<<<     ΛΛΛ     >>>   

мируется культурой. Это система определенных ценностей, предписаний и установок, в явной или неявной форме определяющих нашу деятельность. Подсознательное — это психические процессы, которые возникают и протекают как бы спонтанно, безотчетно (различные эмоции, аффекты, сновидения и пр.). У нормального человека сознание в целом контролирует сферу бессознательного. Зигмунд Фрейд сравнил сознание и подсознание с всадником и лошадью. Если всадник крепко сидит в седле, лошадь ему подчиняется. Если же лошадь перестает ощущать управление, она может сбросить всадника.
Вряд ли мы можем сегодня утверждать, что хорошо научились анализировать наше бессознательное, хотя этим занималось несколько поколений теоретиков и практикой психоанализа (3. Фрейд, К. Юнг, Э. Фромм и др.). Кстати сказать, психоаналитики не рассматривали специально случай культурной дезориентации и “обескорененности”. Во всяком случае, ясно, что в сфере бессознательного действуют различные инстинкты — половой инстинкт, инстинкт самосохранения, удовлетворения тех или иных потребностей, инстинкт (или соблазн) присвоения и др. Беспорядочное проявление инстинктов сдерживается и направляется сознанием, культурой. При ослаблении культурных регуляторов инстинкты выходят наружу. “Что нам ум! — говорит один из люмпенских персонажей романа замечательного русского писателя Андрея Платонова “Чевенгур”. — Мы хотим жить по желанию...”
Но если “желание” противоречит социокультурным порядкам, сложившимся в обществе, надо удовлетворить его силой. Культ силы — и в смысле применения ее, и в смысле подчинения ей — чрезвычайно характерен для люмпенского сознания. Наиболее наглядный пример иерархии отношений в среде маргиналов — атмосфера воровской шайки. Не случайно социологи и филологи отмечают, что в обществах, где налицо признаки культурного распада и появление значительного количества маргинальных элементов, происходит “люмпенизация языка”, насыщение его выражениями из уголовной среды.
Вместе с тем было бы упрощением считать, что ментальность люмпена или маргинала полностью “освобождается” от культуры. Культурные ценности или стереотипы поведения содержатся не только в сознании, но и в слое бессознательного, накапливаясь там в течение тысячелетий передачи культурного
124

опыта. Но все дело в том, что в психологии люмпена они не образуют определенной системы, беспорядочно перемешаны и потому не могут быть для него устойчивыми ориентирами D жизни. Поэтому в сознании и поведении люмпена могут сочетаться самые разные элементы. Отрицая религию и религиозные ценности, он вместе с тем склонен к самым фантастическим суевериям, вере в “чудеса”. Цинизм и презрение к окружающим могут уступить место крайнему фанатизму. Наряду с глубоким эгоизмом и индивидуализмом ему вполне присущи стадное чувство, готовность “быть, как все”. Ненавидя культуру и образованность, он в то же время не прочь нахвататься каких-то знаний и щеголять ими.
Один из классиков социологии, французский ученый Эмиль Дюркгейм ввел понятие “аномия” (от франц. anomie — беззаконность, безнормность). Данную категорию разрабатывали также американские социологи Т. Парсонс и Р. Мертон, английский ученый А. Хаурани. Аномия — это состояние “потерянного” сознания маргинальной личности, не вписывающейся в процесс смены культур в эпоху модернизации, перехода от традиционных отношений к современным. Маргинал, социально-культурный люмпен, живет как бы в двух или более мирах, не принадлежа ни к одному из них. Он принимает лишь внешние формы общественных порядков (если принимает их вообще), но не понимает их внутреннего смысла, не имеет собственной системы ценностей, в лучшем случае может лишь имитировать чужую, даже не имитировать правильно. Он лишен прочных культурных корней в окружающей среде — в своей деревне, в своем городе, в своем государстве, в своем этносе. Поэтому у него нет подлинной индивидуальности, чувства собственной личности. Он становится человеком толпы, легко подверженным различным внушениям и политическому манипулированию.
От “обескорененных” индивидов — к “обескорененному” обществу. К началу 20-х годов социально-культурный кризис в России достиг своего апогея. По подсчетам демографов, гражданская война и сопутствовавшие ей бедствия (эпидемии, эмиграция, еврейские погромы, голод 1921 г.) унесли 15—16 млн. человеческих жизней. В стране царили разброд и анархия, что приводило к стремительному росту деклассированных элементов. Но именно в этот период им открылся
125

небывалый исторический шанс: из того, кто был “никем”, стать “всем”. Политической силой, стимулировавшей этот процесс, явились коммунисты, большевики.
Большевики были единственной политической силой в России, которая не боялась ни социального хаоса, ни массового насилия со стороны деклассированных элементов. Более того, они сознательно использовали их как таран для разрушения “эксплуататорского общества”. Хотя официально русские коммунисты провозглашали своей главной социальной опорой рабочий класс, но фактически в глазах многих из них “пролетарий” (“бедный”, “обездоленный” и т.п.) был не так уж далек от люмпена. Да и идеология их хорошо соответствовала уравнительским потребностям маргиналов — “казарменный коммунизм”.
Эту модель общественного устройства большевики стали активно проводить в жизнь сразу же, как пришли к власти, — не только из-за ситуации чрезвычайного положения в период гражданской войны, но и потому, что это соответствовало их убеждениям. Правда, затем они были вынуждены отступить. Крестьянство было недовольно, что у них насильственно забирают хлеб, а у власти пока не хватало сил, чтобы подчинить их своей воле. Поэтому под нажимом Ленина была объявлена новая экономическая политика (НЭП), при которой был введен более умеренный “продналог”, дававший возможность крестьянам торговать частью своей продукции на рынке. Но прошло несколько лет, и НЭП был ликвидирован. Этот второй (и окончательный) переход к “казарменному коммунизму” был осуществлен Сталиным.
Сталин лучше других коммунистических лидеров понимал, на какой слой необходимо опираться власти, которая намеревается построить тоталитарный уравнительный социализм. Сам будучи типичным деклассированным человеком, он хорошо чувствовал психологию маргинала (хотя, естественно, не употреблял этого термина). Он знал, что “промежуточный”, культурно “обескорененный” человек подчиняется силе, способен к слепой вере, лишен нравственных принципов и потому может быть послушным и вместе с тем жестоким исполнителем, И он принимает меры, чтобы рекрутировать социальные низы в структуры власти.
После смерти Ленина был объявлен так называемый ле
126

нинский призыв в коммунистическую партию. Меньше чем через два года партийные ряды увеличиваются в пять раз. Какой контингент шел в партию, можно судить по такой статистике: даже среди делегатов XVI съезда ВКП(б) (1925г.) высшее образование имели лишь 5,1%, с низшим образованием было более 60%. Сталин сознательно стремился к тому, чтобы этот новый, люмпенский слой вытеснил более или менее образованную и реалистически мыслящую “старую гвардию”, связанную с Лениным. Уже к 1928 г. доля ленинских кадров в партии была менее 1%.
Маргиналов не надо было долго упрашивать примкнуть к власти — они сами рвались к ней. Она давала им ощущение своей значительности, сравнительно легкую и сытую жизнь, где надо было не работать, а командовать. И они шли — в партию, советы, профсоюзы, органы безопасности. Сельский люмпенский слой сыграл поистине решающую роль в осуществлении насильственной коллективизации крестьянства в конце 20-х — начале 30-х годов. Сейчас это стало вполне ясным, когда в эпоху перестройки и гласности появились исследования на данную тему, воспоминания очевидцев, а также произведения художественной литературы. Именно “сердитое нищенство” при поддержке репрессивного аппарата власти сумело опять закрепостить русскую деревню — на этот раз в пользу тоталитарного социалистического государства. Сельские низы имели в коллективизации свой собственный интерес — пользовались имуществом зажиточных крестьян, занимали их избы, становились начальниками над своими односельчанами.
Коллективизация не только поставила крестьян в зависимое положение, но и открыла дорогу массовому перемещению крестьян в города для нужд индустриализации. Индустриализация проводилась полувоенными методами. На “большие стройки” направлялись огромные массы людей, которые жили и работали в крайне тяжелых, походных условиях. Все это были громадные перетряски общества, выбивавшие людей из привычных условий существования, из их социокультурных корней. Достаточно сказать, что если к началу 30-х годов в деревне проживало более 80% населения (и еще 10% — в небольших городах, близких к деревенскому образу жизни), то через какие-нибудь 30 лет соотношение кардинально изменилось —
127

сельских жителей осталось лишь 40% против 60% городских, причем большинство последних жило в достаточно крупных городах.
К этому можно прибавить еще массовые репрессии в сталинский период, перемещение миллионов людей в концентрационные лагеря, дававшие государству практически даровую рабскую силу. Короче говоря, коммунизм в небывалых размерах расширил масштабы социально-культурного обескоренения в России. Создалось, по выражению американского историка М. Левина, “песчаноподобное общество” (“quicksand society”) — “целая нация становилась как бы деклассированной, одни опускались вниз, другие — наверх”.
Но люмпенизация общества достигалась не только макросоциальными перемещениями. Ту же цель преследовала культурная политика. Ее основная направленность состояла в уничтожении предшествующих культурных традиций — как национальных, так и мировых. Было предпринято жестокое наступление на религию. Отменялись религиозные праздники, священники арестовывались, церкви разрушались. В 1917г. в России было 78 тысяч только православных церквей (не считая католических церквей, синагог, мечетей). Через четверть века осталось меньше 100 церквей.
Нравственность заменялась теорией классовой борьбы. Хорошо и правильно было только то, что служило делу социализма и одобрялось властями. Аналогичным образом обстояло дело в интеллектуальной и научной сфере. Марксизм объявлялся Единственно Верным Учением. Все остальное рассматривалось либо как небольшие ступеньки на пути к вершине Абсолютной Истины, либо как безусловные ложь и заблуждение, уводящие в сторону и потому достойные лишь вычеркивания из человеческой памяти. Под этим флагом развертывались беспрерывные кампании против “буржуазных” течений в философии, исторической науке, лингвистике и др. Запрещались целые отрасли научного знания — генетика, кибернетика, социология, психоанализ. Накладывалось табу на многие творения мировой и национальной художественной литературы. Этот сознательный курс на культурную изоляцию был призван формировать “нового человека”, то есть действительно не связанного с общечеловеческими традициями.

128

Не менее энергично коммунистическая власть стремилась выбить почву из-под ног человека в семье. Сначала, в 20-х годах, была предпринята попытка разрушить семью через проповедь “свободной любви” и отрицания значения брака. Затем от этого отказались и провозгласили необходимость жесткого сохранения формальных семейных устоев — вплоть до затруднения развода и уголовного преследования за совершение аборта. Зато семья оказалась под бдительным контролем государства. Женам не только разрешалось, но и предписывалось доносить на мужей, детям — на отцов. Воспитание детей совершалось по большей части в государственных яслях и детских садах. Отдавать туда детей для многих семей было просто необходимостью: политика в области зарплаты была построена таким образом, что мужчина один не мог содержать семью и женщина также должна была работать.
Вообще, главное звено всех усилий режима по созданию общества “обескорененных” людей состояло в деиндивидуализации человека, привязывании его целиком и без остатка к государственной колеснице — экономически, политически и культурно. Создавалась система, в которой конкретная личность значила нечто, лишь будучи встроенной в ту или иную государственную ячейку. “Пиво выдается лишь членам профсоюза”, как гласил лозунг, который мы встречаем в книге популярных советских писателей сталинского времени Ильи Ильфа и Евгения Петрова. Другие писатели сравнивали советского человека с “винтиком” в механизме социалистического общества. Такой “винтик” не мог быть субъектом и творцом своей жизни по определению.
Но никакое общество не может строиться лишь на одних запретах и отрицании культурных традиций. Что же позитивного предложил коммунизм массовому человеку? Когда-то гениальный русский писатель Федор Достоевский в романс “Братья Карамазовы” создал образ Великого инквизитора — своего рода социалистического диктатора, который хочет привести людей к социальному благосостоянию ценой лишения их свободы. Великий инквизитор указывает три лозунга, которые увлекут за собой массы — Чудо, Тайна и Авторитет. Большевики отвергали Достоевского и не интересовались им. Однако в своей политике они действовали (конечно, сами того не ведая) вполне по указанному рецепту.

9 - Хорос В.Г. 129

“Чудо” состояло в сияющих перспективах построения принципиально нового общества. В коммунизме не только тот, кто был “никем”, должен был стать “всем”, но и из “ничего” изобреталось “все”. Это была широкомасштабная технократическая утопия. Предполагалось создать мир, в котором сложнейшие механизмы будут превосходить по своим функциям человеческий разум, а сами люди будут походить на хорошо отлаженные машины, действия которых будут всегда правильными и предсказуемыми. “Сплошная электрификация”, “тракторизация”, “химизация” и т.п. — эти лозунги сменяли один другой на протяжении всего коммунистического периода. Нельзя отрицать, что таким путем советской власти действительно удалось вовлечь значительные массы населения в процесс индустриализации, заразить их пафосом технического созидания. В одном из рассказов популярного советского писателя Василия Шукшина простой рабочий парень, подвыпив, кричит: “Верую! В авиацию, в механизацию сельского хозяйства, в научную революцию! В космос и невесомость! Ибо это объективно!.. Верую!”. Для многих подобное чувство было вполне искренним.
Однако в технократической фантазии коммунизма было много характерного именно для маргинального, “обескорененного” сознания. Малограмотные и невежественные люди выдвигали несбыточные проекты, вроде того, который описан в романе Андрея Платонова “Ювенильное море”: некий инженер задумал приделать к коровам металлический кишечник, металлическое вымя и электромагнитные молочные железы, чтобы животные не болели и давали неограниченное количество молока. Иногда такие мечтания были вполне безобидными, служили людям своего рода компенсацией за безрадостную жизнь в бараках или общежитиях, наполненную каждодневным тяжелым трудом за мизерную зарплату. Но нередко бывало и по-другому. Различного рода проходимцы и сомнительные личности добивались, что власти одобряли их нелепые “открытия”, и общество оказывалось вынужденным тратить силы и средства на реализацию пустых затей. Таков был псевдоагроном Лысенко, который, пообещав невиданное повышение урожайности, на 20 лет захватил ведущие позиции в научных учреждениях, обслуживавших сельское хозяйство, одновременно оттеснив людей, занимавшихся подлинной нау
130

кой — генетикой. Таков был псевдоврач Ларионов, изобретший чуть ли не бессмертие, и ряд других.
“Тайна” обеспечивалась тем, что узкая группа коммунистических руководителей была отделена от остального населения, действовала практически бесконтрольно. Информация из партийных и государственных учреждений строго дозировалась. Засекречивались порой самые простые документы. Но именно эта атмосфера была рассчитана на маргинальную психологию рядового человека. Запуганный возможными репрессиями, неспособный трезво анализировать происходящее, готовый верить во что угодно, он принимал таинственность за значительность (“если молчат, значит, за этим что-то стоит”).
Наконец “авторитет” — прежде всего авторитет вождя, Сталина. Потребность в нем опять-таки была не случайной. Психологами подмечено, что неразвитый, инфантильный человек обладает сиротским комплексом, неосознанно нуждается в патронаже, в отце. Именно такую роль в сознании миллионов людей играл Сталин — Отец всего народа и всех народов.
Все это настойчиво внедрялось в массовое восприятие через хорошо организованную систему пропаганды — радио, кино, обучение в школе, на митингах, в печати. В советский период был выработан особый язык, в котором преобладали выражения из лексикона бюрократии, сокращенные слова, военные термины. Эта безличность, официальность также были призваны формировать “обескорененное” сознание. Изобретались даже идеологические имена: Вилен (В. И. Ленин), Нинель (“Ленин” наоборот), Ким (аббревиатура “Коммунистический союз молодежи”) и др.
Более подробно о советском периоде в истории России — в следующем разделе.

Понятие тоталитаризма широко распространено в современной политологии, В западной литературе наибольшее количество исследований о тоталитаризме приходится на 50 — 70-е годы (X. Арендт, 3. Бжезинский, Л. Шапиро и др.). Затем интерес к этой проблематике стал несколько спадать. Возможно, это происходило потому, что категория “тоталитаризма” стала казаться исследователям не вполне адекватной тем реальностям, которые ею описывались. В российской науке и общественной мысли тема тоталитаризма, напротив, со второй половины 80-х годов по понятным причинам стала разрабатываться весьма активно.
Безусловно, всякое понятие является более или менее приблизительным слепком действительности. Тем не менее категория тоталитаризма продолжает оставаться вполне приемлемым теоретическим инструментом. Тоталитаризм можно определить как попытку полного контроля государства над обществом. Эта попытка проявляется в экономике (мобилизация всей системы хозяйства на государственные, как правило, военные цели), в политике (преобладание однопартийной системы во главе с национальным лидером) и в культурной сфере (наличие унифицирующей идеологии, для которой жизнь любого индивида обезличена, подчинена ценностям и правилам игры господствующего режима).
Тоталитаризм существует в различных вариациях. Он может быть “черным” (Германия, Италия, Япония) и “красным” (Россия, Китай). В одних случаях он более развит, в других — можно констатировать лишь более или менее выраженные отдельные его элементы. В целом же тоталитаризм выступает как характерный феномен XX в.
Почему только XX в.? — может возникнуть вопрос. Разве не имеем мы примеры древнего Египта, империи инков, иезуитского государства в Парагвае и других подобных обществ,
132

где власть становилась колоссальной угнетающей человека силой. Да, таких примерен в истории человечества немало. И все же есть основания говорить о тоталитаризме как о продукте именно современной истории, ибо только на определенной стадии общественного и научно-технического развития политическая власть смогла получить средства, которые можно было использовать для всеохватного контроля над обществом.
Тоталитаризм возникает на стадии еще незрелого индустриального развития, для которого характерно противоречие между появлением мощных технических средств, массового, стандартизированного производства и недостаточным уровнем модернизации в духовной сфере, отсутствием развитых понятий о самоценности и правах человеческой личности. Программы и концепции тоталитаризма сначала “проигрываются” идеологически (ранний большевизм, различные идеи шовинизма и расизма и др.), а затем прокладывают себе дорогу в мировых войнах, революциях, межимпериалистических противоборствах. Сначала — в России, затем в Италии и Германии, позже в Японии и Китае (не считая более слабых копий в других регионах).
В России тоталитарная система сформировалась раньше, чем в других странах, просуществовала значительно дольше и явилась наиболее развитой во всех своих проявлениях. Можно сказать, что она прошла полный жизненный цикл — от зарождения в небольших оппозиционных кружках до создания гигантской сверхдержавы, пришедшей в конце концов к естественному разложению. Причины возникновения тоталитаризма в России ясны из предыдущего изложения. Противоречия запоздалой модернизации и имперской модели, усугубленные внутренними и внешними катаклизмами начала XX в. привели к срыву буржуазного варианта развития страны. Процессы социально-культурного распада открыли тоталитаризму дорогу к власти.
Становление “красного” тоталитаризма в России осуществлялось в два этапа. Первая попытка была предпринята в годы “военного коммунизма”. Политика большевиков в этот период в определенной степени была реакцией на реальные трудности, связанные с последствиями мировой, а затем гражданской войны. Не случайно, например, продразверстка
133

(хотя и в значительно более мягкой форме) была введена еще царским правительством в 1916 г. как ответ на отказ крестьянства добровольно поставлять товарный хлеб армии и городам. Вместе с тем та жесткость, с которой советская власть проводила политику “военного коммунизма”, во многом питалась идеологическими догмами, стремлением одним скачком перенестись в “царство свободы” от товарно-денежных отношений.
Эта попытка захлебнулась. Силовые методы лишь усугубляли хозяйственную разруху и катастрофическое падение производства. Кроме того, режим еще не был достаточно прочен в политическом и военно-политическом отношении, чтобы преодолеть противодействие своему диктату со стороны крупных массивов населения. Последовало отступление в НЭП.
Годы НЭПа позволили восстановить довоенный хозяйственный потенциал, оживить товарообмен между городом и деревней. Но рыночные структуры и методы хозяйства оказались в остром противоречии с однопартийной политической монополией и менталитетом правящего слоя. Сам этот слой быстро менялся: “ленинские призывы” в партию, организованные Сталиным, подымали наверх многочисленных представителей культурно обескорененных групп населения, склонных к уравнительству, насилию и волюнтаристским решениям. Параллельно рос и укреплялся репрессивный аппарат, всесильные органы НКВД, все более расширявшие масштабы своей власти над обществом. В конце концов Сталин и его окружение почувствовали себя достаточно сильными, чтобы на исходе 20-х годов, воспользовавшись возникшими трудностями с хлебозаготовками, свернуть НЭП и взять общество в тиски казарменного социализма.
Движущим механизмом этого процесса стала насильственная коллективизация деревни. Закрепощение крестьян в колхозах позволило ограничить их потребление практически физиологическим минимумом и направить полученные “излишки” на нужды промышленности. Так, несмотря на резкое падение сельскохозяйственного производства и катастрофический голод в деревне хлебный экспорт в 1928 — 1981 гг. вырос с 0,03 до 5,1 млн.тонн, что дало возможность закупить оборудование для возводимых промышленных объектов.
134

Такая политика продолжалась и впоследствии. Голод и колхозная система предоставили также стройкам первых пятилеток дешевую рабочую силу. Наконец, коллективизация дала первый по настоящему массовый приток в ГУЛАГ, который внес весомый, хотя и страшный вклад в процесс форсированной индустриализации.
Возникновение и укрепление такой общественной модели, построенной буквально на костях миллионов, не объяснить одним насилием. Безусловно, сталинский репрессивный аппарат, разросшийся до гигантских размеров, наводил страх на общество. Но вместе с тем значительная часть интеллигенции и рабочих, особенно молодежь, была искренно увлечена коммунистической идеей, пафосом научно-технического прогресса, который принесли большевики. Идеализм и самоотверженность людей стали одним из важнейших ресурсов социалистических пятилеток. И этот энтузиазм шел не только снизу, но и сверху. Даже чудовищные “органы” могли существовать лишь потому, что в них рядом с откровенными садистами служили Корчагины.
Кроме того, в глазах многих большевики были “собирателями” государства после его развала в 1917 —20гг. — эту миссию признавали за ними даже русские эмигранты. Наконец, форсированная индустриализация оправдывалась необходимостью защиты государства от внешней агрессии — и действительно, созданный промышленный потенциал сыграл огромную роль в Отечественной войне (хотя он мог бы быть создан и иными средствами). Короче, коммунистический режим в СССР обладал тогда достаточно высокой степенью легитимности и массовой поддержки. Не надо забывать еще, что большевистская власть имела дело с достаточно податливыми, сбитыми с толку, подвергшимися процессам культурной дезинтеграции слоями населения.
Вера и цинизм, подвиги и преступления, добровольность и насилие, труд и разгильдяйство, правда и обман — все это вошло в Систему, причудливо переплелось в ней. Мы до сих пор плохо понимаем то общество, в котором еще недавно жили, отчасти потому, что Система была предельно закрытой и даже сегодня неохотно выдает свои секреты. Отчасти — из-за огульного отрицания прошлого, столь распространенного сегодня. Гораздо важнее разобраться в этом прошлом,
135

обнаружить те скрепы, которые соединяли советское общество на протяжении жизни трех поколений. Эта аналитическая работа по существу только начинается.
Для наших целей нет нужды предпринимать последовательное изложение истории СССР. Моей задачей является общее представление о типе общества, существовавшего в эту эпоху, в том числе с точки зрения модернизации, которую осуществлял (или претендовал осуществлять) коммунистический режим.
Власть. “Кадры решают все” — этот сталинский принцип является, пожалуй, центральным для понимания структур власти в коммунистический период. Ядром их являлась так называемая номенклатура.
Номенклатура — это особый тип бюрократии, отличный от привычного западного его понимания. Советская бюрократическая элита не была “рациональной” в веберовском смысле слова, то есть по преимуществу инструментальной по характеру своей деятельности, подчиненной политикам и осуществляющей лишь функции исполнения и упорядочения административных процедур. Бюрократия в СССР — это особый слой или класс людей, который складывался как единственный носитель власти. Он никому не подчинялся (если не считать, конечно, внутренней субординации его звеньев), никем не контролировался и как бы являлся для себя самоцелью. Конечно, его существование скрывалось под идеологической завесой и внешними формами, в которых все должно выглядеть “как у других”, — демократические процедуры, голосование, разделение властей, борьба мнений и т.д. Но это служило лишь оболочкой.
В собственном смысле номенклатура — это сравнительно узкий круг лиц, наделенных особыми правами в структуре власти и повышенными материальными привилегиями. Номенклатура формируется как перечень руководящих должностей на различных уровнях, конкретных кандидатов на которые (а также возможных кандидатов на будущее, так называемый резерв) утверждает вышестоящий орган. Проникновение в номенклатуру, занятие даже низшей в ней должности, открывает ее обладателю возможность дальнейшего продвижения по ступенькам служебной иерархии, причем сфера управления может как угодно меняться: идеология,
136

затем химическая промышленность, потом органы госбезопасности и т.д.
Критериями подбора кадров являются не столько профессиональная компетентность (хотя какой-то минимум деловых качеств принимается в расчет), сколько личная лояльность и так называемая “политическая зрелость”. Последний критерий можно расшифровать примерно так: умение ставить солидарность с собратьями по номенклатуре выше личных побуждений, мнений, здравого смысла и т.п., готовность выполнять любое вышестоящее указание (“приказ партии”) независимо от того, что оно может показаться нелепым, — во имя указанной солидарности.
Выполнение этих обязанностей искупается двумя крупными привилегиями. Во-первых, привилегией гарантированной власти на отведенном тебе уровне. Во-вторых, положенной опять же на каждом конкретном уровне суммой материальных благ и привилегий — качественными продуктами питания и другими потребительскими товарами по недорогим ценам, личным автомобилем, престижными курортами, более удобным жильем, медицинским обслуживанием и др. По западным меркам эти блага могут показаться не столь уж большими. Но в советских условиях постоянного товарного дефицита и нехваток элементарных услуг указанные привилегии были весьма ощутимы.
В целом номенклатура формировалась как некий клан на базе своеобразных патрон-клиентных отношений. Своеобразие его состояло в полной обезличенности. “Место”, должность указывали человеку, как себя вести, какую соблюдать субординацию, с кем разговаривать на равных, а с кем — сверху вниз, в каком доме отдыха проводить отпуск и т.д. Среди номенклатуры существовала неписаная, но довольно четкая корпоративная этика. Она предписывала строжайшее сохранение тайны того, что имеет хождение внутри номенклатуры, особый язык общения между собой и с внешним миром, наконец, жесткую внутреннюю дисциплину.
При всей своей элитарности рекрутирование в ряды номенклатуры отличалось известным демократизмом. Вертикальная мобильность правящего слоя при коммунистическом режиме была намного выше, чем в дореволюционной России. Интересно, что очень многие руководители в советское время
137

вышли из крестьянства — класса, который они же уничтожили. Но, как правило, они происходили из беднейших крестьянских семей, наиболее подвергшихся процессам социокультурной эрозии.
В рамках номенклатуры внутренняя субординация могла меняться. Так, в 30 — 40-е годы подбор кадров хотя и осуществлялся партийными инстанциями, но фактически главенствующую роль играл здесь узкий круг лиц, связанных непосредственно со Сталиным. Последний в проведении своей политики опирался больше на органы госбезопасности, чем на партию. После смерти Сталина органы безопасности были подчинены партийной элите, которая стала главным источником назначения кадров, а также центром, определявшим основные направления деятельности в сфере производства и различных областях общественной жизни. Режим личной власти сталинского типа был заменен системой коллегиального управления и консенсуса, что означало прежде всего гарантии безопасности для правящего чиновничества.
Покров секретности, всегда окружавший номенклатуру в СССР, затрудняет точное определение ее численности. По оценкам М.Восленского, а также некоторых западных специалистов, партийная номенклатура, например, в 1970г. составляла (с семьями) 3 млн. человек, или 1,5% населения. Если же прибавить сюда близко примыкавшие к номенклатуре звенья управленческого аппарата (государственного, хозяйственного, профсоюзного и др.), то эта цифра увеличится. Общая численность управленческого слоя в СССР (с семьями) оценивалась накануне перестройки в 18 млн. человек, что составляет 6% населения. В итоге получается весьма внушительный сектор в общественной структуре, объединенный вполне определенными материальными и властными интересами.
Хозяйство. Народнохозяйственный комплекс в СССР трудно оценивать по экономическим критериям. Его функционирование было подчинено политическим и идеологическим задачам. Большевистский социализм стал продолжением и ужесточением имперской модели, реализовавшейся под иными идеологическими лозунгами. Индустриализация оказалась сконцентрированной вокруг военно-промышленного комплекса и осуществлялась за счет подавляющей части населения, его эксплуатации добуржуазными методами, дошед
138

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

У обеих стран много сходного в процессе запоздалой модернизации
Замечательно сказал об этом известный советский историк
Способствовал проведению самых крупных реформ в истории российской монархии
Конец русской интеллигенции