<<<     ΛΛΛ     >>>   

Эти различия в морфологии организационной жизни связаны со вторым фактором, усложняющим отношения между плюрализмом и полиархией. Если плюрализм в системе полиархии необходим, неизбежен и желателен, он может, кроме этого, оказывать и нежелательные воздействия. Если, например, одни интересы могут быть аккумулированы в организации с их ресурсами, а другие – нет, то такой образец будет способствовать поддержанию неравенства среди граждан, и некоторые из видов этого неравенства могут быть несправедливы. Или примем во внимание то, что так беспокоило Руссо. Ассоциации могут достигать большего, чем просто защиты или артикуляции интересов своих членов. Они способны также заострять и преувеличивать частные аспекты групповых интересов как противостоящие другим, возможно, отмеченным большей привлекательностью и лояльностью, заботой интересам, и в этом смысле помогать формированию и укреплению деформированного гражданского сознания. Когда организационный плюрализм ведет к подобным последствиям, это может исказить существо имеющихся в обществе проблем и сконцентрироваться на политическом процессе скорее в направлении, обещающем видимые краткосрочные выгоды небольшому меньшинству хорошо организованных граждан, чем в направлении, обеспечивающем значимые долгосрочные выгоды для большого числа неорганизованных граждан.

Все это позволяет относительно автономным организациям – или, в более общей формулировке, коалициям организаций – концентрироваться на тех фун­кциях, которые в сущности являются публичными. Поэтому, как бы это ни было неприятно для защитников монистической демократии, вроде Руссо, следует создавать гарантии против такой концентрации. В противном случае это наделяет возможностями, которые могут вызвать беспокойство даже у тех, кто убежден во внутренней взаимосвязанности организационного плюрализма и крупномасштабной демократии. Одна из таких возможностей связана с тем, что контроль над некоторыми важными общественными делами переносится в организации, которые, реализуя решения практически, выведены из-под контроля демоса и его представителей в парламенте и правительстве. В дальнейшем этот перенос контроля превращается в нечто значительно большее, чем обычное делегирование власти демосом в организацию – делегирование столь же формальное, как и в том случае, когда решения делегируются парламентом в бюрократический орган управления. Если же на практике демос не в состоянии реализовать адекватного контроля, тогда происходящее, по существу, перестает быть делегированием и превращается в отчуждение авторитета.

Подобное действительно может происходить во многих структурах, учитывая хотя бы многочисленные попытки недавних лет понять эмпирические и норма­тивные аспекты того, что по-разному называли корпоратизмом, демократическим корпоратизмом, корпоративным плюрализмом и т. д. Около двадцати лет назад С. Роккан опубликовал очерк о Норвегии, главная мысль которого может быть суммирована его же собственными словами: «множественная демократия и корпоративный плюрализм: голоса подсчитываются, но решают ресурсы». Кабинет, писал он, «находится на вершине электоральной иерархий, но он – лишь один из четырех корпоративных союзов, заключающих между собой соглашение». Тремя другими, которые он имел в виду, были, конечно, труд, бизнес и фермеры. Он продолжал далее: «Кабинет, безусловно, должен взять на себя роль посредника между конфликтующими интересами в национальном сообществе. Наконец, в делах внешней политики он может лишь изредка, если вообще может, навязывать свою волю на основании обладания одной только электоральной властью, скорее же должен модифицировать свою политику в ходе комплексных консультаций и переговоров с главными заинтересованными организациями» [18].

Системы, комбинирующие множественную демократию с корпоративным плюрализмом, обладают значительными преимуществами, по-моему, не поддающимися определению; эти системы, кроме того, поднимают крайне сложные проблемы для демократической теории и функционирования институтов, которые пока также не разрешены. Это утверждение нетрудно обосновать. Корпоративный плюрализм, хотя бы того типа, который Роккан описал на примере Норвегии, существует на прагматическом, утилитарном основании. Однако в той мере, в какой это позволяет контролировать важные и могущие быть отчужденными общественные функции, такой корпоратизм склонен к попранию демократических принципов. Возможно, что наше понимание демократии должно быть как-то адаптировано к существующей практике, но в настоящий момент, думается, не может быть найдено никакой удовлетворительной теоретической формулировки, которая обеспечивала бы корпоратизм демократической легитимностью.

Корпоратизм в скандинавском варианте есть скорее постановка проблемы, чем ее решение. Скажем, Соединенным Штатам скорее недостает тех центра­лизованных, национального масштаба организаций – профсоюзов, бизнеса и фермеров – которые делают возможной структуру демократического корпоратизма в Швеции, Норвегии, Нидерландах и Австрии. Здесь проблема обнаруживает себя в самых различных формах, например, в известных «железных треугольниках», включающих в себя комитеты Конгресса, его бюрократию и заинтересованные организации, оказывающие значительное влияние на принятие решений. Национальное соглашение, которое возникает в корпоративных системах, ведет к более драматичным последствиям, но стабильная работа «железных треугольников» способна оказать важное долгосрочное воздействие и вполне примирима с публичной позицией.

Заключение

Таким образом, сдвиг, расширивший пространство демократии от города-государства к нации-государству, одновременно заменил монистическую демократию плюралистической. Трансформация практики и институтов, связанная с огромными переменами в масштабе – событие драматическое и имеющее далеко идущие последствия. Изменилась сама демократическая теория. Общественный договор, предназначенный для государства и общества в определенном и теперь уже безвозвратно изменившемся пространстве, сделался невозможным. В этом смысле данное событие произвело подлинно революционизирующее воздействие. Спустя семьдесят лет Токвиль выдвинул идею, согласно которой подходящим для демократии местом в современном мире являются именно большие нации-государства, а не малые города-государства. Другое же поколение, последовавшее за Дж. Ст. Миллем, не только взяло эту идею на вооружение, но и сделало ее основополагающей в своих размышлениях.

Следовательно, демократическая теория, первоначально сформулированная как осмысление политической и общественной системы небольшого масштаба, несомненно, нуждается в поправках на реальность крупномасштабной демократии. Монистические положения классически-демократических убеждений сталкиваются с плюралистической действительностью широкомасштабной демократии, и в результате теория часто оказывается неадекватной как с описательной, так и нормативной точек зрения.

Для того чтобы лучше осмыслить связи, имеющиеся между полиархией и плюрализмом, возможно, следует предложить и шестую интерпретацию поли­архии, вдобавок к пяти уже имеющимся. Полиархию можно рассматривать и как вид режима, приспособленного для управления нациями-государствами, в которых власть и авторитет над общественными делами распределены среди плюралистического множества организаций и ассоциаций, которые достаточно автономны не только в отношении друг к другу, но во многих случаях – ив отношении к управленческой деятельности государства. Эти относительно автономные союзы включают в себя не только организации, которые являются легально и иногда конституционно объектами управления государства, но и те организации, которые легально являются – используя термин, который может показаться здесь совершенно неуместным – «частными». Это означает, что легально и в значительной степени реально они независимы от государства во всем или, по крайней мере, в главном.

Полиархия отлична от классически-монистической демократии и в другом отношении – выдающейся ролью, властью и легитимностью автономных орга­низаций в политической жизни общества и решении общественных дел. Полиархия также отличается от авторитарных режимов в двух следующих пунктах: 1) институтами полиархии, которыми по определению ни один авторитарный режим полностью не обладает и которые обеспечивают значительно больший простор демократическому процессу, чем может обеспечить любой авторитарный режим, отторгающий более или менее важные институты, необходимые (если не достаточные) для широкомасштабной демократии; 2) масштабом организационного плюрализма, который ясно отличает полиархию от монистических авторитарных режимов, с одной стороны, т. е. тоталитарных систем, и с другой стороны, от авторитарных режимов ограниченного плюрализма, используя выражение Джоана Линца, тех, где не существует, например, плюральности относительно автономных политических партий [19].

По сравнению с идеалом монистической демократии, доминировавшим со времен классических Афин и до Руссо, власть и авторитет организационных субсистем-субправительств, как их иногда называли, значительно менее существенны с демократической точки зрения. Парадоксально, однако, – а может быть, и не столь уж парадоксально – что в нашем мире теория и практика монизма лучше всего представлены в авторитарных режимах. Если наиболее очевидной альтернативой полиархии в современном мире выступает не демократия города-государства, а авторитарный режим, то с точки зрения перспектив демократии несовершенные системы полиархии и плюрализма начинают выглядеть как значительно более привлекательные. Так как если, в сравнении с идеальной монистической демократией, субсистемы полиархии и плюрализма часто и выгладят как слишком громоздкие, неприспособленные, то в сравнении с монизмом или ограниченным плюрализмом авторитарных режимов дело обстоит иначе. Авторитарные режимы оказываются ограниченными в своей власти благодаря наличию и легитимности, во-первых, институтов полиархии, а во-вторых, системы соответствующих этим институтам прав.

Таким образом, то, что власть и авторитет организаций ограничены, есть по крайней мере одна из причин, объясняющих, почему достаточно мощным организациям позволено обладать той степенью автономии, какой они обладают. Вторая причина заключается в том, что, как мы убедились, эти организации необходимы для демократии значительных масштабов. Кроме того, сегодня уже общепризнаны убеждения ранних легальных плюралистов от Гьерка до Ласки и Коула: относительная автономность необходима для нормальной жизни и подобающего социально-политического порядка, без нее нет и не может быть самого их существования. Поэтому их наличие столь же обоснованно, морально и практично, сколь обоснованно и наличие самого государства. Далее, сложная система принятия решений по общественным вопросам, в которой они участвуют, часто рассматривается как более предпочтительная в чисто утилитарном смысле, по крайней мере, если сравнивать ее с любой другой возникающей альтернативой. Существует, однако, и еще одна, последняя причина – любому правительству в условиях полиархии очень сложно покуситься как на автономию многих важных организаций, так и на их авторитетное участие в принятии решений. Тем не менее я не убежден, что мы уже нашли удовлетворительный путь снятия напряженности между плюрализмом и демократией, который имеется сегодня в теории и на практике. Аномалия демократического плюрализма, на которую провидчески указал Ст. Роккан около двадцати лет назад, до сих пор не устранена: подсчитываются голоса избирателей, но решают часто все же организационные ресурсы.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Ричард Фрелин показал, однако, и, мне кажется, убедительно, что негативное отношение Руссо к представительству в «Общественном договоре» противоречило его собственным взглядам, выраженным им в работах, написанных как до, так и после «Общественного договора» (см.: Frelin R. Rouleau and Representation. N. Y., 1978).

[2] Хотя мы не знали этого, Эрнст Беркер использовал термин «полиархизм» еще в 1913 или 1914 г. в очерке, позднее опубликованном в «Church, State and Study» (London, 1930). Я обязан этим открытием Сюзан Гросс Соломон, ее статье «Pluralism» в «Political Science: The Odyssey of Concept», опубликованной в томе под ее редакцией «Pluralism in the Soviet Union» (London, 1983). Она же, в свою очередь, отдает должное открытию Клода Бартеншау, его статье «The Political Theory of Pluralistic Democracy», опубликованной в журнале «Western Polit. Quarterly» (December, 1968).

[3] Наряду с прилагательным «полиархальный» (скорее избегавшимся Линдбломом и мною в тот период) или «полиархический». Термин «полиархический» также оказался полезным и для тех, кто, подобно нам с Линдбломом, «защищает полиархию или верит в нее». Первое употребление термина датировано 1609 г.: «пчелы питают отвращение как к полиархии, так и к анархии», а последнее – 1890-м, когда Дж. К. Стайрлинг употреблял термин в Гиффордских лекциях «Полиархия есть анархия». Много позже Арендт Лийпхарт привлек мое внимание к употреблению термина Альтузио, который рассматривал его как тип «верховного магистрата»: «высший магистрат называется поли-архическим, если те, кто в него входят, наделены равными имперскими ролями и правом на подчинение суверенитета. Таким образом, административные полномочия распределены между несколькими индивидами... Этот полиархический магистрат является либо аристократическим, либо демократическим» (The Politics of Johannes Altusius. Boston, 1964. P. 200).

[4] Во «Введении в демократическую теорию» (1955), где полиархия вновь была интерпретирована как действительность, в отличие от демократического идеала, я определил ее «как систему, в которой относительно последовательно осуществлены восемь условий». В принципе, «условия» представляли собой те самые критерии, которые мы с Линдбломом выделили ранее, но которые затем были трансформированы в минимальные условия, определяющие существование демократии. Мои усилия «измерить полиархию количественно», основанные на предположении, что каждое из восьми условий измеримо, впоследствии привели к определению полиархии как «таких организаций, в которых все восемь условий соблюдены наполовину или более, чем наполовину». Кроме того, было подчеркнуто отличие «элитарной полиархии», «в которой все восемь условий соблюдены на величину 0,75 или более, чем 0,75». Неудивительно поэтому, что некоторые читатели недопоняли мои намерения и предположили, что с моей точки зрения полиархия почти не отличима от современной демократии. В последней работе я отказался от героических, но запутывающих дело достижений псевдоколичественного и схоластического анализа, которые были представлены на двух или трех страницах в приложении к главе.

[5] В «Problem of Sovereignity» (New Haven, 1917) u «Authority in the Modern State» (New Haven, 1919).

[6] Он и Фрида Ласки перевели работу Дюгуа «Transformation du Droit Public» (1913), которая была опубликована в 1919 г. под названием «Law in the ModernState».

[7] Например: Franca W. Coker. The Technique of the Pluralistic State; George H. Sabine. Pluralism: A Point of View//The American Political Science Review, 17 (February 1923); W. Y. Elliot. Sovereign State or Sovereign Group/X American Political Science Review, 19 (August 1925).

[8] Широко известный учебник Ф. У. Кокера «RecentPoliticalThought», опубликованный в 1934 г., содержал главу «Плюралистические атаки на государственный суверенитет». В следующем году этот же автор опубликовал очерк, посвященный данной теме, в книге под редакцией Ч. Мерриама и X. Барнса «Political Theory, Recent Times».

[9] В 1936–1937 гг. я участвовал в годичном семинаре Ф. Кокера, собиравшемся в Йелле и посвященном современной политической мысли, в котором, хотя и под критическим углом зрения, было уделено значительное внимание субъекту плюрализма. Так как эти идеи показались мне интересными, я окунулся в работы названных выше авторов. Так совпало, что, будучи стажером университета в Вашингтоне, в курсе по юриспруденции я прочел книгу Дюгуа «Закон в современном государстве». Хотя мой экземпляр книги, до сих пор находящийся у меня, был весь расчеркан, многое все же оставалось для меня неясным. Так продолжалось до тех пор, пока год или два спустя я не прочел Ласки.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Демократическим корпоратизмом
В любое время будет мудростью ввести неограниченную свободу ассоциации