Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
Способность говорящих распознавать сходства формы различных известных им выражений коренится в самом их языковом опыте. Каждый раз, когда говорящий накладывает шов по тождественной части двух фрагментов, он осознает формальное тождество совмещаемого компонента; каждый раз, когда он выбирает между целым рядом альтернатив развертывания высказывания, он осознает формальное сходство конкурирующих выражений как один из факторов, позволяющих им фигурировать в качестве альтернатив, равным образом подходящих к данному вакантному месту. Даже самый “наивный” говорящий, вовсе незнакомый с такими метаязыковыми понятиями, как “парадигма”, “словообразовательное гнездо”, “синтаксическая схема”, не может не сознавать пропорциональность рядов выражений типа 'он писал' / 'она писала'— 'он читал' / 'она читала' или 'он проснулся' / 'проснувшись, он ...'—'он оделся'/'одевшись, он...'. Более типичный для современного мира случай состоит в том, что носитель языка в большей или меньшей степени приобщен к метаязыковому понятийному аппарату, в котором отображены регулярные соотношения между элементами языковой формы и зафиксирована их логическая классификация, пусть несовершенная и приблизительная. Обучение письму, изучение “школьной грамматики” и риторики, изучение иностранных языков — таковы те каналы, через которые большинство носителей языка в современном мире приобщаются к метаязыковому отображению своего непосредственного языкового опыта. Все эти сведения и понятия, будучи усвоены говорящим, 216 сами становятся частью его языкового сознания. Вооруженный соответствующими приемами категоризации языкового материала, говорящий субъект уже не просто непосредственно “видит” аналогию между выражениями 'у окна' и 'к окну', 'стоял у окна' и 'стоя у окна', но категоризирует этот свой опыт как феномен “родительного” и “дательного падежа существительного”, “личной формы глагола” и “деепричастия”, “предикативной фразы” и “деепричастного оборота”. Присутствие такого рода категорий в сознании говорящего субъекта не может не воздействовать на те процессы сопоставлений, соположений, выборов, в которых протекает вся его языковая деятельность. Конечно, это воздействие не имеет абсолютного характера. Какое бы значение говорящий ни придавал имеющимся в его распоряжении метаязыковым классификациям, он никогда в своей языковой деятельности не станет руководствоваться этими сведениями как таковыми, буквально, вопреки тому, что подсказывает ему непосредственный опыт. (“Никогда”, то есть за исключением тех случаев, когда такое пренебрежение опытом в пользу метаязыкового правила оправдывается особым характером коммуникативного задания: например, если мы имеем дело с сюрреалистическим текстом, составленным как монтаж цитат из школьного учебника, или заняты концептуальным построением или проверкой очередной структурной закономерности в языке). В практической деятельности говорящего класс языковых явлений, объединяемых, скажем, понятием “родительного падежа существительного”, не фигурирует как целое. В каждом конкретном случае говорящему приходится иметь дело с некоторым полем словоформ “родительного падежа”, более или менее пригодных к данному случаю, а отнюдь не с целым формальным классом, выделяемым на основании данного признака. Каждый раз он имеет дело с каким-то “куском” этого класса, выкраиваемым заново для каждого случая в виде поля конкретных аналогий и прецедентов, подходящих к этому случаю. Разные такие “куски”, или поля, отнюдь не соотносятся единообразно в качестве подклассов одного более общего класса, но скорее перетекают друг в друга или накладываются один на другой самым множественным, беспорядочным и неопределенно-подвижным образом. И тем не менее, при всей хаотичности и неустойчивости процессов аналогической интеграции языкового материала, идея “родительного падежа существительного” как некоего целого не растворяется полностью в растекающихся по всем направлениям аналогиях. Тот факт, что все словоформы, которые можно охарактеризовать как “существительные родительного падежа”, имеют определенное сходство, проступает за всей калейдоскопичностью условий их употребления. От внимания говорящего не ускользает, что многие (хотя никогда — все) словоформы, обладающие этим сходствам, то и дело оказываются вместе в составе одного поля употребления и что многие аналогические сближения осуществляются в пределах, диктуемых этим формальным сходством. Идея “родительного падежа” как единый языковой концепт проглядывает за всеми сближениями и расхождениями, группировками и пе- 217 регруппировками выражений, в состве которых фигурирует соответствующая форма. Но она именно “проглядывает”, то и дело перебиваемая и рассекаемая диффузностью языкового опыта, а не выступает в качестве монолитной и непреложной данности. Грамматическое описание языка, в качестве упорядочивающей классификации языкового материала, стремится претворить диффузность и континуальность языковых употреблений в дискретную, единообразно и по возможности просто организованную систему. В такой перспективе, понятие грамматической категории отражает движение мысли лишь в одном направлении: от конкретности — к обобщению, от множественности — к единообразию, от непрерывного континуума частично сходных возможностей — к дискретности, от хаотического переплетения и нагромождения разных аналогических сближений — к логической непротиворечивости, наконец, от летучести и неустойчивости — к кодифицированному постоянству. Такой подход принципиально односторонен. Между тем, сущность языкового мышления говорящих состоит в том, что оно протекает в постоянной борьбе и взаимодействии между интегрирующими и дифференцирующими силами, между естественным интеллектуальным стремлением к обобщению и фиксации языкового опыта и столь же естественной диффузностью и летучестью непосредственных реакций, из которых складывается этот опыт, между устойчивостью хранимых в памяти прецедентов “правильных” употреблений и уникальностью каждой сиюминутной ситуации, делающими любые прецеденты лишь частично и относительно пригодными в качестве руководства к оперативным действиям в этой ситуации. В силу этого калейдоскопическая раздробленность, диффузность и неустойчивость значения и условий употребления отнюдь не составляют отрицательных свойств, которые необходимо преодолеть, чтобы постигнуть “идеальную” сущность грамматической категории; напротив, эти свойства составляют такую же неотъемлемую принадлежность категории, как и ее интегрирующий характер и связанная с ним тенденция к единообразию. Говорящему необходимо ощущение того, что отдельные прецеденты употребления поддаются некоторому обобщению, что они складываются в интегрированные поля. Ощущение того, что где-то на заднем плане его языковой мысли, сквозь калейдоскопическое мелькание частных прецедентов употребления и частных аналогий между ними, проглядывает некое интегрированное целое, стимулирует интегрирующую работу его мысли, помогает находить все более сложные аналогии, все более далекие сопряжения между частицами языкового материала. Но это ощущение, вполне реальное в качестве аллюзионного стимула, остается совершенно иллюзорным и неуловимым в качестве твердо регламентированного руководства к действию. Говорящий все время стремится к интеграции, все время производит какие-то интегрирующие сопоставления и обобщения; но при этом он все время обнаруживает, что все эти интегрирующие усилия, хотя и помогли в конкретном случае языковой деятельности, однако ничуть не продвинули его в восхождении к полностью 218 интегрированному целому.7 Идеал тотального единства, как вектор, направляет усилия интегрирующей мысли, но при этом остается неуловимым. Каждое завоевание интегрирующей мысли, притягивая в поле обобщения новые массы языкового материала, вносит вместе с ними все свойственное им разнообразие свойств, условий употребления, устремляющихся в разных направлениях ассоциаций; каждое усилие, направленное к интегрированному уловлению материала, создает новую неопределенность и множественность. Для языковой деятельности конкретные частицы языкового материала являются первичной реальностью, существующей непосредственно и безотносительно в памяти говорящих, все же аналогии, обобщения, всевозможные манипуляции с этими частицами вырастают как нечто вторичное и производное на почве этой их непосредственной и абсолютной мнемонической заданности. Поэтому частицы языкового материала, втягиваемые силой аналогии в состав некоего интегрирующего поля, отнюдь не теряют всего многообразия и монадной уникальности своих свойств; напротив, они вносят эти свои свойства в поле, незаметным образом трансформируя его общий характер и свойства, как бы растягивая и видоизменяя его конфигурацию. Известный логический принцип, согласно которому увеличение объема понятия сопровождается редукцией его содержания, непреложный для всякой логической классификации, оказывается совершенно неприменим к описываемому явлению, именно в силу того, что языковая деятельность не имеет абстрагирующего и классифицирующего характера. В ситуации языковой деятельности, напротив, всякое расширение объема аналогического обобщения приводит и к расширению его содержания. Интегрированное поле языковых аналогий расширилось, включило в себя больше частных случаев — кажется, что это должно увеличить его обобщающую силу, приблизить его к конечному идеалу единства языкового механизма; но эти частные случаи, во всем многообразии своих параметров, вливаясь в обобщение, незаметным образом перерождают его. Каждая экспансия имеющегося в сознании говорящего аналогического обобщения означает не просто расширение “того же” обобщения, но его трансмутацию во что-то иное, отражающее особенности того материала, который оказался к него включен. Чем шире становится обобщающий охват, тем более многообразными и более далекими друг от друга делаются трансмутации обобщающей идеи, подрывая таким образом самую ее сущность как обобщающей идеи. В процессе движения своей языковой мысли к обобщению и аналогии говорящий субъект все время незаметным образом изменяет свое 219 представление о том, что, собственно, значит достигнутое им обобщение. Образ некоей обобщающей языковой идеи, к которой устремляются его интегрирующие усилия, все время изменяет свои очертания, являясь во все новых, изменчивых, подобно облаку, трансмутациях. Но этот “сизифов труд”, при котором каждое достигнутое уподобление на пути к некоей обобщающей идее означает одновременно расподобление и трансформацию самой этой идеи, имеет, в отличие от своего мифологического прототипа, высоко положительное значение. Подобно Сизифу, говорящему никогда не удается достичь вершины обобщающей пирамиды; но это непрерывное, хотя и не продвигающееся ни на шаг обобщающее восхождение приобретает смысл, если оценивать его результаты не по отношению к идеальной и недостижимой цели, но по отношению к самому процессу, то есть непрерывно разворачивающейся языковой деятельности. Для поддержания этой деятельности устремленность к объединяющей цели так же необходима, как та протеистическая множественность, в которой эта цель все время является говорящему в ходе его усилий приблизиться к ней. Специфичность и уникальность каждой частицы языкового материала в каждый момент ее употребления может воплотиться в некий конечный языковой продукт — высказывание — лишь в силу осознания прецедентов, аналогий, обобщающих приемов, помогающих говорящему находить опоры в летучем мире его языковой памяти. Но это осознание обобщающих и стабилизирующих факторов никогда не воплощается в устойчивую, обозримую и целостную идею; оно все время растекается, меняет очертания, как бы ускользает из виду. Именно эта мерцающая невоплощенность языковых обобщений позволяет говорящему субъекту поставить их на службу воплощению мысли в неповторимых и все время изменяющихся условиях, с которыми ему приходится встречаться в своей языковой деятельности. Представим себе, что нам дан некий предмет, который мы имеем возможность наблюдать только сквозь прозрачную, но крайне неровную и неоднородную, мозаично раздробленную преграду. Эта преграда-медиум составлена из бесчисленных осколков разной формы и толщины, разной степени прозрачности и шероховатости, совмещаемых друг с другом под различными углами, в разных взаимных наложениях. Наблюдаемый сквозь такой медиум, наш предмет принимает “кубистически” раздробленные, многомерные, зыблющиеся очертания; эти очертания к тому же меняются при малейшем нашем движении, поскольку каждый раз смещается причудливое сочетание углов между различными осколками, сквозь которые мы смотрим, и при малейшей смене освещения. Путем многих проб, многих более или менее удачных опытов мы научаемся так манипулировать нашим положением в пространстве, углом зрения, эффектами освещения, чтобы предстающий нам образ предмета каждый раз принимал очертания, приблизительно соответствующие нашим ожиданиям. Конечно, при таком способе работы с предметом нам никогда не удастся ни полностью учесть, ни полностью взять под контроль все бесчисленные “побочные эффекты”, возникающие при такого рода манипуляциях; но этого и не требуется для того, чтобы, опираясь на 220 интуицию и опыт, научиться достигать удовлетворительных, а иногда и чрезвычайно выразительных и эффектных результатов. Во всех этих манипуляциях мы исходим из представления о нашем предмете как о некоем целом — но таком целом, которое дано нам только в бесконечных раздроблениях и пере группировках. Мы принимаем предмет таким, каким он нам предстает в той среде, в которой мы его воспринимаем, а не таким, каким он мог бы оказаться “сам по себе”, если бы этой среды не существовало. Более того, все бесчисленные манипуляции с образом предмета, вся эта игра, никогда полностью не контролируемая, но вместе с тем не знающая пределов виртуозности и выразительности, оказывается возможной только в силу нашего принятия этих условий существования предмета, во всей их разнородности и раздробленности. Механизм оформления высказывания должен обладать способностью адаптироваться в соприкосновении с |
|
|
|
|
