дальнейших событиях источники говорят по-разному. Рассказывают, что
Анаксагора отдали под стражу, где он в ожидании суда продолжал исследовать
квадратуру круга. По некоторым сведениям, Перикл добился замены казни
изгнанием. Состоялся ли вообще суд - неизвестно (14). Мы знаем лишь, что
около 430 года из Пирейской гавани отплыл корабль, который должен был
отвезти Анаксагора обратно в Малую Азию. Говорят, что, вступив на палубу,
изгнанник сказал: "Не я теряю Афины, а Афины теряют меня".
Были ли сказаны эти слова в действительности или нет, во всяком случае
они справедливы.
Конец жизни Анаксагор провел в городе Лампсаке, где его окружали любовь
и уважение граждан. На могиле ученого они поставили памятник с надписью:
"Здесь лежит Анаксагор, проникший до крайнего предела истины в познании
небесного космоса".
Но и в Афинах Анаксагора не забыли. Книги его продолжали читать и после
запрета. Его последователи соблюдали строгую конспирацию и при вручении друг
другу рукописей брали клятвы верности. Ненависть "охранителей" не могла
уничтожить непобедимого стремления к знанию. И все же "школы Анаксагора" не
возникло. Наиболее требовательные умы ученый не удовлетворял. Причины этого
заключались в самом духе афинской культуры. Она складывалась под
непосредственным влиянием Элевсина, Дельф и дионисической традиции. Здесь
была популярна орфическая мистика. Люди искали ответа на глубочайшие вопросы
бытия и жгучие жизненные проблемы, а Анаксагор взамен этого преподавал им
физику.
Молодой Сократ с надеждой взялся за чтение книг клазоменца, но не нашел
у него того, что искал. Ему понравилась мысль, что Разум причина всего, но в
дальнейшем выяснилось, что анаксагоровский Нус сообщил лишь чисто внешний
толчок Вселенной. А как он конкретно связан с миром вещей - оставалось
неясным (15). Аристотель сравнивал Нус с "богом из машины", которого
драматурги спускали на сцену, чтобы облегчить развязку пьесы (16).
С одной стороны, эти претензии к системе Анаксагора были справедливы.
Нус, подобно "первому Двигателю" позднейших деистов, был почти лишь
механической первопричиной движения и порядка. В остальном он как бы
бездействовал. Но, с другой стороны, от Анаксагора требовали слишком
многого. Он был ученый, и Бог для него являлся в первую очередь
"космологической гипотезой". Анаксагор в поисках высшей истины дошел до той
грани, до которой может вести наука, и остановился на пороге. Он увидел
действие Божества в принципе закономерности, но внутри самой Вселенной искал
уже только естественных причин.
Если у него и была вера, то ее можно сравнить с религией Эйнштейна,
которая заключалась в восхищении разумностью космоса. Запросы же афинских
искателей истины шли гораздо дальше. Для них вообще вся натурфилософия была
слишком оторванной от основных проблем человека. Ведь недаром книги почти
всех натурфилософов назывались "О природе". Но достаточно ли брать за основу
природу, когда речь идет о загадках человеческой судьбы? В конце концов так
ли уж важно, из чего возникла Вселенная - из воды или воздуха - и каково
было ее начало? Не важнее ли знать, в чем заключено добро и зло, что ждет
человека по смерти, что властвует над жизнью: слепая Судьба или божественная
Справедливость? Все эти вопросы волновали афинян больше, чем философия
природы, которая как мировоззрение исчерпала себя. Нужно было искать новых
ответов и путей. Но прежде чем эти пути начали вырисовываться впереди,
греческая мысль прошла через полосу кризиса, в которой определились ее
главные направления.

ПРИМЕЧАНИЯ
Глава девятая
ОТ РАЗУМНОГО МИРА К МИРОВОМУ РАЗУМУ.
АНАКСАГОР

1. Первоисточники жизнеописания Анаксагора приведены у А. Маковельского
(Досократики, т. III). Новые переводы этих текстов даны (в порядке,
установленном Дильсом) как приложение к книге И. Рожанского "Анаксагор. У
истоков античной науки" (М., 1972). По этому изданию даются дальнейшие
ссылки.
2. См.: Ксенофонт. Сократические сочинения, 1935, с. 175.
3. Анаксагор, А, 29, 30.
4. Фукидид. История, II, 37 сл.
5. См.: И. Дворецкий. Древнегреческо-русский словарь, т. II, с. 1138.
6. Анаксагор, Б, 12.
7. Там же. А, 40.
8. Там же. Б, 12.
9. Аристотель. Физика, 4, 203а, 19; Анаксагор, Б, 12. Нус, по словам С.
Трубецкого, "есть все еще физическое начало: оно несомненно невещественно и
определяется по противоположности веществу; но Анаксагор не находит еще
терминов, чтобы выразить эту мысль" (С. Трубецкой. История древней
философии, I, с. 145).
10. Анаксагор, А, 48, 49.
11. Анаксагор, А, 42.
12. Аристотель. Метафизика, I, 4, 985а, 18.
13. См.: А. Бергер. Анаксагор и афинская демократия.- Вестник Древней
Истории, 1960, Э 3.
14. Попытки восстановить ход "дела Анаксагора" изложены у И. Рожанского
(Анаксагор, с. 277 сл.).
15. Платон. Федон, 97 а, b.
16. Аристотель. Метафизика, I, 4, 985а, 18.

Жизнь без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами сумрак неминучий
Иль ясность Божьего лица?
А. Блок

До Сократа Афины не имели своей философской школы. Но это не значит,
что афиняне пребывали в интеллектуальной спячке. Идейным средоточием города
в годы расцвета стала сцена.
Афинские трагики занимают в развитии человеческой мысли, пожалуй, не
меньшее место, чем философы. Они отважились поставить вопросы, которых
натурфилософы либо не поднимали, либо ставили не во всей остроте. В центре
внимания греческой драмы было не мироздание, а человек. О его участи трагики
говорили не в отвлеченных трактатах, предназначенных для узкого круга людей,
но перед лицом сотен зрителей. Они знали, что для греков театр означал и
храм, и трибуну, и книгу и что языком драмы можно говорить о самых трудных
жизненных проблемах.
Подлинным создателем античной трагедии может считаться элевсинец Эсхил
(525-456). Сын аристократа, он тем не менее был страстным приверженцем
народовластия. Участник великих сражений против персов, Эсхил мыслил эту
войну как борьбу за свободу против деспотии. Отец поэта был пифагорейцем, а
сам он прошел через посвящение в таинства Деметры. В Элевсине отеческая
религия предстала перед ним со своей сокровенной мистической стороны и
внушала Эсхилу благоговение перед идеалом "праведной жизни".
Эсхила-художника влекла архаическая грандиозность мифов; его натуре
были близки образы несокрушимых героев и грозных богов. Но сквозь восхищение
этим первобытным миром у него то и дело прорывалось тревожное вопрошание.
Острая мысль поэта проникала в толщу мифологии, разрубая ее и формируя из
старых глыб уже совсем иные изваяния. Многим тогда казалось, что трагедии
Эсхила - это кощунство, подрыв древних верований. Пророчили, что драматург
умрет, сраженный небесным ударом. Однажды, когда весь театр, затаив дыхание,
следил за действием, рухнули деревянные скамьи и все побежали в ужасе,
думая, что вот-вот грянет карающий гром...
Но если Эсхила и можно назвать богоборцем, то никогда еще не было
богоборца столь благочестивого. Не свергнуть богов стремился он, но найти в
них подлинно божественное. Поэтому прав был немецкий историк Эдуард Мейер,
когда говорил, что "все драмы Эсхила - настоящие теодицеи".

x x x

В центре творчества Эсхила стоит трилогия о Прометее. Древнее сказание
о титане было созвучно поэтическому темпераменту великого трагика. Но
подобно тому как средневековая космология послужила Данте лишь канвой для
эпопеи восхождения из тьмы к свету, так и легенда о сопернике Зевса
подсказала греческому драматургу только форму, в которую он вложил свои
самые сокровенные думы.
До нас не дошла завязка драмы - первая часть трилогии, но известно, что
в ней говорилось о том, как Зевс лишил людей огня, главного блага
цивилизации. Единственным из богов, кто сжалился над смертными, оказался
титан Прометей, дерзнувший похитить для них огонь у Громовержца.
Разгневанный Зевс не мог убить Прометея - смерть не властна над
титаном, но он приговорил его к вечной пытке. С этого момента начинается
трагедия "Прикованный Прометей" - вторая часть трилогии.
Бездушные исполнители царской воли - Власть и Сила - приводят великана
к скале: Гефест, хотя всем сердцем состраждет ему, не в состоянии ослушаться
Зевса. Острое лезвие пронзает грудь Прометея, руки его накрепко
притягиваются цепями к камням; и другу людей, как бы распятому над шумящим
морем, остается лишь ждать, когда спустится орел Зевса терзать его.
Пока грохотали удары молота, пока палачи совершали свое дело, Прометей
хранил молчание. Но едва они уходят, как титан разражается громкими воплями
и укорами. Высокой, истинно эсхиловской патетикой дышат обвинительные слова
Прометея. Он зовет весь мир в свидетели, взывает к Матери-Земле, к Эфиру, к
быстрокрылым ветрам, рекам и волнам: "Смотрите, что ныне, бог, терплю я от
богов!" (1)
На зов страдальца откликается хор морских океанид; они уговаривают
Прометея подчиниться. А добродушный Океан говорит: "Не лезь ты на рожон, не
забывай, что правит никому не подотчетный царь" (2).
Но не таков Прометей, он знает, что терпит за доброе дело, и не
собирается отрекаться от него. Он заранее предвидел свою участь, но тем не
менее пошел на нее во имя "человеколюбия" (3). Он тверд, как скала, о
которую у ног его тщетно бьются волны. "Ты не трепещешь гневного Зевса!" - в
ужасе восклицает хор. На уговоры Гермеса, которого подсылает Зевс выведать
известную лишь Прометею тайну будущего, титан отвечает:

Не думай, что из страха перед Зевсом
Я стану бабой, буду умолять,
Как женщина, заламывая руки,
Чтоб тот, кого я ненавижу, снял
С меня оковы. Не бывать тому! (4)

Судьбу Олимпа, о которой поведала Земля Прометею, он не откроет своему
мучителю.
В трагедии все как бы сосредоточено на том, чтобы показать царя богов
мстительным тираном. Появление на сцене безумной девушки Ио - еще одной
жертвы Зевсовых прихотей - дополняет портрет деспота. Прометей кричит, что
он ненавидит всех богов, что у Зевса "справедливостью служит произвол", что
расправа над заступником людей - всемирный позор владыки Олимпа.
В заключение трагедии Зевс исполняет свою угрозу - и скала с казнимым,
среди воя и блеска молний, проваливается в Тартар.
С этого представления зрители уходили, вероятно, глубоко взволнованными
и смущенными. Им, воспитанным на идеях свободы и человеческого достоинства,
приходилось делать выбор, и, естественно, симпатии всех склонялись к
благородному Прометею. Эсхил добился этого еще и тем, что вплел в трагедию
немало политических намеков. В репликах титана некоторые узнавали речи
политических вождей, направленные против тирании, а это был лучший способ
заставить публику воспринять старый миф как нечто злободневное. Но если
афинянам приходилось признать Прометея правым, то как же могли они примирить
это с почитанием Зевса? Можно лн было согласиться с тем, что верховный бог
эллинов - лишь грубый деспот, чей чудовищный образ дан в трагедии во всей
своей наготе? Вновь всплывала старая догадка, которая с давних времен
тревожила человека: а что если Божество в действительности злое? Что если
Зевс - не хранитель мира и промыслитель, а страшный палач? (Ведь некоторые
народы свыклись с такой мыслью, о чем, например, свидетельствует культ
Молоха или индийской Кали.)
Однако здоровый религиозный инстинкт Эсхила помогает ему одолеть это
искушение. Он еще не говорит прямо, что Божество и Добро едины, но взывает к
вольнолюбию и мужеству греков, к их чувству человеческого достоинства. Если
Зевс таков, как повествует о нем мифология,- против него нужно восстать во
имя добра и свободы, во имя человека, как то сделал Прометей.
"Прикованный Прометей" - это смертный приговор богу-деспоту. В трагедии
предсказывается день, когда он будет сброшен со своего престола. А ореол
поистине божественный окружает того, кто отдает себя за людей, кто, подобно
Дионису, стал жертвой ради их спасения. Не случайно, что в скале Прометея
иногда усматривали античный прообраз креста Христова.
Третья (ныне утраченная) часть - "Освобожденный Прометей" - посвящена
примирению богов. Зевс сохранил свой трон, но лишь потому, что отказался от
зла, изменил саму свою природу. Так решила Судьба, и это уже не просто
слепое течение событий, а торжество Правды: Судьба требует того же, что и
нравственное чувство человека. У Эсхила она перестает быть враждебным
началом, а является принципом нравственного Миропорядка. Верховный Бог в
единении с Мойрой олицетворяет Провидение. Этому Провидению Эсхил усвояет
прежнее имя - Зевса. Он не хотел вводить новую религию, но стремился
обновить старую. Его исповедание веры сводится к тому, что не тирания темных
и злых сил господствует во вселенной, но божественная Правда.
В "Орестее" - последней драме Эсхила - это исповедание выражено в
словах, исполненных религиозного вдохновения:

Кто бы ни был ты, великий Бог,
Если по сердцу тебе
Имя Зевса, "Зевсом" зовись.
Нет на свете ничего,
Что сравнилось бы с тобой,
Ты один лишь от напрасной боли
Душу мне освободишь (5).

Божество всеобъемлюще, оно есть альфа и омега жизни - Промыслитель и
Создатель мира:

Зевс изначальный - причина всему,
Все от него, чрез него, для него,
Что смертному дано без воли Зевса?
Что на земле не Богом свершено? (6)

Так Эсхил становится прямым продолжателем Ксенофана, орфиков,
Гераклита; сцена театра превращается в кафедру, с которой звучит проповедь о
Высшем Божестве, утверждающем справедливость в мире.
Но в той же "Орестее" мы находим и других богов: Аполлона, Афину,
Эриний. Была ли то дань народным верованиям или Эсхил действительно чтил
Олимпийцев? Второе более вероятно, хотя нам теперь трудно понять, как это
сочеталось с учением о "великом Боге" (7). Но гораздо важнее, что "Орестея",
как и "Прометей", ставит вопрос о Дике, небесной Правде, которая должна
заменить Мойру. Поэт обращается к легенде о царском роде, отягощенном
проклятием. Трагедия пытается раскрыть смысл бедствий, которые преследуют
семью Атридов, но не в плане фатализма, а через понятие о воздаянии.
Микенский царь Атрей, мстя своему брату, заколол его детей и накормил
его их мясом. Брат проклял Атрея. Но проклятие возымело действие не
магическим образом, а через грехи Атридов. Желая укротить бурю, мешавшую
начать троянский поход, сын Атрея Агамемнон принес в жертву свою дочь
Ифигению. Это возбудило против него ненависть его жены Клитемнестры, которая
вместе со своим любовником Эгистом убила царя, когда тот, едва вернувшись из
Трои, переступил порог дома. Но дети Агамемнона Электра и Орест уготовили
мщение преступной матери. Сам Аполлон потребовал от юноши, чтобы он, поборов
жалость, покарал Клитемнестру. Цепь смертей, цепь убийств, душевные муки и
суровый закон возмездия - что это? Судьба? Нет, у Эсхила это - зло,
порожденное самими людьми

Много родит земля
Гадов, страшилищ злых,
Воды кишмя кишат
Чудовищами морскими...
Но все, что высоко парит в облаках,
Все, что ползает по земле,
Трепещет пред бешенством вихрей бурных
Кто бы измерить мог
Дерзость мужских затей?
Кто б указал предел
Дерзостной страсти женской,
Ужасом и проклятьем
Павшей на род людской?
Любовь, если можно любовью назвать
Безумной похоти женской власть,
Опасней чудовищ, страшнее бури (8).

Эта неудержимая лавина страстей влечет за собой нагромождение
преступлений, и как ответ приходит отмщение. Вонзив жертвенный нож в тело
своей дочери, Агамемнон своими руками уготовил себе то, что индийцы назвали
бы Кармой. Грех рождает грех, одно возмездие - другое:

Я говорю от дурного дела
Плодится множество дел дурных,
И все с изначальной виною схожи (9)

Напрасно Клитемнестра удалила сына из дома. Орест возвращается, чтобы
стать судьей и палачом:

В дом Агамемнона правда сегодня вошла
Львом двухголовым, убийством двойным (10)

Велика ответственность человека. Посягая на закон Правды, он вызывает
из тьмы разрушительные силы, которые, как буря, врываются в его жизнь. Вот
где разгадка зловещей летописи дома Атридов: в их судьбе правит не произвол,
а совершается законный приговор: Небо сурово, но справедливо.
Но когда настанет конец этой драме мщения? Ведь едва Орест - орудие
богов - нанес удар, как из окровавленного тела матери, подобно дыму,
поднимаются духи мести - эринии - и устремляются вслед за убийцей.
Обезумевший от страха и душевных терзаний, Орест бежит от них и ищет защиты
у алтаря Аполлона.
И тут Эсхил делает попытку найти выход из замкнутого круга, на первый
взгляд довольно неожиданный. Он переносит зрителей из мрачного мира древних
преступлений на афинскую площадь. Столица Паллады уже одной своей атмосферой
человечности должна лишить призраков их силы. В восторженных стихах Эсхила
звучит его неподдельная любовь к отчизне, рожденная в годы освободительных
войн.
И - о чудо! - сами боги - Аполлон и Афина - предоставляют решить спор
Ореста с эриниями гражданскому суду - Ареопагу. Это чисто "афинский" подход
к коллизии. Как Орест в храме светлого Аполлона ищет спасения от эринии, так
и Эсхил в своих гражданских идеалах, в эллинской демократии и культуре, в
том, что теперь назвали бы "прогрессом", надеется найти защиту от страшных
теней прошлого, от трагичности жизни, от всего тревожного и непонятного в
мире. Сама Афина голосует наравне с членами Ареопага, и ее голос определяет
судьбу Ореста. Чтобы смягчить гнев эриний, им обещают построить в Афинах
храм, и отныне они будут не злобными фуриями, но - "благими", эвменидами.
Призраки ночи усмирены. Драма кончается гимном:

Мир эвменидам, богиням благим
Края Паллады!
Так порешили
Вечная Мойра, всевидящий Зевс.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Сократ сослался на своего quot
- говоритплатон
Философии
Увидели сократа как бы с двух различных сторон
В дальнейшем трагедия цитируется по переводу д