<<<     ΛΛΛ   

Итак, в представлениях русских мыслителей новая наука, произраставшая на почве русской культуры, была не только погружена в атмосферу морально-нравственных требований и ожиданий, но и насыщена ими в своем содержании. В европейской науке ценностные мотивы и корни были настолько трансформиро­ваны и скрыты за содержанием самой этой науки, что создавалось впечатление ее полной дегуманизации, ценностной нейтральности (что и рефлексировалось долгое время в западной философии и методологии науки). В том же, что мыслилось как самобытная русская наука, ценностно-нравственные аспекты оставались не за текстом, не в стороне, а вплетались в саму содержательную ткань, становясь неотъемлемым качеством, трансформируя науку до та­кой степени, что возникали сомнения— наука ли это, устремлена ли она к постижению научных истин или же скорее подчинена формуле: “Да сгинет истина, если от гибели ее народу будет лучше житься”.

Как видим, независимо от того, каким было отношение к нравственности как внутреннему качеству науки (безоговорочное отрицание или, напротив, признание), само это качество фиксиро­валось практически всеми исследователями русской науки..

Не пора ли подвести черту в решении поставленной в разделе задачи? Мы выявили характеристические особенности предмета русской науки, подчеркнули особое свойство ее утилитарной значимости, ее нравственное звучание и смысл. При решении подобных проблем, как правило, остаются сомнения — все ли отличия приняты во внимание? Было бы самонадеянно рассчиты­вать на всеохватность, даже в главных моментах. Выстроенный нами облик, безусловно, не образ, а схема, которая всегда в чем-то упрощает, а значит, и искажает.

Зададимся вопросом, насколько эта схема-облик адекватна сути интересующего нас феномена русской науки. При такой постанов­ке вопроса уместно обратиться к анализу одиозных событий, периодически происходивших в русской науке, дабы определиться с тем, выражена ли в них какая-то отличительная ее особенность или это случайные явления в ее истории.

Трагические страницы недавней истории отечественной науки связаны с искоренением генетики, гонениями на ее сторонников. Проблема лысенковщины в биологии обсуждается в работе И. Лакатоса “История науки и ее рациональные реконструкции”, где он выясняет природу науки и пытается определить, что относить к внешней, а что — к внутренней ее истории. С одной стороны, лысенковщина насквозь иррациональна и вообще являет собой какой-то бред. Но в то же время без нее не понять того, что происходило в подлинной биологической науке, ибо ее идеи в этот период развивались через соприкосновение с лысенковщиной. Очевидно, И. Лакатос мог решать эту проблему только по-своему, в контексте европейской философии науки, где главной проблемой остается ее рациональность. Но печальные страницы истории русской науки можно оценивать по-разному зависимости от того, берутся ли они сами по себе или высвечиваются в перспективе истории идей, представая то как закономерные, то как случайные.

Попытаемся проследить в развитии обе точки отсчета. Для начала предоставим слово самому непосредственному виновнику событий Т. Д. Лысенко. “Ныне, в эпоху борьбы двух миров,— говорил он,— особенно резко определились два противоположные, противостоящие друг другу направления, пронизывающие основы почти всех биологических дисциплин. Социалистическое сельское хозяйство, колхозно-совхозный строй породили принципиально новую, свою, мичуринскую, советскую биологическую науку”. Итак, Лысенко возвещал о рождении принципиально новой науки. Но вот мнение одного из самых стойких и последовательных идейных противников лысенковщины А. А. Любищева: “Эта речь и знаменует начало царства Лысенко в науке. Один деспот, Сталин, помазал на царство в науке другого деспота, Лысенко. Все должны были понять: “С нами Сталин, разумейте, ученые, и покоряйтеся”, Н. И. Вавилов не покорился, в 1939 году был смещен с поста президента ВАСХНИЛ, но когда он и на посту директора ВИРа не покорился, то вмешался заплечных дел мастер Берия. Н. И. Вавилов вместе с рядом своих сотрудников исчез “в ночи и тумане”, доказав, что в 20-м веке имеются истинные мученики науки”, фрагмент статьи Любищева скупо раскрывает трагизм тех событий, но позволяет отметить следующее: Любищев даже ретроспективно (в статье 1965 года) оценивал происшедшее как явление временное, во всяком случае, имевшее начало, и сам он в те грозные годы надеялся и делал все для того, чтобы наступил конец подобной ситуации в биологических науках.

Разговор о лысенковщине будет неполон, если не высветить вопрос о партийности науки. Отвлечемся от теоретического содер­жания принципа партийности науки, взяв тот его идеологический смысл, которым руководствовались блюстители этого принципа. Вот отрывок из письма А. А. Любищеву инструктора ЦК КПСС В. П. Орлова: “Как же можно говорить Вам, высокообразованному человеку, о том, что помехой в развитии сельскохозяйственной науки является партия?.. Партия никому науку не дает на откуп, она стояла, стоит и будет стоять во главе ее, партия — наука... И если Вы видите мой недостаток в том, что я “являюсь выразителем того мнения, что партия с успехом вмешивается в научные вопросы”, то еще раз: партия наша — это наука, и они между собой неразделимы. Наука — классовая. Господствующий класс использует ее в своих интересах. Во главе класса стоит партия, она и должна руководить наукой. Я исключаю спор на эту тему между нами, не прибегаю к цитированию и философским изрече­ниям, ибо эта истина не требует каких-либо доказательств для коммуниста-ленинца”. Комментарии, как говорится, излишни. А ведь это переписка уже 1957 года!

И многострадальная биология не исключение — под идеологи­ческим обстрелом находились и кибернетика, и математическая статистика, и математическая экономика, и языкознание... Конста­тируем как факт — на науку смотрели с партийно-классовых позиций, она была объектом политического вмешательства. Это вмешательство испытывали на себе все творившие советскую науку, а потому оно в своеобразной форме запечатлевается и в самих научных идеях.

Мы склонны сегодня все списывать на большевизм, революцию и советскую власть, тем самым представляя прошедшие события досадным эпизодом, исключением в истории русской науки. Но это слишком поверхностный способ объяснения. Обращение к истории показывает, что истоки и корни этих событий гораздо глубже, сложнее. Так, к примеру, у М. Бакунина мы находим суждения и оценки, один к одному вписывающиеся в принцип партийности науки.

Во-первых, он постоянно разделяет науку на два лагеря, оппозиционных друг другу. Действительно, мнения ученых о природе исследуемых явлений могут диаметрально расходиться. Но у Бакунина противостояние в науке обусловлено вненаучными, политическими мотивами. Вот одна из его характеристик: “Правительственная наука выработалась и усовершенствовалась веками... Я назову ее наукою высшего государственного мошенничества... Это наука о том, как грабить народ”. Обратим внимание на само название цитируемой статьи — “Наука и насущное революционное дело”. И отсюда — поиск и требование какой-то особой науки, отвечающей революционным интересам, науки народной, выстра­данной жизненным опытом и испытаниями, а потому науки о правде жизни; это требование “живой”, освобождающей науки, которая противостоит науке “мертвой”, “подтасованной”.

Почти столетие отделяет Бакунина от Лысенко, но их классо­во-политические оценки в сущности ничем не отличаются: “попы от науки” (у Бакунина) и “кулаки от науки” (у Лысенко) и, соответственно, “апостолы революционной науки” и ленинцы-сталинцы мичуринского направления, которым приходится бороться с вейсманистами-морганистами в биологических науках и т. д.

В упоминавшейся ранее книге П. А. Кропоткина “Современная наука и анархия” умственное развитие, совершавшееся в XIX веке, и прежде всего история научных идей рассматриваются в канве политических событий. Конечно, возможна и такая трактовка истории науки, но важно сознавать ее односторонность, иначе один шаг до классово-партийных оценок. И Кропоткин этот шаг делает, заявляя, например: “Приложение метода естественных наук к экономическим фактам... позволяет нам доказать, что так называемые “законы” буржуазных общественных наук — включая сюда и политэкономию — вовсе не законы, а простые утверждения или даже предположения, которые никогда не проверялись на практике”. Оказывается, есть науки “буржуазные” и “народные” в зависимости от того, кому они служат. Как это нам знакомо! Но ведь это написано за 25 лет до Октябрьской революции.

Классово-политическая оценка всех событий, в том числе и духовного творчества, научной деятельности — это, по-видимому, бич русской истории. Подобное признание прорывается у очень сдержанного на вненаучные оценки В. И. Вернадского: “В истории России за последние два столетия красной нитью проходит борьба русского общества за свои политические и гражданские права... Эта борьба была Молохом, которому приносилось в жертву все”. И далее он говорит уже непосредственно о науке: “Только в исключительных случаях могла быть создана в России преемственность и традиция научной работы, неизбежно требующие для себя политического спокойствия”. Из опубликованной недавно переписки В. И. Вернадского с И. И. Петрункевичем видно, сколь болезненно воспринимал он классово-партийное вмешательство в науку и высшее образование.

Проведенные рассуждения подводят к выводу, что классово-по­литические ориентации науки, ее так называемая партийность — далеко не мимолетные и не эпизодические явления в русской науке. Они уже длительное время сопровождают ее и, как бы мы тому ни противились, составляют ее особость. Партийность науки может выражаться в явном или замаскированном виде, но суть ее заключается в дифференциации целых научных дисциплин, кон­цепций или отдельных идей на подлинно научные и ненаучные, как правило, с вненаучных, идеологических позиций. Чаще всего в качестве критериев подлинности науки выдвигаются соображения народной пользы, правды жизни и прочие.

В заключение — еще два фрагмента. Первый из стенографиче­ского отчета приснопамятной сессии ВАСХНИЛ 1948 года. “Советский народ, выдвинувший из своей среды ученых, требует от них беззаветной преданности великим идеям и делу партии Ленина— Сталина, требует развития науки в направлении, отвечающем кровным интересам социалистического общества”. Второй мы почерпнули у М. А. Бакунина: “Они (науки.— Н. Б.) холодно светят, когда на идут рука об руку с жизнью... самая правда их становится бессильною и бесплодною, когда она не опирается на правду в жизни. Противоречие с этою последнею правдой обрекает нередко и науку, и мысль на ложь, на софизм, на служение неправде”. Чем отличаются эти два фрагмента, вопрос, на наш взгляд, риторический. Разделенные временным промежутком в сто лет, они поразительно близки по духу. Мы видим, как в этих категоричных требованиях-тезисах сплетаются воедино партий­ность, утилитарность и нравственные ориентиры в том, что составляет реальность русской науки на всем протяжении ее истории. Все отмеченные ориентиры вненаучны по своей сути. Западные методологи квалифицируют их как иррациональные. В нашей трактовке эти моменты предстают как особость русской науки.

 <<<     ΛΛΛ   

Эмпирическом бытии человека
Данилевский пытался обосновать возможность самобытной славянской культуры
Химические процессы истории русских
Бряник Н. Самобытность русской науки предпосылки и реальность науки 7 русской
Флоренский скорее как типичный представитель европейской культуры не противоречат ли идеи п русской человека