<<<     ΛΛΛ     >>>   

В национальном государстве «законный брак» власти и политики был заключен и закреплен территориально; медленный прогресс международных отношений привел в итоге к учреждению Организации Объединенных Наций, выступающей в защиту суверенитета государств от внешней агрессии и вмешательства в их внутренние дела. Однако сегодня этот брак между политикой и властью, «заключенный на небесах», и налаженное «семейное хозяйство» в виде территориально обособленного государства подверглись испытанию на прочность как извне, так и изнутри. С точки зрения новых крупных игроков на международной арене, территориальные политические анклавы выглядят все больше, как «гнилые местечки», препятствующие интеграции нового, более обширного «королевства». Подобно тому, как два века назад энергичные предприниматели восстали против экономически бессмысленных и непродуктивных ограничений на уровне муниципалитетов, графств и поместий, силы, ратующие за безраздельное право такого «королевства» определять в нем законы, не хотят мириться с желанием национальных государств сохранять свой суверенитет.

Подающей надежды европейской федерации предстоит сегодня повторить тот подвиг, который совершило национальное государство в начале Нового времени, а именно – задачу воссоединения власти и политики, в настоящее время движущихся в противоположных направлениях. Путь к решению этой задачи так же тернист, как и раньше, полон ловушек и бесчисленных рисков. Хуже всего то, что этот маршрут не нанесен на карту, и каждый новый шаг подобен прыжку в неизвестность.

Многие сомневаются в разумности этой попытки и невысоко оценивают шансы на успех. Скептики не верят в жизнеспособность «постнациональной» демократии или любого наднационального демократического политического образования; они настаивают на том, что верность гражданским и политическим нормам не заменит этнокультурных связей4 , что гражданство не работает на чисто цивилизационной (юридически-политической) основе – без помощи «эмоционального измерения». Они предполагают, что этнокультурные связи и эмоциональное измерение неразрывно связаны со специфическим чувством общего прошлого и общей судьбы, известных истории под именем национализма; что это чувство идет из корней и не может родиться и быть культивировано каким-либо другим образом. Возможность того, что национальная легитимация государственной власти – это не что иное, как эпизод в истории, один из многих альтернативных путей воссоединения политики и власти; или того, что современная комбинация государственности и национальной идентичности имеет больше признаков брака по расчету, чем веления Провидения или исторической неизбежности; или того, что сам брак – не предрешенный итог и может быть не менее бурным, чем бывают обычно бракоразводные процессы (это ярко демонстрируют постколониальные и постимперские искусственные политические конструкции), – такая возможность не принимается в расчет просто потому, что не рассматривается вовсе.

Юрген Хабермас бесспорно является наиболее последовательным и авторитетным апологетом точки зрения, противоположной этому скептицизму. «Демократический порядок не обязательно должен по природе своей увязываться с “нацией” как дополитическим сообществом, объединенным общей судьбой. Сила демократического конституционного государства как раз и заключается в его способности дополнить социальную интеграцию политическим участием граждан»5 . Это верно, но проблема этим не ограничивается: как с готовностью признает любой сторонник «национальной идеи», нация уязвима и хрупка без государства, защищающего ее (в действительности – обеспечивающего сохранение ее идентичности), – так же, как и государство уязвимо без нации, легитимизирующей его потребности. Современные нации и современные государства – это братья-близнецы, родившиеся под одной исторической звездой. Один может лишь недолго «опережать» другого, пытаясь, насколько возможно, сократить этот период и сравнять скорость, свести к тождеству различия между ними. Французское государство «опередили» савоярды и бретонцы, а не французы; германское государство – баварцы и пруссаки, а не немцы. Савоярды и бретонцы вряд ли превратились бы во французов, а баварцы и пруссаки – в немцев, «не помоги им властью», соответственно, французское и немецкое государства.

Современные нации, как и современные государства, образовались в ходе одновременно протекавших и тесно переплетенных процессов – процессов далеко не безоблачных и отнюдь не обреченных на успешное завершение. Утверждение, что политическая конструкция не может быть создана без уже существующего жизнеспособного этнокультурного организма, не менее и не более убедительно, чем предположение, что какой-либо этнокультурный организм вряд ли окажется жизнеспособным без работающей политической конструкции. Дилемма курицы и яйца – если таковая вообще существовала.

Широкий и тщательный анализ Хабермаса идет в том же направлении: «Именно искусственные условия, в которых поднялось национальное самосознание, говорят против пораженческих утверждений, будто некая форма гражданской солидарности среди чуждых друг другу людей может появиться только в рамках нации. Если эта форма коллективной идентичности была обусловлена крайне абстрактным прыжком от местного и династического самосознания к национальному и затем демократическому, то почему этот процесс не может иметь продолжения?»6

Общая национальная принадлежность не является необходимым условием легитимности государственной власти, если государство действительно демократично: «Граждане демократического правового государства понимают себя как авторов закона, обязующего их к послушанию как своих адресатов»7 . Можно сказать, что национализм заполняет легитимационный вакуум, оставленный (или, во всяком случае, незаполненный) демократическим участием граждан. Именно в отсутствие такого участия обращение к национальным чувствам и попытки их усилить остаются единственным ресурсом государства. Государство должно строить свой авторитет на желании подданных умереть за страну, если и когда ей потребуется, чтобы ее жители были готовы добровольно пожертвовать своей жизнью; при этом в повседневности эта страна может спокойно обойтись без таких жертв.

Критики европейского проекта отметают надежду на наднациональную европейскую идентичность, вопрошая: «Кто захочет умереть за Хавьера Солану?» (Или Романо Проди, если угодно.) Но они благоразумно воздерживаются от вопроса, сколько людей пожелало бы отдать свои жизни за Жака Ширака, Герхарда Шредера, Тони Блэра, Джорджа Буша-старшего или Джорджа Буша-младшего или даже за Жана Мари Ле Пена. Такой вопрос не соответствовал бы их цели, поскольку разоблачил бы несостоятельность подобной аргументации, показав, насколько устарел и не соответствует реальной перспективе европейского единства первый вопрос.

«Героический патриотизм», о котором идет речь в этом первом вопросе и который подразумевается по-прежнему вероятным, – это явное прошлое; на него нет ни спроса, ни предложения. То, насколько это диссонирует с настоящим положением в Европе, показывает наша (людей, рожденных и выросших на континенте, усыпанном могилами «неизвестного солдата» и памятниками славы другим мученикам, отдавшим жизнь за своих королей и свои страны) неспособность понять, не говоря уже о том, чтобы одобрить, мотивы, толкающие молодых, часто высокообразованных мужчин и женщин других частей света становиться террористами-смертниками, отдающими жизнь «за правое дело». Недоумевая, мы пытаемся постичь поведение самоубийц в тех понятиях, которые отвечают нашим собственным мыслям и чувствам: проповедники экзотических религиозных верований лживо обещали им посмертные «потребительские блага». Такое объяснение звучит для нас гораздо более убедительно, чем жертвование жизнью ради Бога или нации.

Точно так же, как отошла на задний план протестантская этика, сыгравшая роль «исчезающего посредника» при появлении современного капитализма и утратившая свою функцию и свое влияние, когда ее миссия оказалась выполнена и самодостаточный капитализм в ней уже больше не нуждался, – «героический патриотизм» поблек и ослабел, когда современное национальное государство, рождению и становлению которого он помог, нашло для обеспечения своего дальнейшего существования другие, менее дорогие ресурсы, нежели нагнетание эмоций народных масс. Склонность прибегать к стратегиям последней победоносной войны – общая слабость политиков и генералов; однако вопрос о том, будет ли повторение «духовной мобилизации», инициированной властью и характерной для эпохи строительства наций и государств, необходимым условием становления идентичности на уровне континента, остается открытым и отнюдь не предрешенным. Европейский Союз не будет и не может быть увеличенной копией национальных государств – точно так же, как национальные государства не были и не могли быть более масштабным подобием поместий, графств или муниципалитетов. Кто бы ни пожелал отдать жизнь за Хавьера Солану, чтобы проверить жизнеспособность Европейского Союза, он ошибочно принимал бы конечный продукт долгого процесса национального строительства за предварительное условие всех высших уровней социальной интеграции.

Чувства общности, солидарной ответственности за общее будущее, желание заботиться о благосостоянии друг друга и находить мирные и надежные решения спорадически вспыхивающих конфликтов – все эти особенности жизни в сообществе на протяжении большей части Нового времени выражались в идее национальной государственности. В свою очередь, ее воплощение в жизнь требовало институциональной основы формирования и выражения мнений и устремлений. В конечном счете возникло демократически управляемое суверенное государство. Европейский Союз стремится, хотя и медленно и не без запинок, вернуть такое государство к его рудиментарной форме (или эмбриональной – будущее покажет, какое из определений удачнее) и сталкивается на этом пути с сопротивлением национальных государств, не желающих расставаться с тем, что осталось от их былого полновесного суверенитета. Сегодня трудно говорить о том, куда может привести этот путь, а предсказывать характер движения по нему – безответственно и неблагоразумно. Развитие событий определяется ныне двумя разными логиками (возможно, комплементарными, но, возможно, в дальнейшем и несовместимыми); и нельзя, опережая историю, сказать, какая из них в конечном счете возьмет верх. Первая – это логика сужения спектра возможностей местной власти; вторая – логика глобальной ответственности и глобальных надежд.

Первая логика формирует стратегию расширения территориальной и ресурсной базы глобального рынка. Даже если бы основатели Единого европейского рынка и их последователи никогда не предпринимали никаких усилий по освобождению экономики от зачастую парализующей привязанности к рамкам национальных хозяйств, «освободительная война», которую ведут сегодня капитал, финансы и торговые компании против «местных ограничений», – война, развязанная не во имя отстаивания местных интересов, а исходящая из глобальных соображений, в любом случае велась бы и не ослабевала. Роль европейских институтов не заключается в подрыве суверенитета стран-членов, и тем более – в выводе из-под их контроля экономической активности. Для этой цели европейские институты вряд ли требуются. Наоборот, их функция заключается в сдерживании волн, перехлестывающих через национальные границы: в «улавливании» капиталов, выскочивших из клетки национальных государств, и удержании их в пределах континента. Если эффективный контроль за рынками капитала, финансов, товаров и труда и сведение баланса в рамках одного национального государства становится все более трудной задачей в условиях глобализации, то, может быть, объединение сил нескольких или всех государств позволит решать эту задачу? Другими словами, логика сужения спектра возможностей местной власти ведет к реконструированию на уровне Европейского Союза той правовой институциональной сети, которая в прошлом скрепляла «национальную экономику» в границах суверенного национального государства. Но, как заметил Хабермас, «создание большихполитических единиц само по себе ничего не меняет в конкуренции на местном уровне как таковом»8 . С планетaрной точки зрения, объединенная стратегия совместно действующих стран континента мало чем отличается от кодексов поведения отдельных национальных государств, которым она приходит на смену. Ею по-прежнему руководит логика разграничения, отделения и отгораживания – желание территориальных исключений из общих правил и тенденций; это местные решения для глобально возникающих проблем.

Логика глобальной ответственности (и, коль скоро эта ответственность признается и принимается, глобальных надежд) направлена, по крайней мере в принципе, на преодоление глобально порождаемых проблем на глобальном же уровне. Здесь мы исходим из точки зрения, что надежные и действительно эффективные решения проблем планетарного масштаба могут быть найдены только путем новых переговоров и реформирования всей сети глобальных взаимозависимостей и взаимодействий. Вместо того чтобы пытаться минимизировать ущерб от капризного и случайного действия глобальных экономических сил и тем самым увеличить выгоду на местном уровне, соответствующая стратегия направлена на создание нового мирового устройства – такого, при котором экономические инициативы где бы то ни было в мире не были больше хаотичными и не преследовали лишь сиюминутные выгоды, не были безразличными к побочным эффектам и «побочным жертвам», к социальному измерению баланса затрат и результатов. Короче говоря, она служит – вновь процитирую Хабермаса – развитию «политики, способной догнать мировые рынки»9.

В отличие от логики сужения спектра возможностей местной власти, которая в основном переигрывает настойчивую мелодию философии raison d’etat, повсеместно (или почти повсеместно) звучавшую в эпоху национальных государств, логика глобальной ответственности и надежд ведет на неизвестную территорию и открывает эпоху политического экспериментирования. В соответствии с ней, путь противостояния планетарным тенденциям на местном уровне ведет в тупик; она воздерживается (по необходимости, если не по совести) от ортодоксальной европейской стратегии отношения к мировому пространству как к месту, куда можно сбросить груз проблем, порождаемых, но не разрешимых дома. Соответствующая стратегия исходит из того, что бессмысленно следовать первой логике и всерьез рассчитывать хотя бы на толику успеха; утратив мировое доминирование и оказавшись в тени новой планетарной империи, которую она в лучшем случае способна как-то сдерживать, но не контролировать, Европа не может следовать прежним путем, каким бы успешным он ни был в прошлом и каким бы заманчивым ни оставался до сих пор.

Таким образом, волей-неволей приходится искать и испытывать новые, неизвестные стратегии и тактики, понимая, что они не дают гарантии успеха. «На глобальном уровне, – предупреждает Хабермас, – проблемы согласованности, уже сейчас остро стоящие на уровне европейском, становятся еще острее». Это объясняется тем, что «гражданская солидарность коренится в особых коллективных идентичностях», в то время как «космополитичной солидарности приходится опираться только на моральный универсализм прав человека», а «политической культуре мирового общества не хватает общего этико-политического измерения, необходимого для соответствующего мирового содружества»10.

Современная Европа стоит перед перспективой разработки – постепенной, но проводимой в одно и то же время (причем, возможно, путем многих проб и ошибок) – как целей, так и инструментов, пригодных для их достижения. Но еще больше затрудняет задачу то, что истории неизвестны прецеденты эффективной мировой политики, вырабатываемой на основе многосторонних продолжительных дискуссий, а не решений «мирового правительства». Только исторический опыт может доказать (но не опровергнуть!) осуществимость такой политики или, что более правильно, может сделать ее осуществимой.

Мы чувствуем, догадываемся, подозреваем, чтo нужно сделать. Но мы не можем знать, какую это должно обрести форму. Можно лишь быть уверенным, что эта форма будет нам не знакома, отлична от всего, к чему мы привыкли. Политические институты, которые нам известны, были созданы в рамках суверенных государств и не могут быть «растянуты», а политические институты, необходимые для самоучреждения мирового человеческого сообщества, не будут, не могут быть «такими же, только больше». Мы догадываемся, что переход от межнациональных учреждений и инструментов к универсальным, общечеловеческим, институтам может быть только качественным, а не просто количественным. Итак, имеет смысл подумать, годятся ли те рамки «мировой политики», которые мы имеем сегодня, для того, чтобы в их границах могла возникнуть новая мировая полития. Например, способна ли служить этим целям ООН, которая создавалась, по сути, для охраны и защиты безраздельного суверенитета государств над своей территорией? Может ли обязательная сила мировых законов зависеть от согласия суверенного члена международного сообщества подчиняться им?

Чтобы уловить логику судьбоносной европейской мысли XVII века, Рейнхардт Косселек прибег к образу горной тропы. Удачная метафора пригодилась еще раз – для нас, пытающихся предугадать повороты, которые ХХI век неизбежно приготовит нам на нашем пути; ею же, возможно, воспользуются и будущие историки.

Как и наши предшественники три столетия назад, мы идем по все более крутому горному подъему – к перевалу, на который никогда раньше не поднимались, и поэтому не имеем никакого представления, какой вид нам откроется, когда мы его достигнем. Мы не знаем, куда заведет нас извилистая тропа в ущелье; единственное, что мы знаем, – это то, что здесь, на крутом подъеме, у нас нет времени остановиться и отдохнуть. Таким образом, мы движемся «из-за» – из-за того, что мы не можем долго оставаться в неподвижности. Только когда (и если) мы достигнем перевала и увидим, что на другой стороне, настанет время двигаться «чтобы» – чтобы воспользоваться открывшимися перспективами, достичь видимых целей и следовать выбранному направлению.

Пока об этом, к сожалению, отдаленном моменте можно сказать немного – кроме того, пожалуй, что он (надеемся) настанет; но и то при условии, что еще останутся альпинисты, которые увидят, что он настал, и возвестят об этом. Но, как утверждает Косселек, у нас нет даже понятий, в которые мы могли бы облечь наши ожидания. Эти понятия формируются по мере восхождения, а не заранее. На этой стороне горы благоразумные альпинисты должны хранить молчание.

Это не означает, однако, что альпинисты должны прекратить свое восхождение. А что касается европейцев, известных своей любовью к приключениям и способностями к экспериментированию, вряд ли они остановятся. Не раз придется делать жесткий выбор, всякий раз вслепую (а именно это и отличает приключение от рутины и действий под диктовку). Шансы потерпеть неудачу действительно пугают, но остаются надежды, твердо коренящиеся в повседневной жизни европейцев и усиливающиеся в кризисные моменты.

В разговоре, состоявшемся в мае 2003 года, Юрген Хабермас и Жак Деррида назвали 15 февраля 2003 года «новым четвертым июля», но на этот раз на общеевропейском уровне, – это день, когда родилось «по-настоящему общеевропейское самосознание»11. В тот день миллионы европейцев вышли на улицы Рима, Мадрида, Парижа, Берлина, Лондона и других европейских столиц, чтобы выразить свое единодушное осуждение начала операции против Ирака и косвенно – засвидетельствовать свою историческую память, хранящую прошлые страдания, а также общее отвращение к насилию и зверствам, творимым во имя национального соперничества.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Называется ценностью