<<<     ΛΛΛ     >>>   

Этими словами прокурор хочет сказать, что атеистические идеи подготовили народ к пониманию того, что здесь, на земле, он может добиться лучшей доли за счет богатых и сильных. Обрушиваясь, в частности на «Систему природы», Сегье говорит, что безбожие неминуемо ввергнет государства в пропасть анархии и независимости. Точно предсказывая грозы революции, он восклицает: «Этот дух мятежа ныне распространился повсюду. Он не успокоится теперь пока законодательная и исполнительная власть не перейдет в руки народа, пока он не уничтожит необходимого неравенства сословий и состояний, пока величие королей не будет повержено в прах, а их власть не подчинится капризам слепой толпы». Ссылаясь на английскую революцию, вызванную будто бы тем же философским духом и приведшую к ужаснейшим для королевской власти и правящих классов последствиям, прокурор предсказывает, что во Франции последствия могут быть еще более ужасными, благодаря особым свойствам французского народа.

Эта речь так понравилась Гольбаху и его друзьям, что в новом издании «Системы природы» они перепечатали его целиком, снабдив краткой, но энергичной «репликой».

Совершенно верно, — говорится в этом ответе, — всякая положительная религия нам ненавистна, потому что основана на обмане; истинная религия только та, которая основана на природе, и она сводится к морали. Королевская власть, опирающаяся на суеверие, всегда будет тиранической и враждебной народу. И не даром среди просвещенных людей слышатся такие речи: «Я хотел бы, чтобы все тираны были задавлены кишками попов и парламентариев, прислужников деспотизма!» {Эти слова о царях, попах и кишках всегда обладали свойством дразнить буржуазных гусей. Ф. Маутнер совсем недавно в своей «Истории атеизма» (III, 158) с весьма комичным усердием пытался доказать, что не священник Мелье, не Дидро (в его шуточном стихотворении «Элевтероманы или фанатики свободы») и не барон Гольбах были первыми, пустившими в оборот эту грубость, а Нэжон, который «не унаследовал у Энциклопедии ничего, кроме атеистических словечек». Нэжон, предполагает Маутнер, если не сочинил, то переделал текст «Завещания» Мелье, Нэжон приписал Дидро им самим сочиненное стихотворение и Нэжон же был автором ответа прокурору в позднейших изданиях «Системы природы». Не слишком ли много грехов даже для «попа атеизма»? Почему из-за такого пустяка, как несколько грубоватое выражением ненависти к попам и тиранам, вполне допустимое у непричесанных атеистов XVIII века высказывать предположения, не оправдываемые сколько нибудь серьезными фактами.}. Угроза революцией также нестрашна. Разве сам Вольтер не приветствовал ее? Не ему ли принадлежат следующие замечательные слова: «Французы всегда опаздывают, но, в конце-концов, к своей цели они приходят. Просвещение мало-по-малу настолько распространилось, что взрыв может произойти от всякого повода. И кавардак же тогда получится! Как счастлива молодежь: она увидит замечательные события!».

После выхода в свет главного своего сочинения Гольбах оружия не складывает. Он продолжает выпускать книгу за книгой, популяризируя или развивая в них мысли, легшие в основу его «Системы». Последним ударом, который он нанес религии непосредственно была небольшая книга «Здравый смысл или идеи естественные против идей сверхъестественных» (1772). Ее отличают крайне боевой тон, популярный язык и широта охвата. Наряду с проповедью атеизма и критикой религиозных систем и догм в ней дается естественное, материалистическое объяснение явлений природы и вскрывается связь между политическими и религиозными учреждениями. Теория морали развита в ней сравнительно слабо. Такого шума, как «Система природы», она не вызвала, однако, автора ее порицали все. Вольтер в письме к Д'Аламберу называл ее «страшной книгой» и побуждал своего корреспондента написать опровержение, а Гримм презрительно говорил, что она приспособляет атеизм для парикмахеров и горничных. Она действительно делает атеизм доступным для широкой массы читателей, написана «для всеобщего руководства, для женщин, детей, для самых необразованных и невежественных людей». В этом ее большая заслуга.

Последние произведения Гольбаха посвящены политике и морали и в прямой связи с антирелигиозным движением не стоят. Но в годы, предшествующие революции, и во время революции выпущенные им и его друзьями атеистические книги выдерживают все новые и новые издания и делают то великое дело освобождения умов от религиозных пут, которому Гольбах посвятил свою жизнь.

3. Атеизм Гольбаха.

Из общей философии Гольбаха — философии последовательно материалистической — с совершенной естественностью вытекает и его атеизм {При изложении взглядов Гольбаха нами использованы в подлинниках следующие сочинения: «Sisteme de la nature». Londres 1775; «La contagion sacree, ou histoire naturelle de la superstition», Paris, an 5 de la Republique; «Sisteme sociale», Paris, 1796; «Le bon sens», Paris, 1802.}. В нарисованной им картине мира нет даже самого маленького места для посторонней этому миру причины. Это — атеистическая философия, не оставляющая никакой лазейки для «творца». Даже самую природу Гольбах не позволяет нам олицетворить и подставить ее вместо старого бога сотворившего мир и пекущегося о своих творениях. Природа у него описательный термин, природа равнозначуща материи и движению и всем их бесконечным сочетаниям.

Это философия — тот укрепленный лагерь, откуда исходит нападение. «Если незнание природы породило богов, — говорит Гольбах, — то познание ее должно их уничтожить». Уничтожает же он богов, то-есть религию вообще, решительно всякими средствами: и остро отточенными доводами науки, и пламенными декламациями, тупым оружием самого богословия, увешенного побрякушками схоластики, нападениями с фронта и с тыла и экскурсиями в далекое прошлое человечества. Гольбах, пожалуй, единственный из материалистов-просветителей, ни разу не обнаживший в вежливом поклоне перед религией головы, ни разу не повернувшийся к врагу спиною. Его ненависть к «вековому заблуждению» безгранична, и оттого он всегда почти субъективен и крайне редко возвышается до исторического взгляда на религию, редко подходит к ней с научным беспристрастием. Религия — страшный и вероломный враг, не заслуживающий пощады потому, что он сам никогда не давал и не даст пощады свободной и независимой мысли. Это — заразная болезнь, чума.

В одном из своих замечательных антирелигиозных произведений, носящем характерное название «Священная зараза, или естественная история суеверия», Гольбах следующим образом формулирует те обвинения, которые он предъявляет религии: «Если мы найдем только мужество всмотреться в действительные причины, то в суеверии, или священных заблуждениях людей, мы найдем единственную причину поражающих их нравственных бедствий, дурных правительств, которые их угнетают, страстей, которые их мучат, взаимной вражды, которая их разъединяет, и тех нравов, порча которых стала почти неизлечимой». Этот обвинительный мотив проходит красной нитью через все произведения Гольбаха. «Система природы» рисует нам такую картину рокового влияния религии: «Непонимание естественных причин сотворило богов; мошенничество жрецов сделало их страшными, гибельное представление о них преследовало человека и не только не сделало его лучшим, но погрузило в бесплодный трепет, наполнило его ум призраками, приостановило всякое развитие его разума, помешало ему искать своего счастья. Его страхи сделали его рабом тех, кто его обманывал под предлогом его блага; он стал делать зло, когда ему говорили, что боги требуют преступлений; он стал жить в бедности, потому что его заставили поверить, что бога осудили его на несчастья; он никогда не осмеливался противиться своим богам и избавиться от своих оков, потому что ему внушили, что глупость, отречение от разума, умственное младенчество, душевное унижение — самые надежные средства заслужить вечное блаженство». Здесь перед нами общие обвинения. Посмотрим, как Гольбах развивает их, применяя к некоторым отдельным областям человеческой жизни.

Он сказал уже нам, что религия виновата в том, что люди дурно управляются. Религия — это орудие правящих и господствующих, она «была придумана лишь с целью восполнить недостаток в просвещении, талантах, добродетелях и заботливости у тех, кто управляет народами». Между священниками и монархами существует договор. Священники говорят тирану: «Совершай какие угодно преступления, а мы их замолим; тиранизируй других, но нам будь предан; повинуйся нам, а мы заставим народ повиноваться тебе, как богу». Тираны вняли этому призыву и «политика во многих странах сделалась настоящим заговором против народов». И священнику и тирану нужны глупые и покорные подданные. Счастье свобода, благосостояние народов кажутся им опасными и «они соединяются, чтобы заглушить просвещение, чтобы задавить разум и чтобы потушить в сердцах людей самое желание свободы».

«Чтобы узнать, как религия выполняет это свое «проклятое дело», Гольбах советует читать внимательно историю. Мы увидим тогда, «что христианство, маленькое и ничтожное вначале, проникло к диким и свободным народам Европы через их вождей, которые усмотрели, что его религиозные принципы благоприятствуют деспотизму и вкладывают в их руки неограниченную власть. Немудрено поэтому, что такие монархи обращались в христианство с чудесной быстротой, то-есть без всякого анализа принимали систему, благоприятствующую их честолюбию, и, не стесняясь в средствах заставляли подданных принимать ее». Религия облегчила и освятила злоупотребления светской власти, «усеяла цветами дорогу тирании», облекая царей «божественным правом», делая их «помазанниками божьими».

Это положение отразилось и на морали людей. «Религия, всегда имевшая своим основанием невежество, а своим путеводителем воображение, не основала мораль на человеческой природе, на взаимных отношениях людей, на их обязанностях, которые из этих отношений с необходимостью вытекают; она предпочла основать ее на воображаемых отношениях, которые, как она утверждает, существуют между человеком и невидимыми силами». Мораль в результате стала таким же орудием корыстных интересов, как и политика.

Политический вред религии стоит для Гольбаха на первом плане и в его сочинениях очень много места уделено этой именно стороне антирелигиозного похода. В нем всегда ярко чувствуется представитель определенной эпохи и определенного класса, но с особенной силой выступает этот характер его философии, когда он говорит о христианстве, в частности, о католицизме. В то время ведь религия еще не заключила своего «договора» с буржуазией, она была еще настроена на феодальный лад, хорошо вскрытый Гольбахом, и интересы не пришедшей пока что к власти буржуазии были ей не только чужды, но и враждебны.

В «Разоблаченном христианстве» Гольбах подчеркивает, что «торговля антипатична религии, основатель которой изрекает анафему богачам и исключает их из царства небесного», и что «всякая промышленность воспрещена совершенным христианам, которые ведут на земле преходящую жизнь и не должны никогда думать о завтрашнем дне». В своем обличении анти-буржуазного — что по тогдашним обстоятельствам значило реакционного — характера христианства, он доходит до таких курьезов, что упрекает христа в неуважении к праву частной собственности, выражавшемся в потоплении бесами с его соизволения стада свиней и в собирании колосьев на чужих полях его учениками.

Для правильного понимания философии XVIII века необходимо по этому поводу подчеркнуть, что Гольбах, как и другие его современники, относился к «третьему сословию», бывшему гораздо более широким понятием, чем то, что мы теперь понимаем под буржуазией, как к самому честному и благородному по своим задаткам сословию в государстве. Он идеализировал его и походил в этом отношении на русских народолюбцев 60-x годов прошлого столетия. «Он пришел бы в ужас от нынешней буржуазии», — говорит Г. В. Плеханов, бывший глубочайшим знатоком материалистов XVIII века.

Итак, поводы объявленной Гольбахом войны религии — это все то зло, которое она причинила человечеству на протяжении столетий, а особенно защита ею тех общественно-политических порядков, которые в XVIII-м веке стояли на пути к переходу Франции и ряда других стран на буржуазно-капиталистические рельсы. В сущности, это те же поводы, которые в наши дни побуждают пролетариат вести ожесточенную и беспощадную борьбу против религии, защищающей уже не интересы феодализма, а интересы капитализма, но в общем те же интересы господствующего класса. Это обстоятельство крайне сближает атеизм Гольбаха с современным воинствующим атеизмом, и поскольку не устарело то оружие, которым пользовался он, позволяет нам применять его с тем же успехом.

Устарело же с нашей точки зрения в атеизме Гольбаха очень многое. Прежде всего, его подход к происхождению и развитию религии ни в коем случае не может быть нашим подходом. Исторический материализм не позволяет нам видеть начало религии только в обмане народа хитрыми жрецами или считать ее единственной, или хотя бы только главной, виновницей всех общественных зол. Для нас религия такое же производное общественно-экономических условий, как и «политика» и мораль, которые, по мнению Гольбаха, испорчены религией. Правда, наряду с этими наивно-неисторическими взглядами он высказывает и другие. Например, он считает, что «человек суеверен лишь потому, что испытывает страх перед неизвестными ему силами природы»; название первой главы его «Истории суеверий» утверждает, что «в основе происхождения суеверия лежал страх», а начинает он эту главу знаменитым латинским изречением, приписывавшимся Лукрецию, но на самом деле принадлежащим Петронию, что «впервые на земле богов породил страх». И соответственно этому во многих местах его произведений присутствует мысль, что религия — это форма познания природы, примитивное объяснение непонятных явлений. А этот взгляд, с некоторыми оговорками и дополнениями, может быть назван современным.

Устаревшим затем в теории Гольбаха является его взгляд на историю религий, на эволюцию догм. Религиозные верования у него развиваются не в тесной и прямой зависимости от развития материальных ресурсов человеческого общества и возникших на этой почве отношений, а совершенно самостоятельно. Религия в этом развитии не продукт общественной психики, а изобретение отдельных людей. Хотя Гольбах и видит в современных религиях пережитки верований первобытных племен, самый процесс приспособления этих верований к более сложной общественной жизни от него ускользает. Критическая история догм в то время не была еще сколько-нибудь разработана. Поэтому не следует удивляться, если почти во всех сочинениях Гольбаха, наряду с мыслью о естественном и самостоятельном возникновении первобытных культов, мы встречаем странную теорию искусственной, извне принесенной религии и цивилизации. Цивилизаторами, основателями религий обычно были пришельцы , которых случай привел к племени еще ведшим дикий, кочевой образ жизни. Они собирали рассеянные блуждающие орды, обучали их полезным ремеслам, возделыванию почвы, давали им богов, культы, законы, становясь в то же время сами священниками, царями, а иногда даже возвышаясь в ранг божества. Эти благодетели человечества выходили сами из народов, стоящих на более высокой ступени культуры. Ну, а кто научил эти народы? На этот вопрос прямого и ясного ответа Гольбах не дает. Но совершенно в духе этой теории у него есть гипотеза. что человечество, существовавшее на земле вечно, неоднократно подвергалось почти полному уничтожению. Немногие, остававшиеся в живых, образовывали всякий раз новое человечество и в форме смутных преданий передавали потомкам старую мудрость. А затем уже с помощью времени, опыта и трудов люди «мало-по-малу извлекли из забвения изобретения первобытных рас». Эта гипотеза непосредственно заимствована из «Разоблаченной древности» Буланже.

Среди этих несостоятельных теорий и гипотез разбросаны также верные и плодотворные мысли. Гольбах знает, например, что верования не могут быть неизменными. «Подобно плодам пересаживаемых деревьев, религии принимают, так сказать, вкус почвы; первобытные боги меняют свое лицо и религиозные системы вынуждены приспособляться к обстоятельствам и воззрениям народов». Он в ряде культов находит олицетворение сил природы, но не видит лишь, что это олицетворение одна из позднейших форм приспособления верования к изменившейся общественной среде. Мифологию он называет «дочерью физики, разукрашенной поэзией», но видит в обожествленных явлениях природы «первоначальные элементы». Умершего и воскресшего бога христиан он, подобно современным ученым, и опять-таки следуя за Буланже, сближает с Аттисом и другими умирающими и воскресающими богами древности, олицетворявшими периодическое умирание и воскресение природы. Он очень внимательно вскрывает антропоморфизм религии, то-есть перенесение на божество человеческих свойств. «Человек в своем боге, — говорит он, — видит и всегда будет видеть только человека». Бог — это «гигантский, преувеличенный человек».

Конечно, в отношении всех приведенных нами и многих других относящихся к этой области взглядов, история религии нашего времени представляет огромный шаг вперед. Это — один из уже пройденных этапов. Но этот этап с характеризующим его исключительно светским подходом к вопросу, с проникающим его критическим анализов и стремлением всегда оставаться на почве научного опыта должен считаться большим достижением материалистической философии XVIII века.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

нварь февраль сентябрь произношение
В первой части истории атеизма мы видели начало религиозного свободомыслия в немецких странах сочинения откровение
Говорит он
Религиозного чувства
Вороницын И. История атеизма атеизма 6 борисов