<<<     ΛΛΛ     >>>   

Весь трюк заключался в том, что формально в первый раз Фелиппес был арестован по приказанию не Сесила, а Нортгемптона. Теперь же Нортгемптон, не подозревая интриги, отдал приказ о вторичном аресте Фелиппеса. Таким образом, хитроумный министр, с одной стороны, добился полной изоляции Фелиппеса, а с другой — мог делать вид, что арест произведен без малейшего его, Сесила, ведома и участия. Одновременно, с точки зрения министра, арест Барнса был также не лишней острасткой для этого агента. Барнса вскоре освободили, разрешили следовать во Фландрию, куда он и отправился, многократно заверяя Сесила в своей верности ему и преданности делам службы.

А Фелиппес пока что прочно сидел в Тауэре. Но свет, как это давно известно, не без добрых людей. В судьбе бывшего шпиона проявили участие два человека, обычно мало склонные к сентиментальности. (И эта «забота» с их стороны выглядит особо многозначительной в свете уже известных нам фактов.) Пожалели Фелиппеса два его, можно сказать, сослуживца — Левинус Мунк и комендант Тауэра сэр Уильям Уэйд, в остальном известный лишь как жесточайший истязатель заключенных и провокатор, уволенный позднее со своего поста за похищение бриллиантов, которые принадлежали одной посаженной в тюрьму родственнице короля. Таким образом, Фелиппес был не только изолирован, но и попал в положение, когда единственным выходом было оказать крупную услугу Сесилу, перед которым за него уже ходатайствовали Мунк и Уэйд. Не стоит забывать также, что до января 1606 года Сесил мог пользоваться и услугами Барнса, заботливо посланного во Фландрию, подобно тому, как Фелиппес был отправлен в Тауэр. Это как раз было время, когда суду была предоставлена «Исповедь» Томаса Винтера.

Была ли подделкой эта исповедь? 8 ноября Винтер был захвачен в Холбич-хаузе. Он был ранен стрелой в правую руку и поэтому не мог защищаться (если верить его «Исповеди», он получил также другое ранение во время сражения, а позднее ему были нанесены дополнительно ещё несколько ран). В результате Винтер перестал владеть правой рукой и во время первого допроса шерифом Вустершира не мог подписать свои показания. Однако через неделю, 21 ноября, Уэйд сообщил Сесилу, что у находившегося в Тауэре Винтера рана на руке настолько зажила, что он собирается записать все сообшенное министру в ходе состоявшегося незадолго до этого их разговора, а также все, что он, Винтер, сумеет дополнительно припомнить.

Оригинал «Исповеди» куда-то исчез, и все попытки его разыскать в архивах пока остаются безуспешными. Этот подлинник должен был служить основанием написанного на десяти страницах текста «Исповеди», датированного 23 ноября 1605 года. Почерк этого документа напоминает почерк Винтера, каким он был до ранения. Однако в нем имеется одна, сразу же настораживающая деталь. Известно, что правописание фамилий тогда было еще очень нечетким (вспомним, что сохранилось много написаний фамилии жившего в эту же эпоху Уильяма Шекспира, подававших не раз повод к самым различным, нередко фантастическим предположениям и теориям). Хотя, вообще говоря, разное написание одной и той же фамилии было в начале XVII в., скорее, исключением, чем правилом. Винтер во всех его сохранившихся и не вызывающих сомнения в подлинности подписях неизменно и очень четко писал «Wintour». В тексте «Исповеди» стоит подпись «Winter», так, как обычно писали фамилию Винтера другие, но не он сам. Сравнение подписи в «Исповеди» с другими сохранившимися автографами Винтера почти исключает предположение, будто она получилась такой вследствие того, что перо случайно скользнуло по бумаге и две буквы «ou» превратились в «е». Конечно, подделыватель тоже должен был стараться точно воспроизвести подпись Винтера. Но ошибка со стороны подделывателя все же более вероятна, чем ошибка самого Винтера.

С этого текста «Исповеди», считающегося оригиналом и хранившегося в архиве Сесилов, Левинус Мунк списал копию, которая была представлена королю. Яков сделал на ней различные пометки на полях, в частности, указав на одну, показавшуюся ему неясной, фразу, которая была после этого перередактирована. Эта копия Мунка, сохранившаяся в государственном архиве, и была напечатана в официальном правительственном отчете.

Возвратимся, однако, к предполагаемому оригиналу, который, может быть, является просто подделкой или более или менее переработанной копией и выдается за подлинник. На верху первой страницы характерным почерком судьи Кока дата 23 ноября почему-то заменена на 25 ноября (хотя в копии Мунка осталась дата 23 ноября). Что это не случайная описка, указывает то обстоятельство, что Кок специально сделал в начале и конце «Исповеди» приписки, гласящие, что этот документ содержит признание Томаса Винтера перед членами комиссии по расследованию заговора, сделанное добровольно 25 ноября и написанное им собственноручно в тот же день. Хотя нет никаких свидетельств, что Винтер действительно сделал это признание перед лордами — членами комиссии, в копии Мунка рукой Сесила все они заботливо упомянуты как свидетели. Их собственные подписи отсутствуют.

В копии Мунка, датированной 23 ноября, находятся на полях две небольшие и маловажные вставки в текст, подобные вставкам короля, сделанным для печатного издания. Однако такие же вставки на полях мы находим и в «оригинале» и при этом написанные тем же почерком, что и остальной текст! Очевидно, что вставки в оригинал были сделаны после того, как он из Тауэра был доставлен Мунку для снятия копии. Малоправдоподобно, чтобы после снятия копии оригинал был возвращен Винтеру с приказанием внести в него эти изменения, не имеющие никакого серьезного практического значения. Напротив, считая «оригинал» фальшивкой, легко допустить, что подделыватель сделал добавления в соответствии со вставками, внесенными в копию начальством.

Наконец, сохранился фрагмент в несколько строк из другого показания Томаса Винтера от 25 ноября, касающегося его поездки в Испанию в 1602 году. Оно подписано «Win-tour». И что особенно интересно, недавно в бумагах Сесила обнаружено письмо Уэйда от 25 ноября, в котором он сообщает, что Винтер дал показания о своей деятельности в Испании, которые им самим изложены на бумаге. К письму приложено на двух страницах показание Винтера, подписанное «Wintour». Однако весь текст письма написан явно той же рукой, что и «оригинал» «Исповеди». Более того, в это показание включен в несколько измененной форме и фрагмент действительно собственноручно написанного Винтером текста. Иначе говоря, какое-то показание Винтера было в измененной форме переписано другим лицом, подделывавшимся под почерк арестованного заговорщика, и в конце этого документа либо Винтер был принужден поставить свою подпись, либо она также была сфальсифицирована.

Эта фабрикация показаний от 25 ноября позволяет по крайней мере со значительной долей вероятности сделать вывод и о подделке «Исповеди». Мы говорим «со значительной долей вероятности», так как для окончательного вывода нужно провести более тщательное исследование почерков всех упомянутых документов.

Следует лишь оговориться — даже выявленные нами методы работы подделывателя говорят, что он не «изобретал» показания, а переделывал в соответствии с видами и намерениями Сесила подлинные слова арестованного. Да и трудно предположить, чтобы дело обстояло по-другому — иначе подделка была бы слишком грубой, она вряд ли могла бы ввести в заблуждение современников. Да и не было нужды в такой полной подмене — надо было лишь опустить то, что в интересах Сесила было скрыть, и вставить то, что он хотел приписать заговорщикам.

Определить эти вставки и пропуски, не имея настоящего оригинала, вряд ли возможно. Остается относиться к «Исповеди» Винтера с крайней осторожностью, особенно к тем ее местам, которые Сесилу было явно выгодно ввести в текст. Но вообще обойтись без нее нельзя, только с ее помощью возможно изложить сколько-нибудь связную историю «порохового заговора», а то, что этот заговор существовал, нет никаких оснований сомневаться. Другой вопрос — какую роль сыграла в его организации правительственная провокация.

Если не верить в подлинность «Исповеди» Томаса Винтера, то многие действия участников «порохового заговора» могут быть увидены совсем в другом свете. Например, аренда Винегр-хауза могла быть просто следствием желания Томаса Перси иметь квартиру поблизости от королевского дворца. Дом был арендован 24 мая, а 9 июня Перси по ходатайству лорда Нортумберлендского получил придворную должность, о чем, конечно, знал заранее от своего влиятельного родственника. Даже возвращение Фокса могло иметь совсем другое значение. В месяцы ослабления преследований против католиков значительное число эмигрантов вернулось в Англию. А принятие Фоксом имени Джонсона вполне могло быть мерой предосторожности, которой, между прочим, придерживались многие эмигранты — и не без основания.

Однако факт существования заговора не подлежит сомнению, и поэтому нет причин подозревать, что рассказ, составленный на основании «Исповеди» Винтера, в общем и целом не соответствует действительности.

Но возникает вопрос, правы ли те католические авторы, которые прямо указывают на Сесила как на организатора заговора? Они ссылаются на то, что такова была обычная система правительства (например, при организации заговора Бабингтона). Нет сомнения, что своевременное обнаружение «порохового заговора» было чрезвычайно на руку Сесилу. Оно позволяло ему резко усилить свое влияние на короля, заставить того отказаться от мысли смягчить законы против католиков, к чему стремился Яков и что полностью противоречило интересам Сесила и стоявших за ним кругов протестантского дворянства. А что могло быть лучше для этой цели, чем раскрытие заговора, который ставил целью умертвить короля, наследника престола, большинство высших сановников государства и взамен создать католическое правительство?

Каким же путем Сесил, если он был организатором всего дела, мог заронить мысль о заговоре в голову Кетсби? Ответ напрашивается сам собой — через лорда Монтигля. Этот бывший мятежник был не только прощен, но и явно находился в милости и в постоянной связи с министром. Имеется одна очень важная деталь, говорящая в пользу такого предположения.

Начало заседаний парламентской сессии осенью 1605 года юридически не должно было быть открытием нового парламента, а лишь возобновлением прерванных заседаний старого. При таком возобновлении не предусматривается присутствие короля. В 1605 году Яков решил нарушить правило, поскольку парламенту предстояло решать вопрос чрезвычайной важности — о законодательном объединении с Шотландией. Об этом решении короля было известно узкому кругу лиц, в том числе и Монтиглю, члену английской делегации, обсуждавшей с шотландцами условия унии. Без знания того, что король решил присутствовать при возобновлении работ парламента, не могло быть и «порохового заговора». А узнал это Кетсби, вероятно, от Монтигля.

Не нужно придавать особого значения этому доводу. Монтигль мог сообщить о королевском решении своему родственнику Кетсби и без всякой задней мысли. Кетсби, вращавшийся в кругах богатого джентри (хотя и не в придворной среде), мог и другими, неизвестными нам путями получить сведения о том, что Яков намерен лично принять участие в церемонии возобновления заседаний парламента.

Все это так, однако остается фактом, что Монтигль выполнял роль шпиона Сесила и узнал о заговоре много раньше, чем была разыграна комедия с получением письма в замке Хокстон. А что это было заранее продуманное представление — в этом сомневаться не приходится. Мы уже не говорим о том, что второй участник сцены — Томас Уорд, которого Монтигль пригласил на ужин и которого он попросил прочесть вслух полученное письмо, вероятно, также был тайным агентом Сесила. Сама сцена была явно рассчитана на то, чтобы в драматической форме показать, каким образом ни о чем не подозревавшее правительство впервые узнало о заговоре. Кроме того, недомыслие министров было призвано оттенить мгновенное разгадывание королем туманного смысла письма, создавало необходимый фон для проявления божественно вдохновляемой мудрости Якова. Подобное изображение событий весьма льстило королю, придерживавшемуся более чем пристрастного мнения о размерах своих умственных способностей. Роберт Сесил меньше всего собирался разубедить своего монарха в этом приятном заблуждении.

Характерный факт. Многоопытный министр не привык никому доверять полностью, в том числе, конечно, и Монтиглю. И вот мы узнаем, что один из его шпионов, некий Гейдж, сосед Френсиса Трешама, обратился к тому с дружеским предложением выпутаться из финансовых затруднений, в которых тот находился до получения наследства, сделавшись тайным агентом Сесила. Это была очевидная попытка создать дополнительный источник информации об отношениях между Монтиглем и его родственниками — участниками заговора.

Френсис Трешам не стал агентом Сесила. Нет прямых доказательств и того, что именно он написал письмо к Монтиглю, в чем его подозревали Кетсби и Винтер. Однако вместе с тем роль Трешама во многом остается загадочной. Он в течение нескольких дней после ареста Фокса и бегства других заговорщиков оставался в Лондоне и, по некоторым сведениям, даже предлагал свои услуги в поисках беглецов. Хотя Фокс вскоре в своих показаниях под пыткой назвал Трешама среди других участников заговора, правительство в течение четырех дней не давало приказа об его аресте, а он в свою очередь вел себя как человек, не опасавшийся властей. Трешама арестовали только 12 ноября. Его поведение перед раскрытием заговора можно объяснить предположением, что он устно пытался предостеречь Монтигля (и своего другого зятя — католического лорда Стоуртона) от посещения парламента и в ходе разговоров с ним догадался, что правительство знает о заговоре. А может быть, Трешам знал слишком много о роли Монтигля и считал это гарантией своей безопасности. В свою очередь правительство, видимо, также колебалось, арестовывать ли Трешама, но в конце концов решило, что далее опасно оставлять его на свободе. В показаниях Трешама чья-то заботливая рука тщательно вымарывала всякое упоминание о Монтигле. И все же Трешам был явно чересчур опасным заключенным, чтобы его можно было, как других заговорщиков, судить открытым судом.

При обыске, проведенном в квартире младшего брата Трешама, в которой жил также его личный секретарь, были найдены две копии трактата о двусмысленной манере выражения мыслей. Заголовок одной из копий был переделан рукой отца Гарнета на «Трактат против лжи и злостного лицемерия». В нем, однако, под видом «ограничения» областей, в которых они должны применяться, давались практические советы, как надлежит их пускать в дело. Френсис Трешам, видимо, вполне следовал советам, содержащимся в этом иезуитском трактате, хотя и отрицал свое знакомство с ним.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Известный адмирал сэр джордж родней при посещении франции в 1778 году сведения гарриса
Разведчик едва мог сдержать нетерпение
Этот заговор существовал
Относящихся ко времени убийства принцев
Подлинное имя претендента перкин вербек