<<<     ΛΛΛ     >>>   

Политическая наука — это испытание для ученого, так как сложности заложены в самой ее природе как науке о человеке и его историческом бытии. Человек не ожидает от науки разъяснения по поводу его жизни, когда же теоретик приближается к социальным реалиям, то обнаруживает поле, уже захваченное тем, что можно назвать самоинтерпретацией общества. Человеческое общество — это не просто факт или событие во внешнем для него мире, подлежащем изучению наблюдателем подобно естественному феномену. Хотя внешняя сторона “феномена” является важным составляющим фактором, она представляет лишь его малую часть и подобна маленькому миру в одном большом, целом мире, микрокосмосу, освещенному изнутри сознанием человеческого бытия, которое постоянно создает и порождает этот мирок как способ и условие его самореализации.

Оно пронизано сложным символизмом с различной степенью плотности и дифференциации — от обряда через миф к теории, и этот символизм проливает свет на его смысл настолько, насколько символы отражают внутреннюю структуру такого микрокосмоса, отношения между его членами и группами членов, как и на его существование в целом, приоткрывает завесу над загадкой человеческого бытия. Самопознание общества посредством символов — это неотъемлемая составная часть общественной реальности и даже, можно сказать, ее главная часть, поскольку через подобную символизацию члены общества воспринимают эту реальность более чем как случайность или условность, они воспринимают ее как человеческую сущность. И напротив, символы выражают понимание того, что человек есть полностью человек в силу его причастности к некоему целому, которое трансцендирует, обнаруживает смысл его частного существования в силу его сопричастности этому обществу, как говорил Гераклит, первый западный исследователь, разработавший эту концепцию. Вследствие этого каждое человеческое общество обладает самопониманием через различные символы, иногда в высокой степени дифференцированные языковые символы, не зависящие от самой политической науки,. и такому самопониманию исторически предшествует на протяжении столетий возникающая политическая наука, episteme politike*1*, по определению Аристотеля. Когда политическая наука возникает, она начинает не с tabula rasa*2*, на которой можно написать ее понятия; она неизбежно начинается с богатых предпосылок самопонимания общества и продолжается критическим осознанием предсуществующих обществу символов. Когда Аристотель ( Аристотель. Политика, 1280, 7а и сл. ) написал свою “Этику” и “Политику”, когда он конструировал понятия полиса, конституции, гражданина, различных форм правления, справедливости, счастья и т.д., он не изобрел эти термины, а наделил их созданными им значениями; он придал им скорее символическое значение, обнаруженное им в социальном окружении, которое он внимательно наблюдал во всем многообразии их смысла в совместной общественной практике и расставил и классифицировал эти значения в соответствии с критериями его теории.

Эти приготовления, без всякого сомнения, улучшили ненадежную ситуацию политической науки, но они были далеко недостаточны для выполнения ею ее непосредственных задач. Они позволили возникнуть лишь немногим теоретическим заключениям, которые в свою очередь могут быть применены в определении представительства.

Когда теоретик размышляет над своей собственной теоретической ситуацией, он сам оказывается лицом к лицу с двумя порядками символов: языковыми символами, которые возникают как неотъемлемая часть социального микрокосмоса в процессе его самоосознания, и языка символов политической науки. Оба этих порядка связаны друг с другом, так как второй развивается первым в процессе, который вначале был назван критическим прояснением. В ходе этого процесса некоторые символы, встречающиеся в реальности, могут быть отвергнуты, так как они не могут быть использованы для формирования науки до тех пор, пока новые символы не будут развиты в теории, что необходимо для адекватного критического описания символов, составляющих часть реальности. Например, если теоретик описывает Марксову идею царства свободы,. которое должно быть установлено коммунистической революцией как некая имманентная гипотеза христианского эсхатологического символа, то символ царства свободы представляет собой часть действительности: часть вечного движения, по отношению к которому марксистское движение может быть определено как “имманентное”, “ипостась”, “неотъемлемая часть”, разновидность этого движения, его “эсхатология”, переходящая в концепцию политической науки. Термины, использованные в этом описании, не встречаются на деле в марксистском учении, так что термин “царство свободы” бесполезен в критической науке.

Итак, нет места ни двум порядкам терминов с различными смыслами, ни одному из них с двумя различными смыслами; существует, скорее, два порядка символов широкого круга пересекающихся явлений. Более того, сами символы в действительности существенно расширяют результаты объясняющих процессов [познания], так что эти два порядка также будут часто сближаться друг с другом во взглядах и порой даже совпадут. Эта сложная ситуация служит источником различных смешений, в частности иллюзий относительно того, что символы, используемые в политической реальности, являются теоретическими концепциями.;

Эта сбивчивая иллюзия, к несчастью, нередко сильно вредит современной политической науке. В частности, не колеблясь, говорят о “договорной теории правления”, или о “теории суверенитета”, или о “марксистской теории”, тогда как в действительности следует сомневаться, обладают ли эти так называемые теории достоинством теории в подлинном смысле этого понятия. Поэтому объемистые истории “политической теории” предлагают нам изложения символов, Которые по большей части содержат на деле весьма мало теории. Это смешение даже разрушает некоторые результаты, уже полученные политической наукой древности. Возьмем, например, теорию договора. В этом случае игнорируется тот факт, что Платон ( Платон. Республика, 358с — 367. ) дал подлинно глубокий анализ символа договорности. Он не только установил его нетеоретический характер, но и Исследовал различные типы политического опыта, которые встречаются на пути к договору. Более того, он ввел технический термин doxa*3* для класса символов, по отношению к которым “договорная теория” образует определенную часть” отличающую ее от символов теории. Сегодня теоретик не употребляет термин doxa в этих целях и не создает им эквивалентов — различие между теорией и символом утрачено. Вместо него вошел в употребление термин “идеология”, который в известном смысле соотносится с платоновской doxa. Но по существу этот термин стал источником дальнейших смешений, поскольку под давлением, которое Манхейм назвал Allgemeine Ideologie Verdacht (всеобщее идеологическое подозрение), его смысл был распространен так широко, что охватил символы всех типов, используемых в политике, включая символы самой теории. Много существует ныне политических ученых, которые могли бы даже назвать платоновско-аристотелевскую episteme*4* идеологией. [...]

В политической литературе стран, подобных Соединенным Штатам, Соединенному Королевству, Франции, Швейцарии, в Нидерландах или в Скандинавских королевствах в дискуссии речь обычно идет о государстве с представительными институтами. В таком контексте этот термин выступает как символ политической реальности. Когда того, кто пользуется этими символами, просят объяснить, что имеется в виду, он, без сомнения, ответит, что эти государственные институты можно охарактеризовать как представительные, поскольку члены законодательного собрания получают в нем членство в результате народного избрания. Если спросить члена исполнительной власти, то он оценит американскую избирательную систему как высшую исполнительную власть народа, но он также примет английскую систему комитетов парламентского большинства как форму правления ...или швейцарскую систему формирования исполнительной власти путем выборов на совместном собрании обеих палат парламента, возможно, он также сочтет, что представительство не ослаблено при монархии, поскольку монарх оперирует лишь теми документами, которые скреплены печатью ответственного министра. Когда приходится дать более определенное толкование определения “народные выборы”, то прежде всего будет признано, что это выборы представительного собрания всеми лицами, достигшими избирательного возраста на территории данного округа, но, вероятно, не будут отрицать представительный характер выборов, если от участия в них отстранены женщины или если при системе пропорционального представительства электорат персонален, а не территориален. Наконец, можно предположить, что выборы должны быть достаточно частыми, при этом могут быть даны оценки партиям как организаторам и посредникам в избирательной процедуре. [...]

В теоретизации представительных институтов понятия, которые входят в их описание, соотносятся с простыми данными внешнего мира. Они соотносятся с географическими округами, с жизнью людей, которые находятся в них, с мужчинами и женщинами разного возраста, голосующими при помощи опускания в специальных местах билетов с напечатанными на них именами и их подсчетом при определении результатов, приводящих к власти других людей в качестве их представителей, чье поведение в свою очередь будет отражено в формальных актах, которые будут определены внешними факторами, и т.д. и т.п. Поскольку концепции такого уровня беспроблемны для определения внутреннего самопонимания общества, этот аспект нашего изложения может считаться завершенным, а тип представительства, которое может быть выстроено на этом уровне, соответственно будет называться “элементарным”.

Значение элементарного уровня для подхода к данной теме основано на определенном принципе. Подлинный масштаб его познавательной ценности может быть определен только в более общем теоретическом контексте. Исходный тип, как мы говорили, проливает свет только на область институтов внутри экзистенциальных рамок и не может быть использован без вопросов. Таким образом, следует теперь рассмотреть несколько вопросов, чтобы осветить те области, которые до сих пор оставались в тени. [...]

Эти вопросы, если вернуться опять к процедуре Аристотеля по изучению символов, в том виде, как они возникают в действительности, будут следующими. Интересным предметом для подобных вопросов является характер представительских институтов в Советском Союзе. Советский Союз имеет Конституцию, даже прекрасно написанную, обеспечивающую институты, которые в целом можно было бы отнести к элементарному типу. Несмотря на это, мнение относительно представительности этого типа весьма существенно различается у западных демократов и коммунистов. Западники скажут, что механизм представительства сам по себе ничего не значит, что избиратель должен иметь подлинный выбор и что партия, чья деятельность монопольно закреплена в Советской Конституции, делает такой выбор невозможным. Коммунисты скажут, что истинное представительство должно в сердце носить интересы народа, что исключение прочих партий, представляющих особые интересы , необходимо в основном только для того, чтобы сделать институты истинно представительными, и что только те страны, где монополия на представительство обеспечивается коммунистическими партиями, суть подлинно народные демократии. Этот аргумент, таким образом, закрепляет опосредующую функцию партии в процессе представительства.

Подобный вывод вызывает желание немедленно ответить. Ситуация скорее порождает довольно серьезное замешательство, в самом деле легко ведет к путанице, заставляя вспомнить, что во времена основания Американской республики выдающиеся государственные деятели были того мнения, что истинное представительство возможно лишь в том случае, если бы партий не существовало вовсе. Более того, другие мыслители объясняли существование английской двухпартийной системы тем фактом, что по происхождению обе партии были на самом деле двумя фракциями английской аристократии; другие также найдут в американской двухпартийной системе скрытую однородность, вследствие чего эти две партии кажутся двумя фракциями одной партии.

Суммируя столь разные мнения, можно прийти к таким выводам: представительная система является подлинно представительной, когда партий нет, когда есть одна партия, две или более, тогда две партии можно считать фракциями одной. Чтобы завершить эту картину, можно, наконец, добавить типичную концепцию Плюралистического партийного государства, которая была весьма распространена после пер-: вой мировой войны: система представительства не будет работать, если существуют две партии или более, которые не способны согласиться по принципиальным позициям.

Из этих разнообразных мнений можно сделать следующий вывод. Элементарный тип представительских институтов не исчерпывает проблемы представительства. Через конфликт мнений можно достигнуть согласия в том, что процедура представительства имеет смысл, только если будут выполнены определенные требования к ее содержанию, и что организация этой процедуры не обеспечивает автоматически желаемого содержания. Более того, должно существовать согласие по поводу того, что определенные посредничающие институты, партии играют определенную роль в формировании или разрушении этого содержания. Однако спорность такого вывода смущает. Содержание представительства смутно ассоциируется с волей народа, а понятие “народ” явно понимается как некий символ и оттого не становится яснее. Этот символ нуждается в дальнейшем исследовании. Кроме того, разногласие между партиями, которые могут или не могут обеспечить содержательное наполнение представительства, приводит к недостаточно продуманным выводам о результатах схватки между различными партиями. Отсюда типичное понятие “однопартийное государство” должно быть признано сомнительным с теоретической точки зрения. Оно может иметь некоторое практическое применение в поверхностной политической дискуссии, но явно недостаточно содержательно, чтобы стать уместным в науке. Оно относится к элементарному классу понятии или первичной концепции представительских институтов.

Эти первые методические вопросы не должны нас озадачивать, хотя они и не дают нам пока желанных результатов, поскольку еще не прояснены. Выход из подобной ситуации может состоять в дальнейшем исследовании этого предмета на весьма заманчивом примере Советского Союза.

[...] Несмотря на возможное радикальное несогласие в вопросе о том, представляет ли Советское правительство народ, не может быть сомнения, что так или иначе Советское правительство представляет советское общество как политическое общество, готовое к историческому действию. Законодательные и административные акты Советского правительства внутренне эффективны в том смысле, что команды правительства встречаются народом с повиновением, хотя политически они неуместны и крайне неуспешны; в то же время Советский Союз является силой на исторической сцене, так как может эффективно оперировать громадной милитаристской машиной, кормящейся за счет человеческих и материальных ресурсов советского общества.

На первый взгляд подобная аргументация теоретически весьма плодотворна. Так, под видом политических обществ, существующих в форме активного действия, в истории стали очевидны силовые сообщества. Политические сообщества, для того чтобы существовать в активной форме, должны обладать внутренней структурой, которая могла бы позволить отдельным ее членам — правителям, правительству, князю, суверену, магистрату и т.д. в соответствии с терминологией разных времен — обеспечить привычное послушание своим командным актам; эти акты должны обслуживать существующие потребности общества, такие цели, как защита царства и администрации от правосудия, насколько позволяет это средневековая классификация целеустремлений. Такие общества с их внутренней организацией, ориентированной к действию, однако, не являются некой вечной космической данностью, но развиваются в истории; этот процесс формирования человеческого бытия в общественном действии следует называть артикуляцией*5*, структурной организацией общества. В результате такой политической артикуляции мы находим субъектов человеческого бытия, правителей, действующих в обществе, людей, чья деятельность не вносит вклад в их личную жизнь, но вносит его в жизнь общества в целом, из чего, к примеру, можно сделать вывод, что прокламации основных правил регулирования человеческого бытия не будут восприняты как упражнение в области этики, но будут применяться членами общества как продекларированные правила, обязательные для них самих. В том случае, когда подобные акты действуют эффективно, такие люди являются представителями общества.

В таком контексте понятие “представительство” основывается на понятии “эффективность”, однако следует выделить представительство других типов и выяснить различие между агентом и представителем. Под агентом, таким образом, следует понимать лицо, которое уполномочено своим правителем совершить конкретное поручение, действуя на основании инструкций, в то время как под представителем следует понимать лицо, имеющее право действовать во благо общества в силу его положения в обществе, без каких-либо специфических инструкций, чьи действия не будут решительно отвергнуты членами данного общества. Например, представитель в Организации Объединенных Наций является агентом своего правительства, которое делегировало его представлять соответствующее общество.

[...] Очевидно, представитель правителя в артикулированном, структурно организованном обществе не может представлять его в целом, не находясь сам в определенных взаимоотношениях с другими членами этого общества. В этом состоит определенная трудность для политической науки нашего времени в том смысле, что в силу давления демократической символики противостояние между различными определениями столь велико, что оно действует на всю политическую теорию. Правящая власть есть правящая власть даже при демократии, что многих пугает. Правительство представляет народ, а определение “народ” включает в себя два понятия, которые в средневековом представлении могли определяться без всякого эмоционального неприятия как “царство” и “подданные”.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Воспитание должно противостоять естественной доверчивости человека
Исходить из общего политического курса союза коммунистов
Представительная демократия несет в себе зародыш олигархичности
Вначале социализм был откровенно авторитарным
Наиболее благоприятных для расцвета индивидуальности