<<<     ΛΛΛ     >>>   

Преждевременное начатие войны и соединенные с ним невыгоды положения - естественно внушали желание как бы поскорее освободиться от войны. Но здесь важный вопрос: как другие державы будут смотреть на дело? Мы видели, что Потемкин сильно беспокоился насчет Пруссии и Англии. Легко было прийти к мысли повторить средство, уже испытанное в первую Турецкую войну,- отправить флот в Средиземное море; но как на это посмотрят морские державы - Англия и Франция? "Французские каверзы,- писала Екатерина Потемкину,- по двадцатипятилетним опытам мне довольно известны; но ныне опознали мы и английские, ибо не мы одни, но вся Европа уверена, что посол английский и посланник прусский Порту склонили на объявление войны. Теперь оба сии двора от сего поступка отступаются. Они же (англичане) никогда и ни в какое время ни на какой союз с нами согласиться не хотели в течение двадцати пяти лет. Франция, конечно и беспорно, находится в слабом состоянии и ищет нашего союза; но колико можно долее себя менажировать (должно) с Франциею и с Англиею; без союза нам будет полезнее иногда, нежели самый союз тот или другой, понеже союз навлечет единого злодея более. Но в случае если бы пришло решиться на союз с тою или другою державою, то таковой союз должен быть распоряжен с постановлениями, сходными с нашими интересами, а не по дуде и прихотям той или иной нации, еще менее по их предписаниям. Я сама того мнения, что войну сию укоротить должно колико возможно. Советую вам на мой собственный счет закупить в Украйне, или где удобнее найдете, тысяч на сто рублей или более баранов и быков и оными производить порции солдатам, по скольку раз в неделю как заблагорассудите. Буде никакой надежды к миру чрез зиму не будет, то как ранее возможно весной отправить отселе флот; нужно, чтобы оному от Англии не было препятствия. Конечно, когда мои двадцать кораблей пройдут Гибралтарский залив, тогда признаюсь, чтобы полезно быть могло, чтоб авангард его была эскадра французская и ариергард той же нации, а наши бы корабли составляли корп-дарме и так бы действовали и шли кончить войну, проходя проливы. За сию услугу Французам бы дать можно участие в Египте, а Англичане нам в сем не подмогут, а захотят нас вмешать в свои глупые и бестолковые германские дела, где не вижу ни чести, ни барыша, а пришло бы бороться за чужие интересы; ныне же боремся по крайней мере за свои собственные; и тут кто мне поможет, тот и товарищ"[118].

Но помощников и товарищей не являлось, а затруднения увеличивались беспрестанно. 1788 год начался очень печально: к страшной дороговизне присоединились болезни. "Дай Боже, чтоб болезни скорее пресеклись,- писала императрица Потемкину.- Дороговизна во всем ужасная; дай Боже силу снести все видимые и невидимые хлопоты"[119]. Теперь Потемкин в свою очередь написал ободрительное письмо: "Болезни, дороговизны и множество препятствий заботят меня, и к тому совершенное оскудение в хлебе. Но и в Петербурге, как изволите писать, недужных много. В сем случае, что вам делать? Терпеть и надеяться неизменно на Бога. Христос вам поможет. Он пошлет конец напастям. Пройдите вашу жизнь, увидите, сколько неожиданных от Него благ по несчастии вам приходило. Были обстоятельства, где способы казались пресечены пути (sic),- вдруг выходила удача. Положите на Него всю надежду и верьте, что Он непреложен. Пусть кто как хочет думает, а я считаю, что Апостол в ваше восшествие (на престол) припал не на удачу: "вручаю вам Фиву, сестру вашу сушу, служительницу церкви, да приимете ю о Господе достойне святым". Людям нельзя испытывать, для чего попускает Бог скорби; но знать надобно то, что в таких случаях к Нему должно обращаться. Вы знаете меня, что во мне сие не суеверие производит".

В затруднительных обстоятельствах, в каких находилась тогда Россия, самым выгодным представлялся Потемкину союз с ближайшим государством, с Польшею. Еще в то время, когда рассуждалось о пользе австрийского союза для войны Турецкой и Безбородко указывал, что со стороны Польши нечего бояться препятствий, Потемкин заметил: "Справедливость требует, по увенчании успехами предприятий ваших, уделить и Польше, а именно: землю, лежащую между рек Днепра и Буга". Теперь, 15 февраля 1788 года, Потемкин писал императрице: "Примите мое усерднейшее предложение, решите с Польшей, обещайте им приобретение; несказанная польза, чтоб они были наши; ей-ей, они тверже будут всех других; привяжите богатых и знатных, почтив их быть шефами наших полков или корпусов; они сами к России прилепятся и большие деньги от себя в пользу полков наших употребят".

Екатерина не разделяла надежд Потемкина, слишком во всем дававшего волю своему пламенному воображению; однако употребила все средства для склонения Польши к союзу. Она отвечала Потемкину: "Касательно польских дел, в скором времени пошлются приказания, кои изготовляются, для начатия соглашения: выгоды им обещаны будут; если сим привяжем Поляков и они нам будут верными, то сие будет первый пример в истории постоянства их. Если кто из них (исключительно пьяного Радзивилла и гетмана Огинского, которого неблагодарность я уже испытала) войдти хочет в мою службу, то не отрекусь его принять; наипаче же гетмана графа Браницкого, жену которого я от сердца люблю и знаю, что она меня любит и памятует, что она Русская; храбрость же его известна; также воеводу русского Потоцкого охотно приму, потому что он честный человек и в нынешнее время поступает сходственно совершенно с нашим желанием. Впрочем, Поляков принять в армию и сделать их шефами подлежит рассмотрению личному, ибо ветренность, индисциплина или расстройство и дух мятежа у них царствует. Впрочем, стараться буду, чтобы соглашение о союзе не замедлилось, дабы нация занята была. Дай Боже, чтоб болезни прекратились; если роты сделать сильнее, то и денег и людей более надобно; вы знаете, что последний набор был со ста душ; деньгами же стараемся быть исправны, налогов же наложить теперь не время, ибо хлебу недорода; и так недоимок не малое число. Признаться должно, что мореходство наше еще слабо и люди непривычны и к оному мало склонны; авось-либо в нынешнюю войну лучше притравлены будут. Морские командиры нужны паче иных"[120].

В это время, когда Потемкин так торопился с Польшею, венский двор сообщил петербургскому о беспокойствах своих относительно намерений Пруссии приобрести земли от Польши. Кауниц предлагал вооружить поляков против Пруссии обещанием возврата уступленных Пруссии по разделу земель. Но в Петербурге нашли, что неблагоразумно таким поступком вооружать против себя прусского короля. Безбородко подал записку: "В условиях с Австрией было поставлено, что Россия подаст помощь Австрии, если Пруссия или Франция нападут на нее. Но Венский двор сверх диверсии от короля прусского предполагает другой случай, тот, если бы сей государь решился, воспользуясь войною нашею с Портой, сделать без обнажения меча приобретение на счет Польши или где инде. Целость настоящих владений польских предохранена ручательством ее императорского величества. От решения ее величества зависит, следует ли принять покушение короля прусского присвоить Данциг и какую-нибудь часть земли польской за нарушение мира и тому воспрепятствовать всеми силами. Нельзя не признаться, что таковое без войны приобретение дало бы королю прусскому гораздо выгоды более, нежели нам, кои долженствуем несть убытки в людях и деньгах. Можно будет Венскому двору ответствовать, что мы уже подали им достаточные уверения в исполнении обязательств наших на случай диверсии короля прусского; что относительно подозрения в завладении им частию из Польши, святость и сила разных трактатов, ручательство наше сей республике утвердивших, да и самые интересы наши могут совершенным образом Венский двор обнадежить, что мы признаем подобное покушение за противное миру и, поколику возможность дозволит, тому воспротивимся. Кауниц, упоминая с похвалою о намерении нашем заключить союзный трактат с Польшей, внушает о представлении Полякам перспективы на возвращение от короля прусского, в случае враждебных его покушений, той части, которая уступлена ему раздельным трактатом. Известно, что подобные дела в Польше негоцируются с целым почти народом; каким же образом можно, прежде настояния случая, делать подобные обнадеживания? Сие значило бы совершенно неприязненные намерения наши и вызов короля прусского к войне, которую мы теперь отдалять должны".

Хлопотали об отдалении войны Прусской, потому что опасность начала грозить со стороны Швеции. Здесь царствовал двоюродный брат императрицы Екатерины по матери Густав III, человек, способный начинать важные дела, но не способный рассчитывать средства к их успешному окончанию. В 1772 году ему удалось усилить королевскую власть на счет шляхетской демократии, ослаблявшей Швецию с 1720 года. Это не могло, разумеется, нравиться в Петербурге: по господствующему правилу тогдашней политики каждая держава должна была стараться о том, чтобы в соседней державе сохранялась такая форма правления, которая бы давала как можно менее силы ее правительству и, таким образом, делала ее безопасною для соседей. Так, соседи Польши давно уже вносили в свои договоры статью - поддерживать господство шляхетской демократии в Польше; так, Россия, Дания и Пруссия обязаны были друг перед другом трактатами поддерживать и в Швеции форму правления, установленную там с 1720 года. Несмотря на то, родственники - императрица русская и король шведский - продолжали находиться в самых приязненных отношениях. Густав III посетил Екатерину в Петербурге в 1777 году; когда в 1782 году у короля родился второй сын, он просил Екатерину быть восприемницей, причем напоминал о слышанной им от нее русской пословице, что только два сына - сын. Императрица отвечала, что он ошибается, пословица говорит: "Один сын не сын, два сына - полсына, три сына - сын". В следующем 1783 году у родственников было условлено свидание в Фридрихсгаме, в Финляндии; но Густав упал с лошади и разбил себе руку, отчего свидание и не состоялось. Любезности продолжались: известно, что Екатерина любила заниматься русской историей, которая была в связи с шведскою, поэтому императрица просила короля прислать к ней шведских исторических книг. Густав поспешил исполнить просьбу и к посылаемым книгам приложил реестр с кратким изложением содержания каждой книги; он писал, что реестр составлен им самим. Екатерина отвечала: "Я сомневаюсь, чтобы ваши ученые знали лучше вас шведскую историю. С этих пор я смотрю на ваше величество не как на короля - короли, как все знатные особы, знают все, не учившись ничему,- но я смотрю на вас как на знатока истории, как на одного из самых достойных членов моей Академии".

Но отношения переменились при начале войны Турецкой. Густав возбудил в Швеции сильное и основательное подозрение, что он намерен предпринять еще новые перемены в форме правления, еще более усилить свою власть. Это повело к тому, что на сейме 1786 года он встретил сильную оппозицию и не мог провести своих предложений. Королю хотелось поправить дела воинскими подвигами, приобрести силу и значение Густава-Адольфа, опереться на победоносное войско и на всех тех, которым дорога слава отечества. Удобный случай к тому представила война России с Турцией,- война, вследствие которой северо-западные границы России были обнажены от войск. Густав думал, что ему легко будет напасть с суши и с моря на беззащитный Петербург и вынудить у Екатерины уступку завоеваний Петра Великого. Шведский вопрос примкнул к Восточному.

Когда русский посол в Стокгольме граф Разумовский дал знать своему двору о враждебных движениях в Швеции, Екатерина написала: "Императрица Анна Иоанновна, имея в 1738 или 39 году пребывание свое летнее в Петергофе, получила известие, что Шведы намереваются сделать высадку войск на здешнем берегу, приказала сделать Шведам объявление в такой силе, что буде осмелятся учинить подобное чего, то что бы за верное полагали, что она в самом Штокгольме камень на камне не оставит. По твердости сего объявления или по иным причинам, остановилась тогда назойливость шведская. Но то неоспоримо, что доходы империи и ее силы морские и сухопутные, коммерция и многолюдство были против теперешнего едва ли не в половине и считалось несколько губерний менее теперешнего, чего сообщить графу Разумовскому, дабы он легкомыслию, ветрености, назойливости и лживо рассеянным слухам знал чем преграду учинить".

В то время как с севера начали приходить зловещие слухи, на юге великолепный князь Тавриды опять запел печальную песню о необходимости покинуть Тавриду. Екатерина отвечала ему: "На оставление Крыма, воля твоя, согласиться не могу; об нем идет война, и, если сие гнездо оставить, тогда и Севастополь, и все труды, и заведение пропадут, и паки восстановятся набеги татарские на внутренние провинции, и кавказский корпус от тебя отрезан будет, и мы в завоевании Тавриды паки упражнены будем и не будем знать, куда девать военные суда, кои ни в Днепр, ни в Азовское море не будут иметь убежища; ради Бога, не пущайся на сии мысли, коих мне понять трудно и мне кажется неудобны, понеже лишают нас многих приобретенных миром и войною выгод; когда кто сидит на коне, тогда сойдет ли с оного, чтобы держаться за хвост? В Польшу давно курьер послан и с проектом трактата, и думаю, что сие дело уже в полном действии. Великий князь (наследник Павел Петрович) сбирается к вам в армию, на что я согласилась, и думает отселе выехать 20 июня, буде шведские дела его не задержат; буде же полоумный король шведский начнет войну с нами, то великий князь останется здесь"[121].

С шведской стороны начались враждебные демонстрации с целию вынудить русских сделать что-нибудь такое, на что можно было бы указать как на нарушение мира с русской стороны. Но Густав ошибся в расчете: с русской стороны не было ни малейшего враждебного движения. Екатерина все еще надеялась, что дело кончится одними демонстрациями. "Мне кажется, они не задерут, а останутся при демонстрации,- писала она к Потемкину.- Осталось решить лишь единый вопрос: терпеть ли демонстрации? Если бы ты был здесь, я б решилась в пять минут что делать, переговоря с тобою. Если бы следовать моей склонности, я б флоту Грейгову да эскадре Чичагова приказала разбить в прах демонстрацию: в сорок лет Шведы паки не построили бы корабли; но, сделав такое дело, будем иметь две войны, а не одну. Начать нам и потому никак не должно, что если он нас задерет, то от шведской нации не будет иметь по их конституциям никакой помоги, а буде мы задерем, то они дать должны: так полагаю, чтоб ему дать свободное время дурить, денег истратить и хлеб съесть"[122].

В то время как Catherine le Grand[123] (по выражению принца де Линя) умела сдерживать свою склонность, побуждавшую ее разбить в прах демонстрацию, у Густава III уже закружилась голова: он уже приглашал своих придворных дам на бал, который сбирался дать им в Петергофе, приглашал их к молебну в петербургский собор; ему уже представлялось, что его имя разносится по странам Азии и Африки как мстителя за Оттоманскую империю. Шведы задрали: король явился в Финляндию и отправил к русскому вице-канцлеру графу Остерману под видом условий мира насмешливый вызов к войне. Король требовал не более не менее как возвращения Швеции всех земель, уступленных ею по Нистадтскому и Абовскому мирам, возвращения Порте Крыма и т. д.

"Мы отроду не слыхали жалоб от него,- писала Екатерина Потемкину,- и теперь не ведаю, за что раззлился; теперь Бог будет между нами судиею. Здесь жары преужасные и духота, я переехала жить в город. У нас в народе превеликая злоба против шведского короля сделалась, и нет рода брани, которым бы его не бранили большие и малые; солдаты идут с жадностию, говорят: вероломца за усы приведем; другие говорят, что войну окончат в три недели, просят идти без отдыха; одним словом, диспозиция духов у нас и в его войске в моей пользе. Трудно сие время для меня, это правда; но что делать? Надеюсь в короткое время получить великое умножение, понеже отовсюду ведут людей и вещей"[124].

После сражения при Хохланде Екатерина писала: "Усердие и охота народная против сего неприятеля велика; не могут дождаться драки; рекрут ведут и посылают отовсюду; мое одно село Рыбачья Слобода прислала добровольных охотников 65, а всего их 1300 душ. Царское Село возит подвижные магазины. Тобольскому полку мужики давали по 700 лошадей на станции. Здешний город дал 700 не очень хороших рекрут добровольною подпиской; как услышали сие на Москве, пошла подписка, и Петр Борисович (Шереметев) первый подписал 500 человек. Остров Эзель прислал (ты скажешь: куда конь с копытом, туда и рак с клешнею), дворянство и жители, что сами вооружатся и просят только 200 ружей и несколько пороха. Здесь жары так велики были, что на термометре на солнце было 39o. В сей духоте, в городе сидя, я терпела духоту еще по шведским делам. В день баталии морской, 6 июля (при Хохланде), дух пороха здесь, в городе, слышен был: "ainsi, j'ai aussi senti la poudre"[125].

Но и фуфлыга-богатырь (как называла Екатерина Густава III) также испытал духоту в Финляндии. Когда он дал приказ войскам своим напасть на Фридрихсгам, офицеры объявили, что не будут исполнять этого приказания, потому что несправедливая война с Россией начата без согласия чинов, вопреки конституции. Вследствие этого шведские войска отступили от Фридрихсгама и Нейшлота, и король возвратился в Стокгольм. Мало этого: финляндские войска отправили майора Егергорна в Петербург для непосредственных переговоров с императрицею. Екатерина так писала об этом Потемкину: "Прислан ко мне от финских войск депутат майор Егергорн с мемориалом на шведском языке, что они участия не имеют в неправильно начатой королем войне против народного права и их законов, и много еще от них словесных предложений. Мой ответ будет в такой силе, что если они изберут способы те, кои их могут сделать от Шведов свободными, тогда обязуюсь их оставить в совершенном покое и переведаюсь со Шведами"[126].

Не на радость возвратился Густав III и в Швецию: здесь датчане вследствие союза с Россией напали на его владения; но Пруссия и Англия поспешили к нему на помощь - не с войсками, разумеется; они угрозами заставили Данию удержаться от нападения на Швецию; Пруссия объявила, что если Дания будет продолжать Шведскую войну, то прусские войска вступят в Голштинию.

Наконец прусский король предложил свое посредничество в примирении России с Швециею. Фридрих-Вильгельм извинял Густава III - представлял, что он начал войну по недоразумениям; изъявлял надежду, что Россия заключит с Швециею мир, не требуя никаких вознаграждений; представлял, что король шведский первый обнаружил склонность к примирению. Фридрих-Вильгельм предлагал свое посредничество и в примирении с Турцией и, чтобы склонить к принятию этого посредничества, указывал на свой союз с Англией и Голландией; упоминал об интересе своем сохранить равновесие на севере и востоке. Императрица передала прусские предложения на рассуждение Совету, собранному 18 сентября. Совет нашел в этих предложениях не слова, а вещи колкие:

"Король говорит в первом своем рескрипте о миролюбивых короля шведского расположениях, признавая сам их недостаточными к учинению из того употребления; но во втором изражает пристрастно, будто сей государь вовлечен в войну недоразумением, а весь свет знает, что он получил от Порты деньги и, в надежде получать оные, решился напасть на Россию. Упрежая всякое дружеское изъяснение, которое с нашей стороны иметь с ним старались, присоединил к внезапному вероломству вредное хотение отторгнуть от России многими иждивениями и кровию предков приобретенные земли. Но извинениям таковым по себе непристойным прибавил король прусский хуже того изречение, что ожидает от двора нашего согласия восстановить мир с Швециею в том состоянии вещей, в каком были оне до воспоследовавшего разрыва. Намерение таково доказывает явное неуважение к тягости оскорбления, причиненного ее императорскому величеству королем шведским, и ни во что поставляются его покушения на вред империи. Вместо удовлетворения, соразмерного обиде, король прусский разумеет оным то, что король шведский первый отзыв учинил к миру. Но какой государь, чувствующий силу, может поступить на такую низость и оставить пример соседу нападать, в чаянии при всякой неудаче покрыть злое дело единым токмо хотением мира? Еще сия неприличность не столько бы нас трогала, когда бы король прусский вязался только за одну Швецию, но он распространяет свое настояние и на войну нашу турецкую! Понять не трудно, что, говоря о союзе своем с Англией и Голландией, упоминая об интересе своем же сохранить равновесие на севере и востоке, он страшит нас общею от сих держав препоною в успехах наших в том и здешнем краях. Посему в виде медиатора зрится восстающий нетерпимый повелитель не токмо на настоящие наши дела, но и на будущие, которые Россия в свою оборону или для пользы государства предпринять бы могла.

Соображая таковый подвиг во всех его следствиях, совет весьма удален согласиться на предлагаемую от короля прусского настоящую медиацию; ибо податливость на оную предосудительна достоинству империи Всероссийской и царствованию ее величества, чрез 27 лет великою славою сопровождаемому. Что уничтожительнее оной крайности, как приять великой империи закон от прусского государя? Всякое уважение к нуждам и к тягости новой войны при сем размышлении исчезает. А по сему всемерно следует медиации сего государя отклонить; хотя, впрочем, с твердостию, но в изъяснениях на сей раз дружеских, можно бы во 1) сказать, что ее императорское величество по дружбе, толь долголетне пребывающей, ожидать не могла, чтобы предлагаемая медиация исключала всякое должное удовлетворение государю и государству за учиненные оскорбления или уважение приобресть безопасность границам на будущее время от подобных насильств; 2) сказать о невозможности трактовать с королем шведским, поелику на его слова и обеты положиться нельзя; 3) по шведским делам предложены добрые услуги и со стороны двора Версальского: но как ее величество состоит в союзных обязательствах по шведской войне с королем датским, а против Турков с императором римским, то без предварительного сношения с сими союзниками не может на таковые предложения дать полного ответа.

Думая, что король прусский не удовольствуется нашими объяснениями, совет полагает, что турецкую войну должно обратить в оборонительную, приготовляться к войне с Пруссиею и приобретать союзников, заключить союз с Францией и другими бурбонскими домами, ибо на стороне Пруссии Англия и Голландия. Ни унывать, ни бояться не должно, Россия без всякого напряжения имеет 300000 боевого войска". Мнение подписали: Брюс, Панин, Вяземский, Остерман, Воронцов, Стрекалов, Завадовский. Граф Андрей Шувалов не согласился, принимая в соображение тяжелое состояние финансов, и подал мнение: объявить Англии и Пруссии, что мы не хотим от Швеции никаких земель, а требуем только восстановления прежней формы правления, Россиею гарантированной; Англии то не может быть противно. В то же время открыть с Англиею негоциацию о сближении торговым трактатом. Союз с Франциею вреден: она тесно связана с Швецией и Турцией.

Чрез несколько дней пришла депеша от Штакельберга из Варшавы, что прусский двор явно препятствует собранию сейма и утверждению союза с Россиею, толкует о вооруженном посредничестве вместе с Англиею. Прочтя депешу, Екатерина сказала: "Буде два дурака не уймутся, то станем драться. Графа Румянцева-Задунайского обратим для наступательной войны на Пруссию, чтоб отнять те земли, что я ему отдала. Князь Потемкин-Таврический будет действовать оборонительно"[127]. Из этих слов было видно, что императрица не согласится с мнением Шувалова; тем прискорбнее было для нее услыхать, что граф Дмитриев-Мамонов разделяет мнение Шувалова. В сильном раздражении почти сквозь слезы сказала Екатерина: "Неужели мои подданные, видя делаемые мне обиды от королей Прусского и Английского, не смеют сказать им правды? Разве они им присягали?" [128].

Дипломатическая война между Россией и Пруссией уже началась в Польше, вследствие чего здесь между поляками уже образовались два лагеря, русский и прусский. Прусский посланник Бухгольц получил от своего двора значительную сумму денег для составления прусской партии. Прусский министр Шуленбург писал великому гетману Литовскому Огинскому, что пришло время дать Польше возможность играть роль и самому Огинскому участвовать в этой роли. Для объяснения, что значат эти слова, Огинский отправил в Берлин адъютанта, который был представлен королю, и Фридрих-Вильгельм II прямо сказал ему: "Я желаю Польше добра, но не потерплю, чтоб она вступила в союз с каким-нибудь другим государством. Если республика нуждается в союзе, то я предлагаю свой с обязательством выставить 40 000 войска на ее защиту, не требуя для себя ничего за это". Министр Герцберг прибавил, что король может помочь Польше в возвращении Галиции от Австрии, лишь бы поляки не затрагивали турок.

В октябре 1788 года собрался в Варшаве сейм, которому был предложен союз с Россиею при решении Восточного вопроса. Россия обязывалась вооружить на свой счет и содержать во все продолжение войны двенадцатитысячный корпус польского войска и даже после заключения мира в продолжение шести лет выплачивать на его содержание ежегодно по миллиону польских злотых; предложены были большие торговые выгоды; дано обязательство вытребовать такие же выгоды и от Турции при заключении мира. Король был всей душою за этот союз. Но Бухгольц подал сейму ноту, что его король не видит для Польши ни пользы, ни необходимости в союзе с Россиею; что не только Польша, но и пограничные с нею владения прусские могут пострадать, если республика заключит союз, который даст туркам право вторгнуться в Польшу. Если Польша нуждается в союзе, то его прусское величество предлагает ей свой; его прусское величество употребит все старания, чтобы избавить знаменитую польскую нацию от всякого чужестранного притеснения и от нашествия турок, обещает всякую помощь для охранения независимости, свободы и безопасности Польши.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Затруднительное положение обоих союзных императорских дворов весною 1789 года всего лучше очерчено
Он просил екатерину быть восприемницей
С этою целию он решился войти в виды екатерины относительно избрания нового короля
Это надобно выбить из головы
Австрия