<<<     ΛΛΛ     >>>   

Бросим все же беглый взгляд на немецких современников Монтескье, Вольтера и Руссо. Понятно само собой, что буржуазная оппозиция против постоянных армий в Германии не могла возникнуть так же рано и проявиться с той же силой, как в Англии или во Франции. Имперского войска во время мира Германия не имела, а армии отдельных ее государств носили скорее карикатурную форму. Армии феодальной Европы уже потерпели первые поражения в борьбе против революционной Франции, когда наши великие мыслители начали высказываться. Кант находил, что война влечет за собой величайшие несчастья, которые угнетают цивилизованные народы, и не столько война сама по себе, сколько все более и более расширяющиеся и принимающие колоссальные размеры вооружения и приготовления к будущим войнам. Он требовал отмены постоянных армий из двух соображений. Во-первых, потому, что они постоянно угрожают войной другим государствам и постоянным соревнованием в вооружениях делают мир еще более невыносимым, чем краткую войну, и во-вторых, потому, что несовместимо с правом человека наниматься за деньги, чтобы убивать других и давать убивать себя. Человек не может быть простой машиной или орудием в руках другого. [411]

Кант был превзойден Фихте в оппозиции против постоянных армий, подобно тому как Монтескье был превзойден Вольтером. Фихте выводит заключение из истории, что «Тенденция каждой монархии: внутри — неограниченное самодержавие, вовне — универсальная монархия. Если бы удалось уничтожить в зародыше эти стремления, зло было бы поражено в корне. Если никто не пожелает больше нападать на нас, то и нам не придется более вооружаться, и все страшные войны и еще более ужасная постоянная готовность к ним, с которой мы миримся, лишь бы предотвратить войну, окажутся уже ненужными». Фихте непрестанно высмеивает «ремесло, которое считают возвышенным, но которое, однако, не требует никакого усилия мысли, — заходить направо и налево, отдавать честь ружьем, а в более серьезных случаях — убивать других и давать убивать себя». Он упрекает королей в том, что они целые миллионы людей приучают к «ужаснейшей готовности убивать» и пускают их в ход против каждого, кто отказывается считать их волю за свой закон.

Третьим мы могли бы назвать Гердера, который квалифицировал постоянные армии как «ужасный гнет человечества». Благодаря им немцы до сих пор остаются такими, какими они были во времена Тацита, — «вооруженными во время мира для войны варварами». Вильгельм Гумбольдт высказывается в аналогичном тоне; он спрашивает, насколько пагубно то, что громаднейшая часть нации в течение мирного времени лишь в ожидании войны должна вести машинообразньш образ жизни; государство, по его мнению, должно упразднить все учреждения, которые служат для подготовки нации к войне.

Заслуживает быть отмеченным, что как раньше французские мыслители, выступавшие против наемных армий, так равно и их немецкие преемники, находили себе отклик внутри самих армий, и в первую очередь внутри прусского войска, которое в XVIII столетии считалось идеалом постоянных армий. По своему происхождению и по своей сущности оно, однако, значительно отличалось от других постоянных армий того времени. Оно не было создано современными общественными силами, но являлось орудием феодального юнкерства, которое после Тридцатилетней войны, чтобы не сделать свое государство добычей шведов и поляков, должно было приспособиться к тысяче всевозможных перипетий, но приспособилось все же на свой лад. При роспуске ландтага в 1653 г. сословия предоставили курфюрсту средства для создания постоянного войска, причем они выговорили себе полную свободу от налогов, [412] исключительное, или почти что исключительное, право на занятие офицерских должностей и, наконец, неограниченное «право владельца», т. е. неограниченное право собственности над крестьянским классом. Они приобрели возможность посредством войска эксплуатировать население в такой степени, в какой это было немыслимо для них и в дни их не помраченного ничем феодального господства.

Впрочем, перечисление всех их мошенничеств здесь — поскольку мы ограничиваемся освещением только одного вопроса о милиции и постоянном войске — завело бы нас слишком далеко, и к тому же это сделано уже в другом месте.

Но как получилось, что юнкера в этом постоянном войске, которое держалось исключительно страшной силой палки, могли увидеть идеал милиции и не быть при этом высмеянными? Как случилось, что генерал Рюхель, юнкер до мозга костей, мог сказать, что «прусская армия представляет самую разумную и прекрасную ланд-милицию»? Объяснение очень простое. Из крестьянского и городского населения были высосаны последние соки для того, чтобы получить средства на организацию постоянного войска; эти средства шли в карманы офицерства, чтобы нанимать и оплачивать солдат. Но они очень часто не уходили дальше этих карманов. Там оставалась добрая половина попадавших в руки офицеров денег вследствие того, что эти доблестные господа насильственно привлекали в армию собственных крепостных крестьян, которые находились в непосредственной зависимости от них; это давало им возможность: 1) сберегать вербовочные деньги и 2) доводить солдатское жалованье до минимума. Такие рекруты должны были только три месяца находиться под знаменами и затем, в течение 20 лет, каждый год призываться на один месяц. При этом на долю юнкеров выпадало еще особое преимущество — эти крепостные, за счет которых они опустошали государственные кассы, отнимались у них на возможно короткий срок.

Так выглядела эта «полумилиция», из которой, по уверению новейших историков, состояло старопрусское войско. Фактически в характере постоянного войска ничего не изменилось, кроме того, что оно почти наполовину состояло из уроженцев страны. Напротив! Эти рекруты обладали еще некоторым наличием моральной силы, которая беспощадно выколачивалась из них свирепой и бездушной палочной дисциплиной. Это приводило к тому, что коренные жители страны дезертировали гораздо чаще, чем даже иностранцы, мошенники и преступники из всех стран света, которые занимались дезертирством, как профессией, [413] для того чтобы постоянно получать новый задаток. Именно потому прусское войско XVIII столетия и рассматривалось как идеал постоянного войска, что в нем система истребления в солдате всяких следов самостоятельности была разработана до мельчайших подробностей, — та система, которая пережила все испытания и сохранилась до настоящего времени. В своем военном завещании прусский король Фридрих заявил: «Что касается солдата, необходимо, чтобы он боялся своих офицеров больше, чем тех опасностей, навстречу которым он должен идти; иначе вы его никогда не поведете на штурм под истребительным огнем сотен пушек. Добрая воля в таких опасностях не может двигать обыкновенным человеком: это должен делать страх». При таких взглядах было совершенно безразлично, состояло ли прусское войско из местных крестьянских юношей, или из бездомных бродяг, или даже из взятых в плен французов.

Впоследствии, однако, принцип искоренения у солдата всякой моральной силы начал вызывать тяжелые сомнения, если не в массе юнкерских офицеров, то во всяком случае в отдельных светлых головах. Французский генерал Гибер писал уже в 1772 г. в своем сочинении о тактике: «Современная тактика может держаться лишь до тех пор, пока дух европейских конституций остается прежним. Как только в качестве ее противников выступят моральные силы, ей придется идти по пути всевозможных изобретений». Примыкая к нему, прусский офицер Беренгорст писал свои «Рассуждения о военном искусстве, о его прогрессе, его противоречиях и его достижениях» — сочинение, которое из всего, что было написано в XVIII столетии против постоянных армий, произвело наиболее глубокое впечатление на немецких современников. Скорей всего вследствие того, что оно, так сказать, непосредственно исходило из «кухни ведьм»: отец Беренгорста — старый принц Дессау, выдающийся муштровалыцик прусского войска, а сам Беренгорст принадлежал к штабу короля Фридриха и в качестве его флигель-адъютанта проделал всю Семилетнюю войну.

В трех томах своего сочинения Беренгорст обрушивается с неистощимым остроумием на «науку убивать по правилам», на ремесло мясника, обесчещивающее человечество. Он говорит о четвероногих воинах — о лошадях, которых, оказывается, не так легко дрессировать, как двуногих, ибо лошадь сопротивляется толчкам и ударам, в то время как рекруты становятся от них более послушными и смышлеными. Он говорит об «обреченных на расстрел», которых одевают в мундиры и сапоги, кормят хлебом и мясом и дают им по 2 су в день, немцам для [414] нюхательного, а французам для курительного табака. Беренгорст утверждает, что разумный государь не нуждается ни в каких наемных бандах, чтобы проводить в жизнь свои спасительные намерения. Одна мысль направить подобные банды против сограждан, отцов, братьев, чтобы уничтожить их при малейшем признаке неповиновения с их стороны, должна была бы приводить его в ужас. Что касается преступных элементов, имеющихся в каждом обществе, то для борьбы с ними было бы достаточно небольшой, но хорошей полиции и т. д.

Как видите, Беренгорст так же мало испытывал недостаток в крепких и острых словах против института постоянных армий, как и представители буржуазного просвещения. Но в одном Беренгорст отличался от них так же, как во Франции военные противники наемного войска — например, Серван, позднейший военный министр республики — отличались от Руссо и Вольтера. При всем своем отвращении к постоянным армиям он не договаривался до необходимости их полного упразднения. Нечто должно было остаться, «какая-то кадровая армия, — как выражался Беренгорст, — в которую в момент войны будут вливаться спешащие под оружие массы. Когда есть мужество, оружие, крепости, продовольствие, деньги и, наконец, полковые кадры, тогда пусть государь, доверяющий народу и имеющий право рассчитывать на ответное доверие, только топнет ногой, и необходимая мобилизация будет осуществлена тысячами притоков из народонаселения отечества». Так рассуждал Беренгорст.

Подобное ограничение милиционного принципа можно найти также у людей, сумевших создать более современные формы военного дела, по сравнению с теми, которые мы встречаем в наемных армиях XVIII столетия. Мы имеем в виду Вашингтона в Америке, Карно во Франции и Шарнгорста в Германии. На это были свои исторические причины.

II
Именно опыт американской войны за независимость дал для борьбы против постоянных армий и за милицию практическое оружие в руки буржуазного просвещения, оперировавшего до сих пор лишь идеологическими методами. Известно и не нуждается более в доказательствах, что этот опыт вызвал коренной переворот в тогдашней стратегии и тактике. Но решающих аргументов в пользу того взгляда, что милиция при всех условиях стоит выше постоянной армии, этот опыт, однако, не дал. [416]

Из писем Вашингтона мы знаем, что победоносный полководец американских повстанцев ни в коем случае не стремился к тому, чтобы командовать милицией. Напротив, он стремился стать во главе постоянного войска. Сам он был «заслуженный» офицер, подобно другим своим товарищам по командному составу. Главным муштровалыциком его милиционной армии был старопрусский офицер Штойбен, который раньше в чине капитана принадлежал к штабу старого Фрица. Не то чтобы эти офицеры не понимали превосходства новой военной системы, вытекавшей из социальных условий жизни американских повстанцев. В начале европейских революционных войн Штойбен говорил одному из своих немецких посетителей, что французские добровольцы ведут точь-в-точь такую же войну, как и американские фермеры, и что, подобно этим последним, они также непобедимы.

Однако новый способ ведения войны был доступен также и постоянным армиям, и ставить их принципиально ниже милиционных Вашингтон и его товарищи были склонны менее всего. В действительности американская милиция не справилась самостоятельно с английским наемным войском, состоявшим преимущественно из никуда не годного в военном отношении элемента — из немецких крестьян, которых княжеская сволочь с грубым произволом продавала за деньги английскому правительству. Только с помощью французского вспомогательного корпуса регулярных войск Вашингтон мог нанести решительный удар. Конечно, отсюда не следует, что американские повстанцы не могли в конце концов одержать победу самостоятельно, но защитники постоянных армий имели все-таки право сказать, что эти последние сокращают ужасы войны и что благодаря этому в интересах человеческого прогресса им должно быть оказано предпочтение перед милиционными армиями.

Современные Соединенные Штаты, правда, благодаря своему географическому положению могли обойтись без организации постоянного войска. Серьезно вопрос о выборе между постоянным войском и милицией стал только перед большими державами европейского континента. И здесь он приобрел особенно жгучий интерес для Франции спустя десять лет после американской войны за независимость, когда армии феодальной Европы двинулись вперед, чтобы задушить Французскую революцию, совершенно разложившую старую французскую армию и оставившую страну до известной степени безоружной перед лицом огромного превосходства сил неприятеля. Опасность была велика и близка, и именно преобладающая часть населения — крестьянство — была непосредственно заинтересована [417] в защите страны, что редко бывает. И действительно, добровольцы с большим воодушевлением и в большом количестве спешили к угрожаемым границам.

Но каковы были достижения этих добровольцев? Из многочисленных и единодушных свидетельств, существующих на этот счет, мы выберем свидетельство человека, который имеет, по общему мнению, репутацию организатора побед Великой французской революции, именно Карно. В марте 1794 г. французы под командой Дюмурье были разбиты прусско-австрийскими войсками, предводительствуемыми принцем Кобургским. Разбитое войско почти рассеялось в результате массового дезертирства добровольцев. Сам Дюмурье признавал, что вследствие этого Франция в течение продолжительного периода была почти беззащитна и спаслась только потому, что союзные армии, действовавшие против Франции, оставались бездеятельными и целые месяцы тратили на совершенно незначительные пограничные предприятия. Это заявление подтверждается Карно, который после битвы был отправлен Конвентом в армию. Он нашел ее в самом опасном положении полного морального разложения. Карно жалуется на пассивность и недисциплинированность войск, на грабителей, разорявших даже французские деревни, на беспечность, трусость, недостаток патриотизма. Как на особенное зло, грозившее армии полной гибелью, Карно указывает на «стада» женщин, сопровождавшие ее. Этих женщин было, по его мнению, столько же, сколько солдат.

Особенно обстоятельно описывает Карно экспедицию, которую предприняла часть французской армии из Бергена в Фюрнэс. Маленький голландский гарнизон удалось выгнать без всякого боя. Но едва французские солдаты вступили в город, как они начали пьянствовать, грабить и расстреливать в воздух свои патроны. Карно и генералы не могли найти средства положить конец безобразиям и были вынуждены, так как ничего другого не оставалось, двинуть войско в дальнейший марш на Ньюпорт; этот марш первоначально не имелся в виду. Двинулись в путь, но уйти далеко не удалось: марш оказался совершенно невозможным. «Почти все были более или менее пьяны. При каждом шаге многие падали на землю; в рядах господствовал полный беспорядок; ранцы солдат были так плотно набиты награбленными вещами, что люди едва были в состоянии их нести. При соприкосновении с первыми же неприятельскими аванпостами сказался недостаток в патронах, употребленных большей частью для фейерверка, который себе позволили устроить в Фюрнэсе». Так говорит Карно. [418]

При таких условиях было, конечно, невозможно вступить в области, где можно было встретить неприятеля. Пришлось идти назад в Фюрнэс; там осталась часть войск, в то время как Карно с остальными на следующий день продолжал отступление на Берген. Он рассказывает, что во все стороны были посланы многочисленные патрули, чтобы предупредить новые грабежи, но напрасно. «Во время этого марша мы имели несчастье видеть, — пишет Карно, — что солдаты рассеивались по всем направлениям и что, кроме битком набитых ранцев, которые они тащили на плечах, некоторые несли кур, другие вели лошадей, быков, овец и свиней. Почти все расстреляли целиком патроны, которые были им даны». Все увещания и упреки генералов ни к чему не приводили. Встретившаяся по дороге деревня была совершенно бесполезно сожжена и уничтожена.

Карно рассказывает о всех этих вещах, не как о чем-то случайном, неслыханном, выходящем из ряда вон. Он говорит о них, как о совершенно обычных явлениях, с которыми приходится иметь дело всегда при организации армии. Он приходит к заключению, что ничего нельзя было предпринимать против Ньюпорта и Остендэ, и затем прибавляет: «На самом деле невозможно с такими войсками, как бы храбры они ни были, думать о каких-либо серьезных завоеваниях. Ничто не может противостоять их первому натиску, но, когда он уже произведен, полное разложение нарушает всякий порядок, и если неприятель возвращается, ему ничего не стоит их совершенно уничтожить».

Как поборол Карно это положение — известно всем. Когда Комитет общественного спасения возложил на него в августе 1793 г. руководство всем военным делом, Карно создал боеспособную армию, слив добровольческие формирования со старыми линейными полками.

В новой форме это было опять постоянное войско, которое оказалось способным делать завоевания, и еще какие завоевания! Оно показало также, что новый способ ведения войны, выработанный американскими повстанцами, ни в коем случае не был неразрывно связан с милицией. Именно французская армия довела его до высшей степени совершенства, хотя по своим организационным формам она все больше и больше приближалась к старым наемным войскам. Всеобщая воинская повинность была нарушена в пользу господствующих классов системой заместительства, и величайший полководец французской армии настолько предпочитал профессиональных солдат, что с величайшим презрением относился ко всяким народным ополчениям. Такое презрение довольно дорого стоило [419] Наполеону в сражениях при Гросберене, Денневице и еще в целом ряде других сражений.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Меринг Ф. История войн и военного искусства 5 истории
Французское золото ввозилось в германию в винных бочках
Возник страшный переполох из за одного только слуха о приближении французов
Ошибка воздержания от голосования была в том
В случае низвержения наполеона даже французскую корону наполеона декабря