>>>   

К такому же выводу приводит анализ и современных событиям византийских источников. Прежде всего это уже упоминавшееся свидетельство Анны Комнины о том, что половцы (куманы) ночами располагались близ стен Херсона, куда они прибывали ради торговли. Там с ними ночью, со стены, сумел договориться о бегстве из города самозванец Лжедиоген, сосланный в Херсон Алексеем I Комнином.[23]Русская летопись датирует последовавший затем вместе с половцами поход Лжедиогена на Балканы с целью отвоевания «отеческого» престола 1094/1095 гг.[24] Существенно для задач данной статьи сообщение Анны, что в 90-х годах XI в. половцы являлись в Херсон «обычно» (???????), т. е. многократно, часто. А. Г. Саввидис, ссылаясь на это известие, считает возможным говорить даже о расцвете торговых связей Византии с куманами уже в это время.[25]

В «Слове» идет речь о назначении нового эпарха, т. е. градоначальника Константинополя — столицы империи:[26] император назначил на этот пост богатого и видного еврея, перешедшего в христианство. Он оказался, однако, вероотступником и нарушителем закона и был казнен незадолго до гибели святого в Херсоне.

Византийские источники не сообщают на этот счет ничего, хотя пост эпарха («воистину царский, только без порфиры») был слишком важным, чтобы описанный в «Слове» скандал, случись он на самом деле, остался не замеченным современниками. Эпизод с эпархом в «Слове» — конечно, легенда. Но и легенды чаще всего создаются на основе реальных событий. И такие подлинные события, касавшиеся как раз эпарха Константинополя, примерно в те же годы, имели место и в данном случае. К сожалению, в описаниях Анны Комнины и Иоанна Зонары для событий конца ХI-начала XII в. не приводится точных датировок. Анна сообщает, что эпарх столицы Варда Ксир вместе с группой других сановников был заключен в тюрьму за участие в заговоре Анемадов против императора.[27] Издатели и исследователи «Алексиады» Б. Лейб и П. Готье датируют заговор 1097-1104 гг.,[28]Я. Н. Любарский — 1105 г.[29] Точность датировки в данном случае отнюдь не решающее обстоятельство: легенда творилась многие годы спустя, отрывочные воспоминания и неясные слухи о преступлении эпарха и о понесенном им суровом наказании были связаны агиографом с Евстратием и истолкованы в нужном для его целей духе (предшественник ли Ксира или сам Ксир был при этом «превращен» в иудея, принципиального значения не имеет).

Осмелюсь предположить, что присутствие еще одного мотива в заключительной части «Слова» 16-го может найти объяснение в характерной для столицы империи духовной атмосфере в последние годы XI в. Я имею в виду всплеск антисемитских настроений в христианском обществе. На Западе они вылились накануне и в ходе Первого крестового похода, в 1096-1097 гг., в кровавые еврейские погромы. Византийцы, хотя и мало симпатизировали самим крестоносцам, но сочувствовали их целям — войне ради «освобождения Гроба Господя» и мести за Христа. Крупнейшие теологи Византии снова составляли трактаты «против иудеев» как раз в это время.[30]

Самое же главное, наконец, из содержания в византийских источниках доказательств достоверности и событий, изложенных в «Слове», и их датировки — это новелла Алексея I Комнина, изданная в марте 3-го индикта 6603 (1095) года.

Постановление было вынесено императором по конкретному поводу. Архиепископ Фессалоники Феодул обратился к Алексею I с просьбой издать специальный указ, который позволил бы законно и четко решить проблему, остро вставшую перед церковью в самой Фессалонике и в подвластных ее архиепископу епархиях: священнослужителям стали докучать рабы болгарского происхождения, требуя защиты церкви, так как в отношении к ним были дважды нарушены и продолжали нарушаться законы. Во-первых, болгары удерживались в состоянии рабства противозаконно, ибо происходили от свободных родителей, но — вопреки закону — во время голода (на рубеже 30-40-х или в начале 70-х годов) в детском возрасте были проданы родителями; во-вторых, господа этих рабов-христиан не позволяли им венчаться в церкви, принуждая к конкубинату (не освященному церковным обрядом сожительству) из опасения, что рабы после венчания будут «на законных основаниях» требовать освобождения. Архиерей Феодул проявил себя в этой реляции императору как ходатай за рабов-болгар, подчеркивая, что против свидетелей рабов господа выставляют в суде собственных свидетелей и одолевают истцов в тяжбах, имея для защиты своих интересов больше средств и возможностей.

Решение Алексея I сводилось к следующему: оказавшихся в рабстве людей, рожденных свободными родителями, отпускать на свободу немедленно, если есть достойные доверия свидетели. При этом предпочтение отдавать свидетелям со стороны рабов, а не со стороны господ. Что же до браков между рабами, то обряд венчания в любом случае совершенно необходим (рабы-христиане), но сам обряд не может служить предлогом для освобождения от рабства, если нет иных законных оснований.

Для целей данной статьи чрезвычайно важна концовка новеллы: император приказывал, чтобы новелла «была объявлена по церквам и разослана по судилищам» империи и чтобы дерзнувшие нарушить царское решение знали, что их ожидает не только кара божья, но и гнев императора.[31] Иными словами, как это часто бывало в Византийской (да и в Римской) империи, изданному по конкретному поводу закону придавалось значение всеобщего, общеимперского правового акта, имевшего обязательную силу на всей территории государства.

Итак, новелла Алексея I, изданная за два года до инцидента в Херсоне, была, конечно, там получена в течение 1095 г., обнародована с помощью церкви и передана для исполнения в преторий (суд). Безусловно, именно этот указ как самый свежий законодательный акт о рабах (даже при наличии более ранних на этот счет законов сходного содержания) служил для властей Херсона юридическим основанием для принятия карательных мер против преступающих нормы права работорговцев.

Таким образом, рассмотрение источников, современных событиям «Слова», и «с византийской стороны» убеждает в достоверности его свидетельств, несмотря на легендарные детали, и в точности сохраненной церковной традицией даты — весна 1097 г., которую пока и следует принимать как terminus post quern составления памятника, легшего в основу «Слова».

Возможно, однако, с некоторой долей вероятности более чем вдвое сузить хронологические рамки составления «Слова» сравнительно с теми, которые мы установили выше (1097-1226). Представляется, что для того, чтобы детали событий в Херсоне весной 1097 г. успели приобрести «легендарную достоверность», должны были уйти из жизни их непосредственные свидетели, т. е. миновать по крайней мере полстолетия. Представляется также, что памятник был создан в то время, когда в отношениях половцев, Руси, Херсона и Константинополя еще не произошло крупных перемен, которые наступили в конце XII-начале XIII в. и на которые в тексте «Слова» нет ни малейшего намека. Особенно показательны в этом смысле отношения Херсона и Константинополя. Согласно «Слову», Херсон находился еще под контролем центральной власти, тогда как в самом конце XII в. по причине острого правительственного кризиса в Константинополе его связи с Херсоном резко ослабели, а в первые годы XIII в. вообще оборвались в результате событий, связанных с Четвертым крестовым походом.[32] Иначе говоря, я считаю наиболее вероятным временем создания «Слова» 16-го вторую половину XII в.

Повествование об Евстратии четко распадается на две части, события в которых разделены во времени и пространстве: события первой наблюдали и хранили в памяти соотечественники Евстратия, вплоть до его пленения половцами, события второй происходили только на глазах херсонитов. Конечно, во время этих событий в Киеве могли находиться гости из Херсона, а в Херсоне гости из Киева. Не исключено, что и они, эти временные визитеры, могли внести свой вклад в формирование устной традиции. Однако повествование свидетельствует, что памятник был написан значительное время спустя после гибели Евстратия, и автор опирался не на некую единую общую традицию, а на две разных, сложившихся, может быть, одновременно, но в разных местах и в разной среде.

Считаю возможным с уверенностью утверждать, что в распоряжении автора была не только устная русская традиция, но и письменные источники. Их следы можно усмотреть в некоторых деталях, переданных с точностью и совершенно лишенных свойственных агиографии преувеличений и фантастических (я имею в виду пока первую часть) мотивов: дата месяцесловов совершенно верна — Пасха в 1097 г. была действительно 28 марта, обстановка в окрестностях Киева воссоздана также точно — именно в эти годы половцы брали здесь в плен русов, совершая внезапные набеги; умеренна и вполне реалистична цифра одновременно плененных — 30 работников монастыря (для наших целей нет необходимости поднимать сложный вопрос — кем они являлись) и 20 киевлян.

Что же касается второй части повествования, то ее подробности с несомненностью говорят не только о наличии письменного источника, но и выдают его греческое происхождение. Сколь ни легендарна форма рассказа, из него явствует, что автор был совершенно точно осведомлен о сфере компетенции эпарха Константинополя (прежде всего — о его контроле над рынками столицы, в том числе — над рынком рабов, главным рынком этого рода в империи),[33] о действующих в Византии законах об институте рабства, о правовых ограничениях, касающихся иудеев — жителей империи, о сезонных торговых предприятиях приезжих купцов-евреев в Херсоне.

Обычно агиографические сочинения были рассчитаны на усвоение текста широким, во всяком случае — средним по уровню читателем. Вряд ли такой читатель на Руси знал, кем являлся эпарх, каково его отношение к торговым делам, почему он был в состоянии «дать дерзновение». Без минимальных пояснений текст остается загадочным для рядового древнего руса, автор же между тем никаких объяснений не дает, словно обращается к такому читателю, для которого быть не может в повествовании и повода к какому бы то ни было недоумению.

Более того: особенности рассказа о гибели святого таковы, что предполагают непосредственное использование агиографом письменных источников на греческом языке. В обоснование этого заключения приведу четыре довода. Во-первых, автор приводит в переводе на древнерусский фразу, которая якобы прозвучала с неба на греческом («глаголя греческыи»), когда душа Евстратия возносилась на огненной колеснице. Во-вторых, синтаксис упомянутой фразы сохранил в переводе особенности порядка слов греческого оригинала, не свойственные древнерусскому.[34] (Перевод: «Се добрый небеснаго града гражанин нареченный». Предполагаемый оригинал: ???????? ?????? ? ??? ?????? ???????? ??????? ??????????. ??? ?????? ? ???????????? ???????? ?? ?? ????????? ????). В-третьих, сразу вслед за этой фразой русский агиограф как бы комментирует данное место лежащего перед ним греческого текста, обращаясь при этом не к соотечественникам, а к херсонитам: «И сего Протостратор зоветься въ поминании вашемъ », т. е. в службах и молитвах, совершаемых херсонитами в память Евстратия. Наконец, в-четвертых, самое важное: только признав наличие у агиографа греческого источника, можно удовлетворительно объяснить одну логическую несообразность с точки зрения русского читателя, которая содержится в только что процитированном тексте. Рассказав об огненной колеснице, унесшей душу Евстратия, и «процитировав» возглас с неба, автор пишет, что поэтому («сего») «Протостратором зовется в нашем поминании». Кто зовется? Что имеет в виду агиограф, говоря «поэтому»? О том, что это место в тексте было способно породить у русского читателя недоумение, дает основание полагать странная ошибка (и ошибка ли?) даже такого крупного знатока древнерусских текстов и блестящего ученого, как И. И. Срезневский. Он приводит в своем словаре под словом «протостратор» цитату из «Слова» 16-го в следующем виде: «Жидовин прободе Евстратия и сего ради зоветься протостратор въ поминаньи вашемъ».[35] Из цитаты исчез весь эпизод с вознесением души святого на огненной колеснице, присутствующий во всех учтенных Д. И. Абрамовичем редакциях.[36] Я не допускаю, что И. И. Срезневский, опираясь на текст Арсениевской редакции (орфография цитаты ближе всего к ней), сконструировал цитату сам, ради краткости исказив смысл пассажа. Либо ученому был доступен список «Слова», где текст был уже сокращен, либо же сам составитель словаря именно так понимал текст, как он его «ужал». Но и в том и в другом случае — это следствие неадекватного толкования текста, признанного темным и «ради ясности» подвергнутого сокращению. При этом созданы совершенно новые грамматические взаимосвязи: протостратором оказался иудей, пронзивший Евстратия копьем; именно поэтому иудей будто бы получил упомянутое прозвище, мало того — именно под этим прозвищем иудей еще кем-то (херсонитами?) поминается.

Возможно, на искажение И. И. Срезневским смысла разбираемого пассажа повлияла и аллюзия на сцену распятия Христа (ведь согласно «Слову» иудей сознательно воспроизводил эту сцену, распиная Евстратия на Пасху «по писанному в Евангелии»). Однако в Евангелии от Иоанна (единственном, в котором приведен эпизод с прободением Христа копьем — Иоанн, 19, 34), «нет никакого «протостратора»: поразил копьем Христа простой воин (??? ??? ??????????). Иначе говоря, аллюзия на Евангелие оказывается ложной, даже если она присутствовала в сознании редактора списка «Слова» или И. И. Срезневского.

Между тем читателю-греку (херсониту) было совершенно ясно, что «протостратор» в «Слове» — это Евстратий, что определение это комплиментарно, а не уничижительно; понятно ему было также и то, почему именно это прозвище дали греки русскому ученику. Судя по контексту, автор-переводчик понимал, почему Евстратий, прозванный на Руси Постником, у херсонитов стал именоваться Протостратором.

Разгадка искомой причинной связи заключена в значении термина «протостратор». В конце XI-первой половине XII в., при Комнинах (т. е. в интересующий нас период), этот титул (переживший, как и другие титулы, длительную эволюцию) получал носитель одной из высших придворных должностей. Муж Анны Комнины (дочери Алексея I) Никифор Вриенний писал как раз в то время, что чин протостратора «всегда считался у царствующих высокой должностью и предоставлялся важнейшим лицам».[37] Н. Иконодимис, подводя итог изучению истории этого титула, отметил, что протостратору были непосредственно подчинены ????????????, т. е. «стражи колесниц» (gardiens de chars), а функции протостратора состояли в охране особы императора и транспортировке оружия и провианта для армии, т. е. в обязанностях конюшего.[38]

Итак, рассматриваемый пассаж получает логическую ясность только в том случае, если признать, что термину «протостратор» в тексте «Слова» придано именно это значение — «начальник над стражами колесниц», «главный из стражей». Евстратия прозвали Протостратором потому, что он вознесся на небо на (огненной) колеснице.[39]

Если сделанные выше заключения оправданны, то можно говорить о «Слове» 16-м Киево-Печерского патерика как об уникальном памятнике древнерусской литературы, в котором автор объединил и обработал две письменные традиции: древнерусскую, рассказывающую о жизни святого до его пленения половцами, и греческую (херсонскую), повествующую о его последних днях и мученичестве в Херсоне. В связи с этим важно напомнить, что существование в Херсоне по крайней мере с VII в. традиции составления агиографических сочинений было доказано уже В. В. Латышевым.[40]

Уникален в аспекте духовно-культурных связей Руси и Херсона и сам повод к составлению двух повествований о подвиге Евстратия, созданных первоначально в разных этнокультурных средах. Херсониты хранили память о Евстратий, пораженные его стойкостью в вере и обстоятельствами его гибели, на Руси его чтили, узнав от херсонитов о его мученическом конце. Создание жития Евстратия при опоре на устойчивую херсонскую традицию лишний раз подкрепляет сомнения в справедливости широко распространенной в науке гипотезы о практически полном прекращении в XI в. вплоть до монголо-татарского нашествия всяких связей (прежде всего — торговых) Херсона с Русью[41] и об отсутствии в этот период какого-либо культурного обмена между Киевом и византийскими городами в Крыму.[42] Против этой точки зрения уже были высказаны основательные возражения И. В. Соколовой, А. И. Романчук и др.[43] Против этого свидетельствует и то внимание, которое на рубеже XI-XII вв. уделялось крымско-азовскому региону в правящих кругах и Византии, и Руси. Алексей I Комнин, восстанавливавший в это время военный флот империи и нуждавшийся в новых источниках нефти для вооружения военных судов «греческим огнем», проявлял особый интерес к Крыму и соседним районам восточного Причерноморья, включая Тмутаракань. Стремясь овладеть боспорскими источниками нефти, Алексей I освободил и обласкал сосланного в Византию (по соглашению с Никифором III Вотаниатом) Всеволодом Киевским в 1079 г. Олега Святославича Черниговского, которому тогда принадлежала Тмутаракань. Император помог Олегу вернуться в княжество на Боспоре в качестве законного господина, а во второй половине 90-х годов, видимо, по соглашению с Олегом, когда тот вернул себе «отеческий престол» — Чернигов, получил от него и Тмутаракань (последний раз она упомянута в летописи под 1094 г.). Этот успех Алексея I и имеет в виду современник событий византийский ритор Мануил Стравороман, говоря в своем обращении к императору о приобретениях «на Боспоре Киммерийском».[44] Овладение Тмутараканью со стороны Византии не могло не осложнить ее отношений с Русью: недаром в 1116 г. Владимир Мономах, сделавший Леона Диогеновича своим зятем (на этот раз это был подлинно сын Романа Диогена, но не от императрицы Евдокии, а от первого брака), помог ему войском в походе на империю и пытался после гибели Леона в Дристре (Доростоле) удержать за собой часть дунайских городов, признавших Леона.[45]

     >>>   

8 империи
Ближе всего к такому пониманию текста арсениевской редакции редакции препинания