<<<     ΛΛΛ     >>>   

Первый русский мистик, преп. Сергий был первым русским пустынножителем. Для него, как и для древних мистиков Востока, пустыня была учительницей богомыслия. Медведь был первым его другом в безлюдной глуши. С грустью описывает его ученик постройку будущей лавры: "исказили пустыню". С грустью принял преподобный первых своих учеников: "Аз бо, господие и братия, хотел еcмь один жить в пустыне сей и тако скончатися на месте сем". Но он не противится воле Божией, ради любви урезывая созерцание.

Таково было и все новое русское сергиевское монашество. Оно уходило в пустыню, в лесные дебри, бежало от нагонявшего мира, не уступало ему, оседало в хозяйственных обителях, строилось, создавало иногда крупные культурные очаги, опорные пункты русской колонизации. 15 век - золотой век русской святости, давший более всего преподобных Русской Церкви, покрывший монастырями всю северную - тогда воистину святую Русь.

Однако в после-сергиевском монашестве можно различать два течения, прежде всего географически: северное и московское. Уже сам преподобный Сергий, уступая князьям и митрополиту, отдавал своих учеников, Феодора, Афанасия, Андроника в строители и игумены московских и подмосковных монастырей. Другие ученики его, Кирилл Белозерский, Павел Обнорский шли на север, за Волгу, не в города, а в лесную пустыню. Здесь намечается основная бифуркация русского подвижничества, чрезвычайно существенная, ибо за географическим излучением скрывается излучение духовное: разные направления аскезы. Вполне понятно, что созерцательная духовная жизнь была главной целью северных отшельников. Белозерский край, Кубенское озеро, южная окраина Вологодских лесов: Комельская, Обнорская, Нуромская пустыни, а за ними далекое поморье - вот главные очаги "заволжских старцев".

Кириллов монастырь, после Сергиева, был для них вторым духовным средоточием, питавшим их и тогда, когда (в конце 15 века) Троицкая обитель утратила былую высоту духовной жизни. После Кирилловой и в тесной связи с нею, в качестве таких иноческих метрополий, рассылающих в пустыню все новые колонии, следует назвать Спасо-Каменный монастырь на Кубенском озере, выделившуюся из него Глушицу св. Дионисия и уже к 16 в. обитель св. Корнилия Комельского.

При изучении духовного содержания северного подвижничества мы встречаемся с двумя затруднениями: во-первых, почти все жития северных святых остаются неизданными; во-вторых, они невыгодно отличаются от московской группы скудостью содержания и чрезмерной общностью характеристик. Однако, благодаря исследованию Калдубовского (4), мы можем бросить взгляд и в недоступные нам рукописи, со страниц которых встают образы великих святых, некогда чтимых всей русской землей, а ныне почти забытых.

Северные "заволжские" группы подвижников хранят в наибольшей чистоте заветы преп. Сергия: смиренную кротость, нестяжание, любовь и уединенное богомыслие. Таков прежде всего величайший среди них - Кирилл, который именуется "противящихся тихим увещанием, безымения учителем", "иже нань всуе гневающемуся благоуветливым". Эти святые легко прощают и оскорбителей своих и разбойников, покушающихся на монастырское имущество. Преп. Дионисий даже улыбается, узнав о похищении монастырских коней. Нестяжание в самом строгом смысле не личного, а монастырского отказа от собственности - их общий идеал жизни. Преп. Кирилл отказывается от дарственных сел с принципиальной мотивировкой: "Аще села восхотим держати, болми будет в нас попечение, могущее братиям безмолвие пресещати". Св. Кирилл предпочитает принимать милостыню. Но вот Димитрий Прилуцкий, (как и Дионисий Глушицкий) отказываются даже от милостыни христолюбца, внушая ему отдать ее на питание рабов и сирот. Также отвергает дар князя преп. Иоасаф: "злату и сребру несть нам треба". Разумеется, полная нестяжательность есть идеал, от которого отступают даже самые строгие подвижники. По смерти святых основателей их монастыри богатеют; но, и изменяя заветам святого, хранят память о них.

Полная независимость от мира дает святому дерзание судить мир Его обычная кротость и смирение не мешают ему выступать обличителем сильных мира сего. Св. Кирилл, оставивший отеческие поучения князьям, отказывается посетить князя Георгия Дмитриевича: "не могу чин монастырский разорити". Преп. Мартиниан, напротив, появляется в Москве в хоромах великого князя (Василия II), заключившего в оковы боярина вопреки данному им слову: "Не убоялся казни ниже заточения... но помяну Иоанна Златоустого глаголюща, яко прещение царево ярости львове уподобися". Григорий Пельшемский обличает князя Юрия Дмитриевича и его сына Шемяку, неправедно захвативших великое княжение.

Впрочем, эти столкновения с миром, как и всякий выход в мир, редки и исключительны. Северный подвижник жаждет безмолвия. Павел Обнорский отпросился у преп. Сергия в уединение, не терпя и монастырского общежития: "иже в пустыне молва ничем же градских мятеж разнствует". Он же именует безмолвие матерью всех добродетелей. В обнорских лесах преп. Павел поселился в дупле дуба, и Сергий Нуромский, другой великий пустыннолюбец, нашел его здесь в обществе медведя и диких зверей, кормящим птиц, которые сидели на голове его и плечах: этот один образ оправдывает имя Фиваиды, данное русским агиографом нашему северному подвижничеству.

Жития наши весьма скупо говорят о внутренней духовной жизни святых. Все же Кадлубовскому удалось сделать очень ценные наблюдения. Из отдельных формул, не совсем обычных в русской агиографии, но навеянных аскетикой древнего Востока, мы можем сделать некоторые заключения: 1) Внешняя аскеза, при всей суровости жизни, подчинена внутреннему деланию: на ней не сосредоточивается внимание. 2) Это духовное делание изображается, как очищение ума и духовное соединение с Богом. "Сотвори ум твой единого Бога искати и прилежать к молитве", учит св. Дионисий. А ученик его Григорий (Пельшемский) "в вышних ум свой вперях и сердце свое очищах всех страстных мятежь". И Павел Обнорский трудится, "зрительное ума очищая". 3) Наконец, в редких случаях это духовное делание изображается в терминах, которые являются техническими для умной молитвы в практике исихастов. Их значение становится понятным лишь в свете доктрины, в полноте раскрытой на Руси Нилом Сорским. Так о Павле Обнорском его биограф говорит: "Зрительное очищая и свет божественного разума собирая в сердце своем... и созерцая славу Господню. Тем сосуд избран бысть Святому Духу". Те же слова повторяются дословно в более позднем житии св. Иоасафа Каменского.

Справедливость требует отметить, что оба последних жития с точной формулировкой умного делания составлены в 16 ст., после трудов Нила Сорского. Тем не менее мы решаемся утверждать, с высокой долей вероятности, непрерывность духовной, мистической традиции, идущей от преп. Сергия к Нилу и его самого объясняющей. Момент видений, характеризующих северное подвижничество, может только укрепить нас в этом убеждении: таково видение св. Кирилла Белозерского (голос Богоматери) и явление Спасителя преп. Иоасафу.

Еще одно последнее наблюдение. Мистическое самоуглубление, бегство в пустыню не мешает северным подвижникам прославлять любовь, как "главизну добродетелей", и излучать ее при всяком соприкосновении с людьми. О ней внушает Дионисий Глушицкий и его биограф. О ней говорит Иоасафу явившийся ему Христос. И контекст и разъяснения не оставляют сомнений в том, что эта любовь направлена не только к Богу, но и к человеку.

6

Личность и учение Нила Сорского слишком хорошо известны: это дает нам возможность, говоря о нем, лишь прочертить линии, связующие его с русской традицией святости. Преп. Нил с учеником своим Иннокентием побывал на св. Горе и "в странах Цареграда", но до того он был пострижеником Кириллова монастыря, сохранившего всю строгость первоначальной жизни. В близком соседстве с Кирилловым (в 15 верстах), он и основал свой скит в дикой болотистой чаще. Сочинения его, особенно Устав, представляют художественную мозаику цитат из греческих отцов мистического направления. Но многие из них, как мы видели, были известны на Руси с конца 14 века. Житие его не сохранилось, но многочисленные послания его как бы изнутри освещают ту светлую и любовную святость, которая течет из Сергиева источника. Его любовь находит слова поистине огненные. "О любимый мой о Христе брат, вожделенный Богу паче всех"... "Не терплю, любимче мой, сохранити таинство в молчании, но бываю безумен и юрод за братнюю пользу". И однако, для умной молитвы, которой он посвятил себя, общение с людьми становится уже тяжким бременем: приходящие к нему "не перестают стужати ми, и сего ради смущение бывает нам". Его смирение так велико, что он не желает быть ничьим учителем: "Написах писание сие... братиям моим присным, яже суть моего нрава: тако бо именую вас, а не ученики. Един бо нам есть Учитель". Известно завещание Нила: "Повергните тело мое в пустыне - да изъедят е зверие и птицы; понеже согрешило есть к Богу много и не достойно погребения. Мне потщания, елико по силе моей, чтобы быть не сподоблен чести и славы века сего никоторыя, яко же в житии сем, тако и по смерти". О нестяжании его слышали и те, кто ничего кроме этого не слышал о преп. Ниле. Горячий противник монастырского землевладения, он выступил против него на соборе 1503 г.: "И нача старец Нил глаголати, чтобы у монастырей сел не было, а жили бы черньцы по пустыням, а кормились бы с рукоделием". Его любовь к бедности так велика, что он хочет распространить ее и на церковь: "сосуды златы и сребряны и самые священные не подобает имети, такожде и прочие украшения излишние, но точию потребные церкви приносити". Отступая здесь от господствующей русской традиции, он ссылается на авторитет Златоуста и Пахомия Великого. Но и в этой черте мы узнаем деревянные сосуды и холщовые ризы преп. Сергия.

В согласии с духовной традицией подвижничества, св. Нил не делает ударения на телесной аскезе. "О пище же и питии противу (т. е. согласно) силы своего тела, более же души, окормления кийжде да творит... Здравии бо и юнии да утомляют тело постом, жаждою и трудом по возможному; старии же и немощнии да упокояют себя мало". Внутренняя аскеза, очищение страстей и помыслов на первом плане. Его скитский или монастырский устав представляет краткую, но полную энциклопедию аскетики, составленную с большим искусством, большим писательским даром и всецело по древним источникам. Венцом аскезы является "делание сердечное", "умное хранение". Описание умной молитвы дано со всею обстоятельностью, допускаемой в такого рода вещах: "Поставити ум глух и нем"... "и имети сердце безмолствующе от всякого помысла... и зрети прямо во глубину сердечную и глаголати: Господи Иисусе Христе Сыне Божий помилуй мя... И так глаголи прилежно, аще стоя, или сидя или лежа и ум в сердце затворя и дыхание держа, елико можешь"... "Мечтаний же зрак и образы видений не приемли... да не прельщен будеши..." Этой безмолвной молитвы нельзя оставлять для обычной, для "пения". После "умной", всякая иная молитва является "прелюбодеянием ума" (Григорий Синаит). Ярко описывается словами Симеона Нового Богослова исступление и восторг, озаряющий душу, отдавшуюся умной молитве: "Кой язык изречет. Кой же ум скажет? Кое слово изглаголет? Страшно бо, воистину страшно, и паче слов. Зрю свет, его же мир не имать, посреде келлии на одре седя; внутри себе зрю Творца миру, и беседую, и люблю, и ям, питаяся добре единым боговедением, соединяюсь Ему, небеса превосхожду: и се всем известно и истинно. Где же тогда тело, не вем".

Замечательна - при такой высоте и пламенности духовной жизни - та рассудительность и то понимание многообразия личных путей, которые отличают св. Нила. "Вся же естества единым правилом объять невозможно есть: понеже разнствовелие имут тела и крепость, яко медь и железо от века". И свои собственные советы он дает с оговорками, оставляющими широкий выбор для личной свободы: "аще произволяют"... "аще угодно Богу и полезно душам"... "аще кто о сих вящшее и полезнейшее разумеет, и он тако да творит, а мы о сем радуемся". Св. Нил не очень доверяет человеческому руководству. Трудно найти "наставника непрелестного". Поэтому он и предлагает, вместо учителя "божественные писания" и "словеса божественных отцов". Но свою духовную свободу св. Нил простирает в эту священную для древнего русского человека область писаний. "Писания бо многа, но не вся божественна". В этом круге писаний Нил устанавливает градацию авторитетов и, не презирая разума, пользуется им в трудном изыскании истины: "Наипаче испытую божественного писания, прежде заповеди Господни и толкования их, и апостольские предания, тоже и учения св. отец; и яже согласны моему разуму и благоугождению Божию и к пользе души преписую (списываю) себе и тем научаюсь". Эти начала разумной критики преп. Нил применял в области агиологии, чем нажил себе не мало врагов. О своих критических приемах он сам говорит так: "Писах же с разных списков, тщася обрести правы и обретох в списках онех многа неисправлена и елика возможно моему худому разуму исправлях"... Этой же критической работы он просит от своих более ученых читателей. Сочетание мистической традиции исихастов с широтой разума и духовной свободой делает творения св. Нила совершенно исключительными в духовной литературе древней Руси.

7

Противоположность идей и духовных направлений Нила Сорского и Иосифа Волоцкого привели в брожение все русское духовное общество начала 16 столетия. Но задолго до Иосифа его направление уже ощутимо в учителе его Пафнутии Боровском. Духовный внук преп. Сергия по своему учителю Никите, Пафнутии был одним из ярких представителей московского, т. е. южного излучения великой Троицкой обители. В его облике соединились многие черты национального великорусского типа, которые делают его столь обаятельным для В. О. Ключевского: дисциплина, хозяйственность, трудолюбие, чувство меры: "безмерия во всем убегая... все во время творя". Он много заботится о строгости уставной жизни в монастыре, но его житие мало может сказать о внутренней духовной жизни. Мы видим его строгость. Прозорливец, Пафнутии узнает по лицу, "аще который брат правило заложит в кой день", и обличает виновного. Он не допускает, чтобы иночество могло искупить грех кающегося убийцы и изгоняет его из монастыря. "Яко воззрев", "ярым оком" - иногда выражается о нем житие. Чудеса его имеют большею частью карающий смысл. Зато, прекрасный хозяин, он кормит у себя во время голода более 1000 человек. В сущности, портрет св. Иосифа Волоцкого уже дан здесь в черновом наброске.

Иосифа Волоцкого, благодаря трем обширным житиям его, мы знаем лучше всех северно-русских святых. Мы как бы воочию видим его крепкую внушительную фигуру, его цветущую русскую красоту. Чувство меры, приличия, своеобразной церковной эстетики отличает его в такой же степени, как и твердость уставного быта. Вот идеал православного воспитания, как он дается в "Просветителе": "Ступание имей кротко, глас умерен, слово благочинно, пищу и питие не мятежно, потребно зри, потребно глаголи, буди в ответах сладок, не излишествуй беседой, да будет беседование твое в светле лице, да дает веселие беседующему тебе". Он прекрасно читает в церкви, "как никто в те времена". У него "в языке чистота, и в гласе сладость и в чтении умиление". Любитель церковного благолепия, он приглашает расписывать свою церковь знаменитого иконописца Дионисия. Но эстетика св. Иосифа имеет не созерцательный, а действенный характер. Он чрез внешнее идет к внутреннему, через тело и его дисциплину к дисциплине духа. Потому он так настаивает на положении тела за молитвой: "стисни свои руки, и соедини ноги и очи смежи и ум собери". Это молитва не окрыленная, а толкущая, побеждающая волей и упорством. Место умной молитвы у Иосифа занимает келейное правило и продолжительность церковных служб. Его не влечет к одинокому созерцанию, к отшельничеству. Идеал его - совершенное общежитие. По смерти учителя Пафнутия, он обходит русские монастыри, ища, где сохранился в чистоте сергиевский общежительный устав. Только Кириллов удовлетворяет его - не духовностью, а уставностью: "не словом общий, а делы". Он отметил там "пение", ему нравилось, что "кийждо из братий стояще на своем месте... всем брашно и питие равно". Этот идеал общежития он и стремится воплотить в своем монастыре. Для него он пишет свой знаменитый устав - не руководство к духовной жизни, а строгий распорядок монастырского быта.

Но за этим бытовым укладом и эстетикой благолепия нельзя забывать основной корень Иосифова благочестия. Корень этот горек и даже страшен. Он объясняет нам его суровость перед лицом мира. В глубине его души живет религиозный ужас эсхатологии: "Век мой скончевается и страшный престол готовится, суд меня ждет, претя мя огненною мукой и пламенем негасимым". Иосиф не допускает, чтобы даже "великие светильники и духовные отцы", даже святые мученики "страшный час смертный без истязания проидеша бесовского мытарства". Отсюда напряженное покаяние ("сам себе мучаше"), отсюда слезы и вериги у лучших учеников его, духовной аристократии волоколамской. "У одних пансырь под свиткою, у других железа тяжкие". "Вей в лычных обущах и в плачевных рясках". Бьют поклоны по 1000, 2000, 3000 в день. Здесь, в этом религиозном страхе - источник противоречия между обаятельностью, даже веселостью природного нрава Иосифа и суровостью его отношения к грешникам.

Ясно, что защита Иосифом монастырских сел вытекала не из любви его к покойной жизни. В ее основе лежал идеал социального служения монастыря. К Иосифу идут окрестные крестьяне, потеряв лошадь, корову, козу, и он дает каждому "цену их". Он убеждает бояр заботиться о своих "тяжарях", не угнетать их, хотя бы ради собственных хозяйственных интересов. Один из биографов уверяет, что под его благим влиянием "вся тогда волоцкая страна к доброй жизни прелагашеся... и поселяне много послабление имуще от господей сел их". Во время голода Иосиф кормит у себя до 700 бедняков, занимает деньги на покупку хлеба, а детей (до 50) собирает в своем странноприимном доме.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Уже церковно чтимый
Это духовное делание изображается