Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
который тотчас же заметит и выведет вон всякого непрошенного гостя. Такой вид тщеславия был очень распространен в Риме зажиточные люди и даже рабы часто наряжались в платье всадников и пробирались на их места, чтобы сидеть среди аристократии Среди марциаловских типов мы видим Клита, празднующего день своего рождения восемь раз в год, чтобы получать побольше подарков от своих друзей; Мамурру, который бегает по рынкам, осматривает с видом покупателя лучших рабов, выставленных на продажу, носилки с черепаховой инкрустацией, столы из цитра и слоновой кости, он обнюхивает статуи, чтобы узнать, действительно ли они сделаны из коринфской меди и принадлежат резцу Поликлета; он выбирает и откладывает в сторону, как бы для того чтобы купить, хрустальные чаши, старинные амфоры, чеканные вазы работы Ментора; торгует драгоценные камни, жемчуг, яшму, и в конце концов, набегавшись до одиннадцатого часу (6 ч. вечера), покупает два самых простых кубка ценой в асс и за неимением рабов собственноручно уносит их домой. А вот Галлик — адвокат, который настойчиво упрашивает, чтоб с ним были откровенны и говорили правду о его ведении тяжб «Это доставит мне величайшее удовольствие», — заявляет он. — «Я ни в чем не могу отказать тебе, Галлик. Выслушай же одну вещь, которая справедливее самой правды: Галлик, ты не любишь, чтобы тебе говорили правду». Какое глупое и несносное положение богатых людей! Есть у них, видите ли, обыкновение заводить себе как можно больше клиентов, даже не справляясь при этом, хорошие ли они люди, или дурные; в расчет принимается только богатство, а не верность патрону, у которого он состоит клиентом: будь он самый порядочный человек, его все-таки будут считать негодным, если у него ничего нет; и наоборот, если он несомненный мошенник, но со средствами, то непременно прослывет за славного малого. Эти господа, которые не признают ни правды, ни закона, причиняют тысячи огорчений патронам. Они отрекаются самым наглым образом от полученного, готовы каждую минуту завести тяжбу, нечисты на руку, вероломны, нажили все свое состояние либо ростовщичеством, либо обходом закона, мысль у них только тем и занята, чтобы затеять дрязги. Если их тащат на суд, то и патрон изволь туда же отправляться и обелять этих мошенников [1]. А ведь суд [1] Патрон обязан был защищать своего клиента перед судом. происходит либо перед народом, либо у претора, либо у судьи. Меня, например, один такой субъект мучил сегодня в продолжение целого дня, и я даже не имел возможности повести дело так, как хотел бы; держал меня там, каналья, и не давал ни отдыху, ни сроку. Я защищал перед эдилами его многочисленные скверные проделки, прибегал к самым крючкотворным уловкам, говорил и то, что следовало, и то, чего вовсе не следовало, лишь бы только выгородить его. Никогда я не видел, чтобы человек был уличен с такой очевидностью, как он в данном случае. Все его проделки были доказаны тремя вполне достоверными свидетелями. Пусть погубят его все боги за то, что он испортил мне день, и будь я проклят за то, что вздумал сегодня отправиться на форум! У Гросфа, очень выдающегося поэта, патроном был богач, которому Домициан поручил заведование житницами и надзор за гостиницами. Жирное местечко! Продовольствуя такой город, как Рим, есть где нагреть руки, и недаром, конечно, бдительность управляющего становится то более, то менее строгой. К несчастью, этот патрон не был щедрым. Гросф рассчитывал получить от него плащ в подарок на Сатурналии. Он ничем не пренебрег, чтобы добиться осуществления своей надежды. Прежде всего он восхвалил величественный вид своего патрона в тоге заведующего житницами; он изобразил выражение довольства и благополучия, которое придает управителю прекрасная тога, а также страх, наводимый этим видом на злоумышленников. Тут не могло быть никакого недоразумения: поэт в изношенном костюме, расхваливающий гардероб своего патрона, очевидно выпрашивает себе платье. К этой лести, которая ему ничего не стоила, Гросф присоединил свиток с тщательно переписанными последними своими стихотворениями, который он навернул на палку из слоновой кости и вложил в пурпуровый футляр с серебряными крышками на обоих концах. Он отправился сегодня утром, с восходом солнца, поздравить своего патрона. Целый час простоял он в хвосте перед дверью в плаще, который красноречиво ходатайствовал за своего хозяина. Явился слуга правителя, отобрал все поздравления, а поздравление Гросфа с особенно благосклонной улыбкой, и вручил ему... что же? Свиток, изъеденный червями, покрытый 50-летней пылью вроде тех, которые служат оберткой для ливийских олив, египетского перца или византийских анчоусов. И в довершение всего этого свиток заключал в себе нелепые бредни Децима Брута, очень хорошего римлянина, но весьма скверного писателя, — его сочинения о философии, красноречии и политике.* Что вы скажете об этом способе уклониться от подарка, заменив плащ негодной книгой? (Nisard, Po'etes latins de la decadence, p. 293, 5-e edit chez Hachette). Как ни клянись, Требий, трудно поверить, что ты не стыдишься за свой образ жизни, что для тебя по-прежнему высшее благо питаться чужими объедками... Ведь нет ничего непритязательнее брюха. Но допустим даже, что тебе нечем наполнить желудок — проси тогда милостыню! Разве мало места на пристани, мало мостов; и не найдется разве рогожки, чтобы немного прикрыться? Или тебе уж так дорого унижение за знатным столом, и так силен голод? Дрожать от холода на улице и глодать грязный собачий огрызокв этом ведь меньше позора! Помни прежде всего, что, получив приглашение к обеду, ты сполна получил плату за все свои услуги. Обедом тебе заплатили за всю твою дружбу: хозяин запишет его тебе в счет, и как ни редко тебя приглашают, все идет в счет. Месяца два о тебе забывали, но вот — на обеденном ложе свободна подушка: зачем же ей пустовать? «Требий, зайди отобедать со мной!» — говорит он тебе. И ты наверху блаженства: что же еще и желать?! И всю ночь не дают тебе спать грезы о завтрашнем пире... Но вот и обед! Вино — такое, что и шерсть промывать им нельзя; от него гость скорчится, словно жрец Кибелы. Поднимается перебранка, которая скоро переходит в драку между вами и толпой вольноотпущенных; ты отбрасываешь бокал и вытираешь салфеткой свои кровавые раны. А хозяин тем .временем пьет вино времен пунической войны, но и рюмки такого вина не предложит он гостю, даже больному желудком. А завтра ему подадут другое — с албанских гор или из Сетия — не узнаешь точно откуда: от вековой плесени давно уж исчезла надпись на кувшине... Сам Виррон пьет из большого янтарного кубка, и фиалы его украшены драгоценными камнями. А тебе и золотых не дадут, а то и поставят слугу — стеречь драгоценные камни на кубке и следить за твоими ногтями... Пей из кубка, носящего имя беневентского сапожника [1], из разбитого, давно уж нуждающегося в замазке. [1] Беневентский сапожник — Вахиний, доносчик времен Нерона. У него был очень длинный нос, и кубки с длинными носами назывались вахиниевыми. — Ред. Когда хозяин разгорячится вином и чрезмерно насытится пищей — ему подают напиток, холоднее альпийского снега. А тебе — даже воду другую дают. Кубки твои наполняет какой-нибудь гетул,* или черный мавр своей костлявой рукою, — словом, такой виночерпий, с которым совсем неприятно встретиться ночью с глазу на глаз на холмистой Латинской дороге. А перед Вирроном — не раб, а цветок, стоящий больше, чем все богатства Тулла, Анка и прочих римских царей... Если ты захочешь пить, то зови своего Гимеда-гетула. Юноша, за которого заплачено много тысяч, не умеет служить беднякам: его неприступность равняется его красоте. Разве он подойдет? Разве услышит тебя, когда ты попросишь горячей или холодной воды? Ведь это ниже его достоинства — служить старику-клиенту. И таких надменных рабов немало в доме патрона. Вот и еще такой же! С каким ворчанием подает он тебе заплесневелый кусок хлеба, не очистив его; и не пытайся отведать этот хлеб; не откусишь, только челюсть свернешь. А у хозяина — мягкий пшеничный хлеб, нежный и белый, как снег. Но смотри, не протягивай руку: почтенье к хозяйской корзине!.. Гляди, какого громадного краба несут хозяину: он еле умещается на блюде. Высоко подняв, несет его повар, и с каким презрением смотрит на гостей хвост этого рака из-за спаржи. А тебе, как на поминках, поставят маленькую тарелку с крохотным раком да половинку яйца. Сам он поливает свою рыбу венафрским маслом, а твоя капустная кочерыжка воняет лампадой... У Виррона — краснобородка [1] с Корсики или из Сицилии: ведь наше обжорство не знает пределов, и в нашем море этой рыбы уже нет: всю повытаскивали сетями. Все припасы для кухни идут из провинций... Подают и мурену огромных размеров, пойманную в сицилийской пучине. Ведь когда буйный ветер стихает и, сидя в пещере, сушит свои мокрые крылья, отважные рыбаки в самой Харибде не боятся забрасывать свои сети. На вашу же долю — рыба змеиной породы — длинный угорь, или жирный пескарь, отъевшийся в тибрской клоаке... Перед самим хозяином — дымится гусиная печень, курица величиной с гуся, кабан, достойный стрелы златокудрого Мелеагра [2]. А потом, — если дело весной, подают трюфели... А ты между тем, чтобы не оставаться без дела, смотри, как изгибается кравчий, как он фехтует ножом, исполняя все правила своей строгой науки. Это ведь не все равно, каким жестом зайца * Гетулы — кочевники на северо-западе Африки. [1] Очень ценная рыба. — Ред. Василий охотно возвращался к указанному вопросу |
|
|
|
|
