<<<     ΛΛΛ     >>>   

Морфологическое явление, представляющееся случайным последствием фонетического процесса, как, например, английское множественное число с измененным гласным, подвержено распространению по аналогии не в меньшей мере, чем старые морфологические явления, возникшие по причинам нефонетического порядка. Раз гласный е в таком среднеанглийском слове, как fet, был отнесен к формам лишь множественного числа, не было теоретически никаких препятствий к тому, чтобы чередование типа fot : fet и mus : mis установилось в качестве продуктивного типа различения категории числа в именах. В действительности этого не произошло. Образование множественного числа по типу fot : fet упрочилось ненадолго. Призванное на время к жизни одним из поверхностных дрейфов в языке, оно в среднеанглийский период было отброшено в сторону более могучим дрейфом, направленным на использование простых различительных форм. Для столь прозрачной символизации, как чередование типа foot : feet, время было упущено, - она уже не представляла для английского языка никакого серьезного интереса. Те примеры этого типа, которые возникли законно, т.е. в результате чисто фонетических процессов, были на время допущены, но тип как таковой никогда не имел шансов на распространение.

Иначе обстояло дело в немецком языке. Весь ряд фонетических изменений, покрываемых термином <умлаут>, в том числе и переход u в `u и au в oi (пишется а`u), обрушился на немецкий язык в такую пору, когда общий дрейф к морфологическому упрощению еще не был сильным, а потому появившиеся в связи с этим новые типы формообразования (например, Fuss 'нога' : F`usse; fallen 'падать' : f`allen 'валить'; Horn 'рог': Geh`orne 'множество рогов'; Haus 'дом':

H`auslein 'домик') могли не только удержаться в неприкосновенности, но и распространиться на такие формы, которые не относились законно к их сфере влияния. <Умлаут> доныне очень живой символический процесс в немецком языке - возможно, даже более живой теперь, нежели в средние века. Такие образовавшиеся по аналогии формы множественного числа, как Baum 'дерево' : b`aume (ср. в средневерхненемецком bourn : bourne), и производные образования, как lachen 'смеяться' : Gel`achter 'смех' (ср. в средневерхненемецком gelach), показывают, что перегласовка установилась в качестве продуктивного морфологического процесса. В некоторых диалектах этот процесс развился еще дальше, чем в стандартном немецком языке, по крайней мере в некоторых отношениях. Так, например, в языке идиш^ <умлаутное> множественное число распространилось и на слова, для которых нет соответствующих прототипов множественного числа в средневерхненемецком или таких же соответствующих параллелей в современном немецком литературном языке, как-то: tog 'день' : teg 'дни' (по-немецки Tag : Tage) по аналогии с gast 'гость' : gest 'гости' (по-немецки Gast : G`aste), shuch^ 'башмак' : shich 'башмаки' (по-немецки Schuh : Schuhe), по аналогии с fus 'нога' : fis 'ноги'.

Возможно, что <умлаут> пройдет положенный ему путь развития и перестанет быть в немецком языке живым функциональным процессом, но время это пока еще далеко. Осознание же <умлаута> как явления чисто фонетического порядка полностью улетучилось несколько столетий тому назад. В настоящее время <умлаут> - строго морфологический процесс, ни в коей мере не механическое приспособление артикуляции. Мы имеем в нем прекрасный пример того, как простой фонетический закон, сам по себе не наделенный значимостью, может, в конце концов, окрасить или преобразовать обширные области морфологии языка.

Подобно культурам, языки редко бывают самодостаточными. Потребности общения заставляют говорящих на одном языке вступать в непосредственный или опосредованный контакт с говорящими на соседних или культурно доминирующих языках.

Это общение может быть дружеским или враждебным. Оно может развиваться в плане ординарных деловых и торговых отношений или же состоять в заимствовании или взаимном усвоении духовных ценностей - искусства, науки, религии. Трудно найти вполне изолированный язык или диалект, - и менее всего среди первобытных народов. Бывают столь небольшие по численности племена, что для них браки с другими племенами, говорящими на иных диалектах или даже на вовсе неродственных языках, - явление самое обычное. Можно даже высказать предположение, не имеют ли смешанные браки, межплеменные торговые отношения и общекультурные взаимные связи на низших ступенях развития даже относительно большее значение, чем у нас. Каков бы ни был уровень или характер взаимного контакта между соседними народами, он в общем итоге всегда достаточен для установления какой-то степени языкового взаимо- влияния. Зачастую влияние развивается преимущественно в одном направлении. Естественно, что у языка страны, на которую смотрят как на средоточие культуры, больше данных оказывать заметное влияние на другие языки, распространенные по соседству с ним, нежели испытывать на себе их влияние. Китайский язык в течение веков наводнял лексикон языков корейского, японского и вьетнамского, ничего от них взамен не получая. В средневековой и новой Европе французский язык оказывал схожее, хотя, вероятно, не столь подавляющее влияние. Английский язык заимствовал великое множество слов из французского языка норманских завоевателей, позже и из придворного француз-ского языка Иль-де-Франса, усвоил оттуда же некоторое количество аффиксальных элементов деривационной значимости (на- пример, -ess, как в слове princess 'принцесса', -ard, как в слове drunkard 'пьяница', -ty как в слове royalty 'королевский сан'), получил от контакта с французским как бы некий лишний стимул в своей общей тенденции к развитию аналитизма' и даже претерпел под влиянием французского - правда незначительное - изменение своей фонетической системы (например, начальные v и j в таких словах, как veal 'телятина' и judge 'судья'; в словах англосаксонского происхождения эти звуки могут встречаться только после гласных, например, over 'сверх', hedge 'из- городь'). Английский язык со своей стороны не оказал сколько- нибудь заметного влияния на французский.

Самый простой вид влияния, оказываемого одним языком на другой, сводится к <заимствованию> слов. Когда есть налицо культурное заимствование, есть полное основание ожидать соответствующего заимствования слов. Когда древние германские народы северной Европы, вследствие своего торгового или военного контакта с римлянами, ознакомились с виноделием и мощеными дорогами, было только естественно, что они приняли латинские слова в качестве наименований для нового напитка (vinum 'вино', английское wine и немецкое Wein) и неизвестного им рода дороги (strata [via] 'мощеная дорога, мостовая', английское street и немецкое Strasse 'улица'). Позже, когда в Англии было введено христианство, множество связанных с ним слов, как bishop 'епископ' и angel 'ангел', проникло в английский язык.

И процесс этот непрерывно продолжался до наших дней: каждая новая культурная волна приносила с собою новый груз лексических заимствований. Тщательное изучение таких заимствованных слов мо-жет служить интересным комментарием к истории культуры. Роль различных народов в развитии и распространении культурных ценностей можно почти в точности установить путем выяснения, в какой мере их лексика просачивалась в лексику других народов. То, на- пример, что образованный японец едва ли может построить литературно хотя бы одну фразу, не используя китайских ресурсов, или что доныне языки тайский, бирманский и кхмерский пестрят заимствованиями из санскрита и пали, проникшими столетия назад вместе с индийским буддизмом, или что, аргументируя в пользу или против преподавания латыни и греческого, мы неизбежно насыщаем нашу аргументацию словами, пришедшими к нам из Рима и Афин, - все эти факты косвенно дают нам указания на значение в мировой истории древней китайской культуры, буддизма, классической среди- земноморской цивилизации. Можно насчитать пять языков, игравших преобладающую роль в истории в качестве проводников культуры.

Это языки классический китайский, санскрит, арабский, греческий и латинский. В сравнении с ними даже такие культурно важные языки, как древнееврейский и французский отходят на второй план. Нас может несколько огорчить тот факт, что общекультурное влияние английского языка в этом отношении представляется почти что ничтожным. Английский язык широко распространился в результате колонизации англичанами огромнейших территорий, но нет никаких данных, которые бы свидетельствовали о том, чтобы он проник в лексическое нутро каких-либо иных языков, наподобие того как французский окрасил своей лексикой английский или как арабский наводнил своими словами персидский и турецкий. Этот факт сам по себе показателен для суждения о силе национализма, как политического, так и культурного, в течение последнего столетия. В наше время окрепло психологическое сопротивление заимствованию или, вернее, новым источникам заимствования^; такого сопротивления не было сколько- нибудь заметно в средние века или в эпоху Возрождения.

Но может ли заимствование слов встречать сопротивление, более глубинное по своей природе? Обычно считается, что характер и размеры заимствования зависят исключительно от исторических фактов культурного общения; считается, что если, например, немецкий язык меньше английского заимствовал из языков латинского и французского, то это только потому, что у Германии с культурными областями классического Рима и Франции были менее глубокие связи, чем у Англии. Это в значительной мере верно, но это не вся правда. Мы не должны преувеличивать физическое значение норманнского завоевания и не должны недооценивать того обстоятельства, что географически центральное положение Германии делало ее особо Чувствительной к французским влияниям XVII и XVIII вв. Представляется весьма вероятным, что психологическая позиция самого заимствующего языка в отношении языкового материала в значительной мере обусловливает его восприимчивость к чужеродным словам. В английском языке уже давно развивалась тенденция к вполне объединенному, неразложимому слову, независимо от того, односложное оно или многосложное. Такие слова, как credible 'вероятный', certitude 'достоверность', intangible 'неосязаемый', вполне приемлемы в английском, потому что каждое из них выражает единую, точно выделенную идею и потому что их формальное разложение (cred-ible, cert-itude, in-tang-ible) не представляется необходимым для неискушенного ума (cred-, cert- и tang- не обладают по-английски реальной значимостью, сравнимой со значимостью good- в goodness 'доброта').

Такое слово, как intangible, коль скоро оно прижилось, есть уже почти столь же простая, психологически неделимая единица, как любой односложный корень (например, vague 'смутный', thin 'тонкий', grasp 'хватать'). В немецком же языке многосложные слова имеют тенденцию разлагаться на значащие элементы. Поэтому многие французские и латинские слова, в свое время заимствованные по мере проникновения определенных культурных влияний, не смогли удержаться в языке. Латино-немецкие слова, вроде kredibel 'вероятный' и франко-немецкие вроде reussieren 'успевать', не давали возможности неискушенному уму усвоить их согласно обычным нормам ощущения и трактования слова. Неискушенный ум как бы спрашивал: <Я готов принять ваше kredibel, если вы будете столь любезны объяснить мне, что значит kred->. Поэтому-то немецкий язык, когда возникала надобность в новых словах, считал, как общее правило, более для себя легким создавать их из собственных своих ресурсов.

Психологический контраст между языками английским и немецким в их отношении к чужеродному лексическому материалу есть такого рода контраст, который может быть прослежен во всех частях земного шара. На атабаскских языках Северной Америки говорят народы, у которых поразительно разнообразные культурные связи с другими народами, и все же мы не можем усмотреть, чтобы какой-либо атабаскский диалект сколько-нибудь широко заимствовал^ слова из какого-нибудь соседнего языка. Эти языки всегда находили более легким создавать новые слова путем сложения имеющихся под рукой элементов. В них по этой причине проявилась высокая степень сопротивляемости языковому отражению внешнего культурного опыта говорящего на них населения, Кхмерский и тибетский языки в их реакции на санскритское влияние являют в высшей степени поучительный контраст. Оба эти языка - аналитические, каждый из них коренным образом отличается от изысканно сложного, флективного языка Индии. Кхмерский язык - изолирующий, но, в противоположность китайскому, он включает много многосложных слов, этимологический состав которых роли не играет. Поэтому-то, подобно тому как в английский проникли заимствования из французского и латинского, в кхмерском языке открылся свободный доступ великому множеству санскритских слов, многие из коих сохраняются в широком употреблении и поныне, - им не было оказано психологического сопротивления. Иное мы видим в тибетском языке. Хотя классическая тибетская литература была лишь рабским сколком с индийской буддийской литературы и нигде буддизм не утвердился столь прочно, как в Тибете, представляется прямо удивительным, сколь мало сан-скритских слов нашло себе доступ в этот язык. Тибетский язык оказал величайшее сопротивление многосложным санскритским словам из-за того, что слова эти не могли автоматически разлагаться на значащие слоги, как бы это требовалось для удовлетворения тибетского чувства языковой формы. Поэтому тибетскому языку пришлось значительное большинство санскритских слов передавать собственными эквивалентами. Тибетское чувство формы получило удовлетворение, хотя, с другой стороны, буквальные переводы иностранных терминов сплошь и рядом должны были казаться насилием над подлинной тибетской речью. Даже собственные имена санскритских оригиналов тщательно переводились по своим составным элементам на тибетский язык; так, например, имя Swya-garbha 'sun-bosomed'/ 'солнцечревный' было передано по-тибетски Nyi-mai snying-po 'sun-of heart-the, the heart (or essence) of the sum'/'coAHiie-or сердце-это, сердце (или сущность) солнца'. Изучение того, как язык реагирует на наплыв чужеродных слов, отбрасывает ли их, переводит ли или свободно перенимает, - может дать много ценного для уяснения присущих ему формальных тенденций.

Заимствование чужеродных слов всегда сопряжено с их фонетическими изменениями. Конечно, в них встречаются чуждые звуки или особенности акцентуации, которые не подходят под фонетические нормы заимствующего языка и которые поэтому подвергаются изменению, с тем чтобы насилие над этими нормами было сведено к возможному минимуму. Сплошь и рядом встречаются фонетические компромиссы. Такое английское слово, как недавно проникшее из французского camouflage 'маскировка', в том виде, как оно обычн ныне произносится, не отвечает ни английскому, ни французскому фонетическому типу. Придыхательное k, неясный гласный второго слога, особое качество 1 и последнего а и, главное, сильное ударение на первом слоге, - все это результат неосознанного приспособления к английским произносительным нормам. Всеми этими чертами английское слово camouflage резко отличается от того же слова, произносимого французами. С другой стороны, наличие долгого интенсивного гласного в третьем слоге и конечная позиция звука zh (как г в слове azure 'лазурь') явно чужды английскому языку, совершенно так же, как в среднеанглийском начальные ; и v* должны были на первых порах казаться необычными, не вполне отвечающими английской норме (теперь эта необычность уже изжита). Во всех этих четырех случаях - начальное j, начальное v, конечное zh, безударное долгое а - английский язык не перенял новых звуков, а только расширил употребление старых.

Случается, что проникает новый звук, по-видимому, лишь для того, чтобы скоро потом исчезнуть. Ко времени Чосера старое англосаксонское и (писалось у) уже давно потеряло свою огубленность и превратилось в i, но появился новый звук и в целом ряде заимствованных из французского слов в таких словах, как due 'должный', value 'ценность', nature 'природа'). Новое и продержалось недолго; оно превратилось в дифтонг iu и слилось с исконным дифтонгом iw таких слов, как new 'новый' и slew 'убил'. В конце концов этот дифтонг преобразился в уи, переменив место ударения: dew 'роса '(из англосаксонского deaw), как и due (во времена Чосера du). Такого рода факты показывают, с каким упорством сопротивляется язык радикальному нарушению его фонетической системы.

И тем не менее мы видим, что языки влияют друг на друга в фонетическом отношении, и это совершенно не связано с усвоением звуков вместе с заимствуемыми словами. Один из самых любопытных

фактов, который должна отметить лингвистика, это - наличие поразительных фонетических параллелей в совершенно неродственных или весьма отдаленных по родству языках, распространенных в ограниченной географической области. Эти параллели становятся особенно показательными, если их рассматривать контрастивно в широкой фонетической перспективе. Вот несколько примеров. В германских языках, в целом, отсутствуют назализованные гласные. А между тем в некоторых верхненемецких (швабских) диалектах имеются назализованные гласные там, где прежде был гласный плюс носовой согласный (n). Случайность ли, что это как раз те диалекты, которые распространены по соседству с французским языком, широко использующим назализованные гласные? Далее, у языков голландского и фламандского есть некоторые общие фонетические черты, противопоставляющие их, скажем, севернонемецким и скандинавским диалектам. Одна из этих черт - это наличие непридыхательных глухих смычных (p, t, k), обладающих особым металлическим качеством, напоминающим соответствующие французские звуки. Эти смычные резко отличаются от более сильных, придыхательных смычных, представленных в английском, севернонемецком и датском языках. Даже если мы признаем, что непридыхательные смычные более архаичны, что они - сохранившиеся потомки древних германских согласных, не представляется ли все же знаменательным историческим фактом, что голландские диалекты, соседние с французским, оказались огражденными от изменения этих согласных, которое соответствовало,по-видимому, общему германскому фонетическому дрейфу? Еще более разительную картину являет специфическое сходство в отношении некоторых фонетических черт между русским и другими славянскими языками и неродственными им урало-алтайскими языками^ Поволжья. Так, например, специфическому гласному звуку, русскому ы^, можно найти урало-алтайские аналогии, но вместе с тем он полностью отсутствует в языках германских, греческом, армянском и индоиранских, т.е. в ближайших индоевропейских родичах славянских языков.

Мы вправе по меньшей мере предположить, что этот славянский гласный исторически находится в какой-то связи со своими урало-алтайскими параллелями. Один из наиболее головоломных случаев фонетического параллелизма мы находим в многочисленных американских индейских языках, распространенных к западу от Скалистых гор. Даже при самом пристальном рассмотрении мы можем установить наличие по меньшей мере четырех совершенно неродственных языковых групп на территории от Южной Аляски до центральной Калифорнии. И тем не менее у всех, за редчайшими исключениями, языков на этом громадном пространстве имеются некоторые общие существенные фонетические черты. Важнейшая из них - это наличие <глоттализованного> ряда смычных согласных совершенно особого образования и вполне специфического акустического эффекта^. В северной части означенной территории все языки, родственны ли они между собой или нет, обладают также различными глухими l-звуками и рядом <велярных> (задненебных) смычных согласных, этимологически отличных от обычного ряда k. Трудно поверить, чтобы эти три столь специфические фонетические черты, указанные мною, могли развиться независимо в соседних языковых группах.

Как же объяснить эти и сотни им подобных фонетических совпадений? В отдельных случаях мы, быть может, имеем дело в действительности с явлениями, восходящими к общему источнику, обусловленными генетическим родством, доказать которое при нынешнем уровне наших знаний мы не в состоянии. Но такое объяснение много нам не даст. Оно, например, должно быть решительно отвергнуто в отношении двух из трех приведенных мною европейских примеров: и назализованные гласные, и славянское ы безусловно вторичного происхождения в индоевропейских языках. Как бы мы ни рассматривали подобного рода явления, мы не можем избежать вывода, что некоторые звуки речи или некоторые особые способы артикуляции обнаруживают тенденцию распространяться вширь по определенной территории, наподобие того как те или иные элементы культуры излучаются как бы из единого географического центра. Можно предположить, что индивидуальные варианты произношения, появляющиеся на стыках языковых областей, вследствие ли непроизвольного косвенного влияния чужих речевых навыков или же вследствие прямого переноса чужеродных звуков в речь двуязычного населения, в дальнейшем постепенно усваиваются фонетическим дрейфом языка.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Формы социального взаимодействия сами по себе предопределяют тип личности
Простые смешанно-реляционные языки
Со значением объекта
Фундаментальная значимость символизма для человеческого поведения еще
Дуальная организация