<<<     ΛΛΛ     >>>   

Сверх того не забудем, что реформа особенно сосредоточилась в государственной сфере, в управлении; прочих сторон жизни она коснулась как будто мимоходом, и то большей частью там, где они соприкасались с государством. А мы знаем, каково было положение государства перед реформой и при Петре: со всех сторон враги, а войска, денег, средств им противостоять не было. В управлении — беспорядок и отсутствие централизации. Тут некогда было выжидать, действовать исподволь. Нужды были слишком настоятельны, чтоб можно было вести реформу медленно, спокойно, рассчитывая на много лет вперед.

Потом говорят, что эпоха преобразований отделила старую Русь от новой непроходимой бездной, ничем не наполненной, из нас сделала ни то, ни се, что-то среднее между древней Россией и Европой — амфибий человеческого рода. Но это не так. Внутренняя связь между древней и новой Россией, как мы видели, есть. Есть и внешняя, в событиях. Петр Великий ничего не знал о различии древней и новой России. Он был глубоко убежден, что продолжает дело своих предков; такое же убеждение имели и его сподвижники. Татищев беспрестанно сравнивает указы Петра с уложением и законами Иоанна, и не так, как мы теперь сравниваем

Русскую Правду с варварскими законами германцев, а как постановления, дополнявшие друг друга в практике, относившиеся к одной и той же жизни, разрешавшие одни и re же вопросы. В самом деле, действия и законы Петра Великого — лучшее доказательство, как в его время обе России, потом различенные, были слиты в одно нераздельное целое. Мы скажем больше: ни один живой вопрос, возникший в древней Руси, не оставлен Петром Великим без разрешения. (...)

Самое важное, капитальное обвинение эпохи преобразований состоит в том, что она, будто бы, лишила нас народности и безусловно подчинила европейскому влиянию. Тут явное недоразумение, частью от слова “народность”, частью от отвлеченного взгляда на русскую историю.

Национальность, народность в разные эпохи развития имеют у одного и того же народа разные значения. (...)

Мысль, что через реформу мы потеряли или почти потеряли народность, есть не следствие изучения древней и новой истории России, а один из тех бессвязных воплей, которые вырвались из нашей груди, когда вместе с реформой одна фаза нашего развития кончилась, а другая не наступила. Тогда мы почувствовали какую-то усталость, нравственное расслабление, из которых, казалось, не было выхода. Допрашивая себя, откуда бы могла взяться эта преждевременная дряхлость, и думая, что за ней смерть, многие обратились к ближайшему прошедшему, придали ему страшный характер, осветили его траурным светом, обставили погребальными факелами. Им представилась, бесспорно, одна из величайших эпох нашей истории, время ее возрождения, картиной упадка и разрушения. Но эти краски ей чужды. Олицетворение древней и новой России родило такое отвлеченное воззрение. Многие подумали, что за европейским влиянием в России XVIII и начала XIX века ничего не было; что Европа, со всеми особенностями, перешла к нам и водворилась у нас на место прежнего. Если б так было, Россия была бы теперь так же похожа на остальные европейские государства, как Англия на Францию, Франция на Германию. А этого сходства совсем нет. Отчего же? Оттого, что не Европа к нам перешла, а мы оевропеились, оставаясь русскими по-прежнему; ибо когда человек или народ что-нибудь берет, заимствует у другого, он не перестает быть тем, чем был прежде. (...)

Вообще никогда не должно забывать, что эпоха преобразований, как все живущее, имела внутреннее единство, целость. Практические пользы, улучшения поглощали всю деятельность: об именах и названиях мало думали. Русское и иностранное — все сливалось в одно, чтоб вести Россию вперед. (...)

(...) Внутренняя история России — не безобразная груда бессмысленных, ничем не связанных фактов. Она, напротив,—стройное, органическое, разумное развитие нашей жизни, всегда единой, как всякая жизнь, всегда самостоятельной, даже во время и после реформы. Исчерпавши все свои исключительно национальные элементы, мы вышли в жизнь общечеловеческую, оставаясь тем же, чем были и прежде — русскими славянами. У нас не было начала личности: древняя русская жизнь его создала; с XVIII века оно стало действовать и развиваться. Оттого-то мы так тесно и сблизились с Европой; ибо совершенно другим путем она к этому времени вышла к одной цели с нами. (...) И у ней и у нас речь шла тогда о человеке, сознательно или бессознательно — это все равно. Большая развитость, высшая степень образования, большая сознательность была причиной, что мы стали учиться у нее, а не она у нас. Но это не изменяет ничего в сущности. Европа боролась и борется с резко, угловато развившимися историческими определениями человека; мы боролись и боремся с отсутствием в гражданском быту всякой мысли о человеке. Там человек давно живет и много жил, хотя и под односторонними историческими формами; у нас он вовсе не жил, и только что начал жить с XVIII века. Итак, вся разница только в предыдущих исторических данных, но цель, задача, стремления, дальнейший путь один. Бояться, что Европа передаст нам свои отжившие формы, в которые она сама уже не верит, или надеяться, что мы передадим ей свои — древнерусские, в которые мы тоже изверились, значит не понимать ни новой европейской, ни новой русской истории. Обновленные и вечно юные, они сами творят свои формы, не стесняясь предыдущим, думая только о настоящем и будущем. (...)

Печатается по: Кавелин К. Д. Собр. соч. В 4 т. Т. 1. Монография по русской истории. СПб., 1897. С. 5—7, 13, 17, 44—46, 56—66.

ЧЕМ НАМ БЫТЬ? (ОТВЕТ РЕДАКТОРУ ГАЗЕТЫ “РУССКИЙ МИР”)

В двух письмах

Письмо второе

(...) Как на исходе из хаоса и беззакония, в которых мы находимся, указывают обыкновенно или на революцию, или на политические гарантии. Автор статей “Чем нам быть?” отвергает, и весьма справедливо, оба способа в применении к России. Эта часть статей и места, где говорится о существе и значении верховной власти у нас, бесспорно лучшее из всего, что сказал “Русский мир”. Особливо вопрос о верховной власти, как она выработалась в России исторически, поставлен совершенно верно и правильно. Политическая революция у нас, к счастью, невозможна, потому что в основе русского государства нет взаимно враждующих элементов. Социальная революция — худший из всех видов революций — к великому нашему благополучию, тоже невозможна, благодаря Положениям 19 февраля 1861 года, как ни искажены они в практическом применении, благодаря стараниям бывшего министра внутренних дел. Невозможность революций у нас есть потому наше счастье и благополучие, что даже там, где они возможны и представляются единственным выходом из запутанного положения, они, по своим последствиям, составляют зло, чуть ли не худшее того, которое ими устраняется. (...) Нам грозят, во всяком случае, не революции, а смуты, которые искусственно вызываются бессмысленным управлением, беспомощностью невежественных, полудиких масс, задавленных поборами и бесправием, и в то же время систематическим раздражением имущих и образованных слоев, которое сближает их в недовольстве с массами. (...)

Конституционные поползновения, идущие и из образованных слоев общества и из придворной клики, у нас совершенно бесплодны и только показывают нашу политическую незрелость и незнание России. Конституция только тогда имеет какой-нибудь смысл, когда носителями и хранителями ее являются сильно организованные, пользующиеся авторитетом, богатые классы. Где их нет, там конституция является ничтожным клочком бумаги, ложью, предлогом к самому бессовестному, бесчестному обману. Конституция, как она выработалась в Европе, есть договор между народом (собственно между высшими сословиями) и правителем. Где оба равносильны, там дело идет хорошо. Но где одна из сторон слаба, там властвует на деле та из них, которая сильнее, и она предписывает законы. (...)

При всесословном демократическом характере верховной власти в России, на который весьма верно указывает “Русский мир”, при отсутствии у нас испокон века каст и замкнутых сословий, не имеющих ничего сходного с общественными группами по занятиям, ни с тягловыми служебными разрядами, созданными законом, как было у нас до Петра Великого, ни революции, ни конституция у нас немыслимы. Насущный наш вопрос совсем не политический, а административный. Нам нужны не новые преобразования взаимных отношений между сословиями, не политические обеспечения против исторически данной верховной власти. Все, что нам нужно и чего хватит на долгое время, — это сколько-нибудь сносное управление, уважение к закону и данным правам со стороны правительства, хоть тень общественной свободы. Огромный успех совершится в России с той минуты, когда самодержавная власть ускромнит придворную клику, заставит ее войти в должные границы, принудит волей-неволей подчиниться закону. Гнейст, глубокий знаток английской политической жизни, давно уже указывал на зло, происходящее для страны от господства в ней праздных, невежественных, развращенных, своекорыстных кружков из высших классов, толкущихся около двора и живущих царскими подачками и милостями. Он советовал совершенно устранить эти опасные элементы от государственного управления, предсказывая в противном случае великие несчастья и стране, и власти. Мы испытываем теперь на себе всю справедливость этих предостережений. Эти кружки, забравши силу, исподволь взяли назад почти все, что сделано у нас доброго в первые десять лет нынешнего царствования, и довели до того, что власть и народ перестали понимать друг друга. (...) У нас теперь единство власти есть фикция, мечта: его в действительности вовсе не существует. Правители, как все люди в мире, непременно кого-нибудь да слушают, непременно действуют под чьим-нибудь влиянием. Весь вопрос в том, кто оказывает это влияние и как оказывает? При теперешней нашей системе управления влияние могут иметь одни лица, принадлежащие к известному придворному кругу. Из этой среды поневоле берутся министры. Соединенные в комитете министров они представляют те же самые придворные элементы. Государственный совет наполнялся неспособностями или людьми, выжившими из лет, и потому это по первоначальному назначению почтенное, но впоследствии искаженное государственное учреждение не может иметь никакого влияния и существует в виде декорации. Правильного государственного учреждения, довольно самостоятельного и влиятельного, которое, не имея конституционного характера, но и не боясь министров, могло бы служить перед неограниченным русским монархом представителем интересов страны и народных нужд, стремлений и желаний, нет в России. Естественно, что при таком положении дел одна придворная обстановка и придворные кружки держат в руках судьбы нашей внутренней политики, законодательства и администрации. (...)

Я глубоко убежден, что только правильно и сильно организованное государственное учреждение административного, а не политического характера могло бы вывести нас из теперешнего хаоса и бесправия и предупредить серьезные опасности для России и власти, на которые нас насильственно и неудержимо толкает всесильное господство придворной клики. С таким учреждением до сведения верховной власти были бы доводимы правильным образом факты и события в том виде, в каком они действительно совершаются и как они понимаются всеми, а не с теми урезками, искажениями и произвольными толкованиями, с какими котерия представляет их в собственных интересах. (...)

В этих видах на первом плане стоит у нас создание административного или правительствующего сената, но совсем иначе организованного, чем теперешний 1-й департамент сената.

Главное значение административного сената, равного государственному совету и совершенно независимого от министра юстиции, должно быть правительственное. Он должен быть прочно и сильно организован и иметь всю необходимую самостоятельность. Цель его учреждения — дать единство управлению государства, положить конец бюрократическому произволу, служить перед верховной властью выражением потребностей и нужд государства и страны в противовес темным закулисным интригам придворной клики и ее своекорыстным наущениям. Этой важной и трудной задаче должно соответствовать устройство этого учреждения и его атрибуты.

Для выполнения своей задачи предполагаемый административный сенат должен быть учреждением коллегиальным, с числом членов не менее того, из какого составлен государственный совет.

В административном сенате должны быть представлены все элементы государства, ибо соединение их и необходимо для выражения перед верховной властью нужд и потребностей государства и страны. С этой целью треть членов административного сената должна состоять из лиц, назначаемых непосредственно верховной властью, треть — назначаться по выбору губернских земств, треть — избираться самим сенатом. Избранные становятся сенаторами без утверждения. При таком составе в сенате будут представлены и администрация, и провинции, и, наконец, такие элементы и интересы России, которые не входят в два первые разряда. Сверх этих членов никто не может быть сенатором и пользоваться правами этой должности.

Если оказалось невозможным ввести в состав сената одновременно по одному выборному от каждой губернии, то следовало бы установить между губерниями, однажды навсегда, известную очередь для замещения выбывающих сенаторов новыми выборными из провинций.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

В него положенаЯ далек от намерения представлять в смешном виде характерную симпатичную черту русской революции
Свободы
В собирательном организме государства различаются
Первая форма социализма требует объединенной организации всего народного хозяйства в пределах государства
Диктатура пролетариата