Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
Например, если я обращусь к предыдущей, только что мною созданной фразе, я немедленно опознаю в ее ткани целый ряд выражений, существующих в моем языковом опыте в качестве готовых фрагментов. Так, я узнаю, как хорошо мне знакомое, выражение 'вся наша...'; оно, в свою очередь, притягивает такие хорошо мне знакомые более развернутые выражения, как: ' вся наша жизнь... ' —— ' вся наша жизнь состоит из / сводится к/есть не что иное, как ...'.И хотя эти знакомые продолжения непосредственно не фигурируют в получившемся в данном случае высказывании , они подспудно соприсутствуют в качестве его реминисцентного фона. Столь же хорошо освоенным моей языковой памятью является выражение ' вся его деятельность... ', с такими отработанными продолжениями, как '... была направлена на... / была проникнута стремлением к... '. Наконец, в фонде моей языковой памяти устойчиво присутствуют выражения 'языковая деятельность / речевая деятельность' и 'наш язык / наша речь'. Все эти известные мне выражения, пройдя через различные слияния и контаминации друг с другом, дают первый сегмент моего высказывания: Вся наша языковая деятельность.... Аналогичным образом возникают и его последующие сегменты, также складываясь из множества контаминируемых фрагментов. Так, в образовании сегмента: ...и создаваемая, и воспринимаемая нами речь, — принимают участие такие КФ, как 'создание и восприятие [художественно- 120 го произведения]'; 'восприятие речи'; 'воспринимаемая нами [действительность] '. Наконец, последняя часть фразы — пронизана блоками-цитатами из предшествующего языкового опыта — строится на основе таких фрагментов, как 'статья вся пронизана цитатами из...'; 'цитирует целыми блоками'; 'известно из предшествующего опыта'; 'языковой опыт'. Получившееся в результате высказывание оказывается как бы окутано целым полем известных мне выражений. Образы этих выражений “мерцают” в моем сознании — некоторые с полной отчетливостью, другие в редуцированной и видоизмененной форме, третьи лишь в виде легкого реминисцентного намека. Мое взаимодействие с созданной фразой — и оценка того, насколько успешно в ней воплотилось то, что я хотел сказать, и активация различных ассоциаций и связей, в которых уже предугадывается, как пойдет дальнейшее развитие моей речи, — определяется немедленным и непосредственным узнаванием множества знакомых мне кусков языковой ткани и их контаминаций, из которых вырастает некий целостный смысло-стилевой образ. Этот образ и есть то, как я представляю себе данное высказывание как целое. Какими конкретными путями происходят слияния и контаминации знакомых нам выражений, мы рассмотрим в последующих главах; сейчас же сосредоточимся на самих этих выражениях как таковых и их свойствах, позволяющих говорящим узнавать в этих кусках языковой ткани нечто знакомое из предшествующего языкового опыта. Заданность такого выражения в нашем предыдущем опыте не является твердой и абсолютной. Наше узнавание выражения в качестве знакомого фрагмента может быть очень четким либо неуверенным и приблизительным; непосредственным, то есть восходящим к собственному опыту, либо опосредованным — когда мы принимаем некоторое выражение как данность, потому что верим, что оно является таковым для других говорящих, хотя в нашем собственном опыте оно ранее не фигурировало; действительным либо мнимым — когда нам только кажется, что мы знакомы с данным выражением, в силу его сходства и контаминации в памяти с другими, известными нам фрагментами. Разумеется также, что и репертуар коммуникативных фрагментов, и их свойства все время изменяются вместе с течением нашего опыта. Например, до работы над этой книгой выражение 'коммуникативный фрагмент' не присутствовало в моем сознании в качестве готовой стационарной единицы (хотя, конечно, я не могу поручиться с полной уверенностью, что никогда не встречал его прежде: но во всяком случае, оно не отложилось в моей памяти в качестве заведомо знакомого выражения). Однако в моем предыдущем опыте наличествовало множество фрагментов, из которых такое выражение могло родиться на основе аналогий и контаминаций: 'коммуникативная единица', 'речевой блок', 'готовые блоки', 'фрагмент текста', 'от всего стихотворения в памяти сохранился лишь фрагмент', 'до нас дошел лишь фрагмент надписи', и т. д. Богатство и очевидность этих ассоциаций позволяет говорить о потенциальном, или косвенном, присутствии в моем опыте выражения 'коммуникативный фрагмент': хотя я “не знал” его непосредственно, мое 121 языковое сознание способно было его “опознать” на соответствующем ассоциативном фоне. Разумеется, многократное употребление этого выражения в книге, которую я сейчас пишу, давно сделало для меня данное выражение стационарным фрагментом языковой ткани, для опознания которого я уже не нуждаюсь ни в какой фоновой поддержке; полагаю, что и в языковом сознании читателя этой книги произойдет тот же процесс. Этот “предмет” прочно занял свое место в ландшафте моей языковой памяти; теперь уже сам он, путем аналогий и контаминации, способствует косвенному “опознанию” других, непосредственно прежде мне не встречавшихся выражений: такого хотя бы, как 'стационарный фрагмент языковой ткани', который я только что употребил в предшествующем предложении. Наличие в речевой практике говорящих на любом языке большого числа устойчивых повторяющихся выражений — факт сам по себе хорошо известный. Феномены такого рода, определяемые как “идиомы”, “устойчивые сочетания”, “речевые формулы”, “речевые штампы”, “клише”, находят в этом качестве определенное место в любом описании языка. Мне кажется, однако, что понятие КФ отличается от понятия идиомы или устойчивого выражения и в количественном, и в качественном отношении. Расхождение касается и оценки масштабов, которые имеет данное явление, и главное — понимания его общей роли в языковой компетенции говорящих. Устойчивые сочетания, идиомы, формулы, клише — сам характер этих терминов указывает на понимание их как вторичного и дополнительного явления, над страивающегося поверх структурного механизма языка, в качестве его особого отдела. В такой перспективе, наличие в прагматике употребления языка известного количества устойчивых сочетаний не затрагивает кардинального представления о высказывании как о “свободной” конструкции, которая каждый раз строится заново из стабильно заданных элементарных компонентов (слов или морфем) при помощи стабильных оперативных правил. Использование устойчивых сочетаний означает лишь, что говорящий в некоторых случаях встраивает в создаваемую конструкцию целые сочетания, ранее уже созданные согласно тем же структурным правилам, из тех же элементарных единиц. Устойчивые сочетания в таком понимании — это не что иное, как бывшие свободные синтаксические построения, окостеневшие в результате многократного употребления.3 Не случайно описание и систематизация устойчивых со-________ 122 четаний в фразеологических и толковых словарях обычно строится на базе “опорной лексемы”, либо в качестве словарной статьи, описывающей сочетательные возможности того или иного слова. В таком подходе ясно видно отношение к слову как к основной строительной единице, на базе которой возникает бесконечное множество “свободных”, а также некоторое количество так или иначе “связанных” сочетаний.4 В отличие от этого, КФ следует признать первичной, непосредственно заданной в языковом сознании говорящих единицей языковой деятельности. Этот его статус не имеет никакого отношения к вопросу об его синтаксической и семантической членимости либо, напротив, нечленимости, или “идиоматичности”. Коммуникативный фрагмент существует для говорящего в этом качестве, то есть как готовое целое, независимо от того, складывается ли это целое из частей, либо представляет собой “идиоматизированное” слияние. Можно сказать, что КФ является “членимой”, но “не расчленяемой” единицей: членимой в принципе, с точки зрения морфо-синтаксических параметров метаязыковой модели, но нерасчленяемой и целостной с точки зрения того, как себе представляют этот отрезок языковой ткани и обращаются с ним говорящие. В памяти говорящего КФ существует в качестве первичной действительности языка, безотносительно к вопросам о его внутренней структуре или обстоятельствам его происхождения. Подобные вопросы могут иметь метаязыковой, исторический, интеллектуальный интерес, но их постановка никак не влияет на ту непосредственность, с которой известный говорящему фрагмент всплывает в его памяти в подходящей ситуации, либо узнается при каждом своем появлении. Важный шаг к тому, чтобы рассматривать сочетания слов в качестве первичной языковой реальности, сделала “системная лингвистика”. В рамках этого направления утверждается, что соединения слов всегда дают смысловой результат, не равный сумме составляющих частей: John McH. Sinclair, “Trust the Text: The Implications are Daunting”. — Advances in Systemic Linguistics: Recent Theory and Practice, ed. Martin Davies & Louise Ravelli, London & New York: Pinter Publ., 1992, стр. 5—19. Автор выражает готовность к кардинальному пересмотру вопроса о том, какие единицы составляют основу построения текста; к этому, по его мнению, имеются прежде всего чисто эмпирические основания: возможность лучше “вглядеться в текст”, благодаря наличию массовых магнитофонных записей, которая была недоступна предшествующей лингвистической традиции. 123 Внутренняя синтаксическая и семантическая структура КФ, которая может быть обнаружена путем логико-синтаксического или этимологического анализа, столь же несущественна, или по крайней мере маргинальна, для его повседневного употребления, как несущественна или маргинальна для нас, в качестве говорящих, деривативная структура и этимологическая история хорошо знакомого слова. Гаспаров Б. М. Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования 2 деятельности |
|
|
|
|
