<<<     ΛΛΛ     >>>   

В самом деле, понятие добродетели и противопоставление ее пороку, по Ла Меттри, вытекает из общественной пользы, а вовсе не присуще человеку. Без воспитания добродетельных людей вовсе не было бы. Воспитание завело людей, как мы заводим часы. «Необходимость жизненных связей и вызвала учреждение добродетелей и пороков, которые имеют свое начало, следовательно, в политических (мы сказали бы социальных) обстоятельствах. Ибо без них, без этого твердого, хотя и воображаемого, основания, все общественное здание не выдержало бы и развалилось».

Сама по себе добродетель — пустое слово, она приобретает смысл лишь в отношении общества. Люди ее совершенно не ценили бы, если б она не давала материальных преимуществ тем, которые с ее помощью возвышаются в жизни. «Она — некрасивая старуха, за которой ухаживают ради драгоценностей, привешенных к ее ушам, или ради ее денег, которые нужно приобрести. Таковы чары этой царицы мудреца (Сенеки), этой исключительной красавицы, этой богини стоиков» (христиан). В своих насмешках над добродетелью и прославляющими ее философами Ла Меттри неистощим.

Богословы приходят в ужас: что же будет, если нет в себе ни пороков, ни добродетелей, ни праведного, ни неправедного? Если все произвольно и создано людьми, то почему у людей, совершающих злые поступки, бывают угрызения совести?

Ла Меттри равнодушен к «декламациям невежд и фанатиков». Он наносит им новый удар, разоблачая истинную природу раскаяния, угрызения совести. Никакого нравственного закона, изначально заложенного в человеческую душу, не существует. Угрызения совести есть ничто иное, как неприятное воспоминание, берущая верх привычка детства. Это — старый предрасудок, злейший враг человека, всегда в нем присутствующий. «Другая религия — другие угрызения совести, другие времена — другие нравы». «Совесть, вызывающая раскаяние, — дочь предрассудков». Все это подробно, и порой остороумно доказано. И к этому присоединяется еще красноречивая защита преступника, множество мыслей смелых и глубоко человечных.

Надо думать о теле, прежде чем думать о душе, — таков один из выводов анти-христианской морали Ла Меттри. — Надо подражать природе, которая сотворила сначала тело. И может ли быть более надежный руководитель? Не значит ли это одновременно следовать инстинкту человека и животных? Больше того, надо культивировать свою душу лишь для того, чтобы больше удобств доставить телу.

Многих возмутит мой образ мыслей, — говорит Ла Меттри, — особенно в вопросах добродетели и угрызений совести. Но пусть эти рабы традиций и суеверий знают, что я презираю предрассудки и всех врагов философии. «Богословы — судьи философов? Какая жалость! Это значит стремиться к воцарению предрассудков и варварства. Наоборот, взнуздать этих наглых зверей, уменьшить их власть — они довольно узурпировали ее! — вот единственное средство обеспечить развитие литературы и процветание государств. Невежество сначала принимает их и в конце-концов разрушает».

К этим мыслям Ла Меттри возвращается и во «Вступительном слове» к своим философским произведениям.

Все усилия, какие были сделаны, чтобы согласовать философию с традиционной моралью и богословие (религию) с разумом, были напрасными и фривольными. Мораль — произвольный плод политики. Она была создана для безопасности общества. Люди — непослушные животные, трудно укротимые; они стремятся, ни на что не взирая, к собственному благополучию. Люди, возглавлявшие общество, «призвали религию на помощь правилам и законам, слишком разумным, чтобы пользоваться абсолютным авторитом над порывистым воображением мятежного и своевольного народа». Таковы, по Ла Меттри, роль и назначение религии. «И вскоре она была окружена всей этой толпой, которая с разинутым ртом и ошарашенным видом слушает всяческие чудесные сказки. И — о, чудо! — эти сказки сдерживают ее тем лучше, чем меньше она их понимает».

К двойной узде морали и религии благоразумно была прибавлена третья — казни. Все это орудия политики и, следовательно, к «истинной» философии никакого отношения не имеют. Та мораль, которой занимается философия, мораль природы, диаметрально противоположна религиозной . Философия занимается истиной, тогда как религия убеждает во лжи. Людей так легко обмануть. И их без труда убедили, что «немного организованной грязи может получить бессмертие».

Но Ла Меттри в своем атеизме стремится не перейти границ «политики» со всеми ее подсобными областями. Самое важное для него — добиться для философии полной и неограниченной свободы исследования. Он готов за это предать народ, это легковерное и суеверное стадо, во власть господствующих, во власть обманщиков. Потому что он еще не видел, как и большинство самых просвещенных его современников, всех возможностей, скрытых в народе. Народ, ведь, не читает философских книг и не понимает рассуждений. Материалисты сколько угодно могут доказывать ему, что люди — машины. Он этому никогда не поверит. «Тот же самый инстинкт, который заставляет его жить, дает ему достаточно тщеславия, чтобы верить, что душа его бессмертна, и он слишком безумен и невежествен, чтобы когда-либо пренебречь этим тщеславием».

В своих уступках он заходит так далеко, что договаривается до признания за религией относительной пользы. «Если хотите, — обращается он к сторонникам религии, — мы вам уступим в том, что все ваши выдумки о палачах загробной жизни уменьшают работу палачей земных». Он от лица всех философов согласен «аплодировать законам, нравам и даже религии», лишь бы добиться той свободы, без которой прогресс невозможен.

Отвратительно! Не правда ли? И вполне возможно, что доля лицемерия, обусловленного приближенностью к королю-философу, в этих заявлениях имеется. Но все же это совмещение решительного отрицания в вопросах религии, морали и философии с подхалимством, с преклонением перед действительностью у Ла Меттри, у Вольтера и у многих других ранних просветителей было явлением закономерным и психологически понятным. Как мы говорили уже, они были одиночками, у них почти не было соратников, а один в поле не воин. Темпераментный Ла Меттри легко впадал в крайности. В данном случае тоже одно из его увлечений темой. Но мы были бы к нему несправедливы, если бы на этом его падении и остановились.

Субъективно он мог делать все уступки действительности, объективно же эти уступки никакой роли не играли. Его бесчисленные читатели и последователи совершенно не интересовались этой изнанкой его теорий. Они жадно впитывали в себя только их лицо. Многие из них, подобно нам, досадливо морщились, читая его неумеренные восхваления философствующего капрала на троне и славословия палачам и виселицам, но в то же время рукоплескали ему, когда он поворачивался своим лицом материалиста и атеиста к общему врагу и забывал о своей спине «придворного чтеца». Враги же Ла Меттри, — а у него была, как он говорит, «целая армия врагов, составленная, подобно собранию генеральных штатов, из дворянства, третьего сословия и духовенства», — не переставали скрежетать зубами, даже когда он признавал всю законность их существования.

3. Дюмарсэ — один из многих.

Ла Меттри, несомненно, был крупной личностью и незаурядным мыслителем. На том философском посту, с которого он так преждевременно сошел, его сменил целый ряд философов и ученых, одни из которых, как Дидро, Гельвеций и Гольбах, приобрели знаменитость, другие же — и их было множество — остались безызвестными и самые имена их давно забыты. Одним из этих забытых был Дюмарсэ, скромный сотрудник Энциклопедии, бедняк-разночинец, робкий в тех светских салонах, двери которых были открыты для философов, но смелый и решительный в уединении своей мансарды. «Он принадлежал к числу тех неизвестных философов, которыми полон Париж, — говорил о нем Вольтер («Siecle de Louis XIV»), — которые здраво судят обо всем, которые живут между собою в мире и духовном общении, неведомые сильными мира и внушающие страх шарлатанам всех родов. Дух времени создал толпу этих мудрых людей». Мы и выделяем здесь Дюмарсэ лишь как одного из этой толпы, как скромного солдата той атеистической армии, которая штурмовала небо, по выражению Ла Меттри, и не боялась участи мифологических гигантов.

Жизнь этого человека (родился в 1676, ум. в 1756 г.) представляет собой мало замечательного. Он был приписан в качестве адвоката к парижскому парламенту, но, очевидно, не обладал талантами к крючкотворству и ябедничеству, которые в те времена были необходимым условием успеха на этом поприще. Он вскоре продал свою должность (во Франции XVIII века должности покупались и продавались), деньги, полученные от этой сделки, отдал своей семье (он был несчастлив в личной жизни), а сам в качестве воспитателя поступил в богатый дом. Необеспеченность, часто крайняя бедность с этого времени и до глубокой старости становятся его уделом.

Д'Аламбер, посвятивший Дюмарсэ некролог («Похвальное слово») в VII томе Энциклопедии, говорит: «Он на себе самом испытал, в какой мере мало почитается среди нас эта благородная и полезная профессия, имеющая своим предметом воспитание юности». Но этот горький опыт не помешал ему эту профессию полюбить и посвятить ей не только лучшие годы своей жизни, но и все силы своего большого ума. Его сочинения филологического характера, написанные преимущественно в интересах педагогики, в свое время имели большое значение. Эти же сочинения побудили издателей Энциклопедии привлечь его к участию в их грандиозном предприятии в качестве автора статей по грамматике. Впрочем, Дюмарсе имел право на внимание философов не только как педагог и филолог, но и как тайный философ. Как свидетельствует Д'Аламбер, философские мнения этого скромного ученого, ставши более или менее широко известными, не раз побуждали влиятельных людей вредить ему.

Мы употребили выражение «тайный философ». Личный характер Дюмарсэ — скромный, даже робкий — не позволял ему открыто исповедывать свои материалистические и атеистические взгляды. Он всю свою жизнь лицемерил, прятался и даже на смертном одре исповедался и причастился святых тайн, проявив при этом, как говорит в своем некрологе Д'Аламбер, «много ума и спокойствия». Тот же Д'Аламбер писал Вольтеру: «Это был великий слуга господа. Я вспоминаю, как он поблагодарил священника, принесшего ему причастие: Благодарю вас, сударь, это очень вкусно!». И издатель Энциклопедии тут же поясняет, что слова эти отнюдь не были случайной обмолвкой, а совершенно сознательной насмешкой. Вольтер, отвечая Д'Аламберу, выразил негодование: «Я возмущен той фальшью, какую проявил Дюмарсэ при смерти». Но имел ли право возмущаться фальшью Дюмарсэ, маленького и робкого человека, великий борец с религией и поборник справедливости, сам называвший «остроумными шутками» свое хождение на исповедь и к причастию, когда опасность ареста за вольнодумство угрожало ему даже в его швейцарском убежище?!

Здесь мы позволим себе небольшое отступление. Рассказывая биографию Ла Меттри, мы отметили, какое негодование у Фридриха вызвало ложное известие о том, что Ла Меттри перед смертью исповедывался и причащался. Действительно, в XVIII веке вопрос о поведении философов на смертном одре живо интересовал не только их друзей, но и их врагов. Если отъявленный безбожник выдерживал «последнее испытание», друзья торжествовали, и враги были посрамлены. И наоборот, если умирающий — искренне ли раскаявшись, или из каких-либо практических и земных соображений — примирялся с церковью, духовенство трубило о победе религии над неверием, а друзья должны были молчать или робко оправдывать покойника, как это делал Д'Аламбер в отношении Дюмарсэ.

Большой интерес в этом отношении представляет беседа между тем же Фридрихом и маркизом д'Аржансом, безбожным скептиком, состоявшим около 30 лет на службе у прусского короля. Беседа эта происходила при поступлении д'Аржанса на службу к королю. Маркиз заключил с королем соглашение, что, когда ему исполнится шестьдесят лет, он будет иметь право невозбранно покинуть двор и должность и «уйти на покой».

— Я согласен, — сказал король, — но куда же вы уйдете?

— Государь, — ответил маркиз, — я отправлюсь на родину, в Прованс, чтобы прожить там в мире мои последние дни и умереть среди своих близких.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Максимов в разговорах со своими однокашниками отрицал
Основному общественному закону соблюдению блага общего
Терпимость ко всем другим религиям
Элеатская школа демокрит эпикур лукреций религиозная оппозиция католицизму в конце средних веков католицизм
Иностранные влияния в германии прослежены нами преимущественно по приводимым геттнером данным