Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
В отношении своего второго сына, Федора, Ирина выказала не меньше забот. Она мечтала женить его на дочери французского герцога Афинского и дать ему средства основать княжество в Фессалии. План этот рухнул. Но очень кстати для молодого человека представилась другая возможность устроиться. В 1305 году умер Иоанн Монферратский, брат императрицы, завещав свои владения сестре. Ирина передала свои права сыну, и тот благодаря этому мог, согласно желанию своей матери, наряду с другими занять место владетельного князя. В своем пьемонтском маркизате Федор быстро преобразился. Он женился на итальянке, дочери генуэзца Спинолы, и вполне обытальянился. Он принял веру, обычаи, одежду латинян; он обрезал свою византийскую бороду и ходил, как люди Запада, с бритым лицом. Время от времени он в таком виде появлялся в Константинополе, обыкновенно когда приходилось платить долги, которые он делал, пользуясь слабостью родителей. Иногда так же, вдруг вспомнив, что он сын царя, он выражал некоторые притязания на императорское наследие. Но он до такой степени вполне стал чужд своей родине, что его восшествие на престол произвело бы на Востоке скандал, и Андроник с полным основанием смотрел на такое желание как на совершенно неосуществимое. Наконец, Ирина так же точно хлопотала о своем третьем сыне, Димитрии, и даже о своем зяте, сербском крале Стефане Милутине. Около 1298 года был по политическим соображениям заключен брак между этим монархом и юной царевной Симоной. Уже три раза женатый, этот славянин отправил от себя одну за другой своих первых жен и уж начинал тяготиться третьей. В это время при византийском дворе решили, что было бы небесполезно привлечь на свою сторону эту особу через брак с гречанкой, и Андроник предложил ему жениться на своей сестре Евдокии, оставшейся как раз вдовой после одного «князя Лазов»: так презрительно называли в Византии императоров Трапезундских. Серб не желал ничего лучшего. Канононики к тому же доказали ему, что, покуда его первая жена была жива, его последующие браки не имели никакого значения, и так как эта первая как раз очень кстати умерла, он оказывался безусловно свободным. Но Евдокия и слышать ничего не хотела; как кажется, это была безутешная вдова, и, кроме того, она несколько побаивалась непосто- {373} янства славянина. Тогда вместо нее взяли Симону, которой было тогда шесть лет; отпраздновали обручение, и девочка, согласно обычаю, была отправлена в Сербию, чтобы воспитываться там, покуда не наступит время брака, в доме своего будущего мужа. Но этот необузданный славянин, которому было полных сорок лет, человек совершенно безнравственный (он имел связь с одной из своих своячениц, затем с ее сестрой), не мог дождаться должного срока и повел себя так, что его жена навсегда утратила способность сделаться матерью. Однако Ирина не сохранила за это злобы на своего зятя. Она осыпала его деньгами и подарками и охотно принимала его в Салониках, где обыкновенно жила. Так как ее материнская гордость требовала в особенности, чтобы дочь ее играла видную роль и имела вид императрицы, она выхлопотала для сербского князя в византийской канцелярии право носить шапочку, усыпанную драгоценными камнями, почти такую же, какую носил император, и каждый год посылала ему этот знак отличия, с каждым разом все более и более разукрашенный. Затем следовали для него и для дочери роскошные одеяния; для этого иноземного князя она опустошала императорскую казну. В это время она еще надеялась, что у Симоны будут дети, которые смогут когда-нибудь царствовать в Византии. Когда ей пришлось отказаться от этой надежды, ее вечно работавшее воображение тотчас стало строить новые планы. Так как у серба не могло быть сыновей, она уговорила его усыновить, чтобы сделать наследником, одного из его деверей и послала к нему сначала Димитрия, снабдив его большим количеством денег, что способствовало его благоприятному приему. Но молодому человеку не понравилось у славян, и он возвратился в Константинополь. Тогда вытребовали Федора, но последнему еще более не по себе показалось в Сербии, чем его брату, и он возвратился в Италию. Впрочем, и самой Симоне совсем не нравилось в ее диком царстве. Правда, муж обожал ее, но это было чувство дикаря, бешеного, ревнивого и подозрительного. Когда она приезжала на несколько недель в Константинополь, он был в вечной тревоге, и только что она уезжала, как уж он требовал, чтобы ее немедленно отправили назад. И молодая женщина, знавшая его вспыльчивость и что в минуты гнева он был способен на все, испытывала при возвращении настоящий ужас. Один раз даже ужас был так велик, что, вместо того чтобы ехать назад, она бросилась в один монастырь, к крайнему смущению людей, которым было поручено привезти ее назад. Пришлось ее убеждать, чуть не силой снять с нее монашеское одеяние и принудить возвратиться к своему страшному суп -{374} ругу. Только смерть избавила ее от него. Тогда она поспешила возвратиться в Константинополь, где мы встретимся с ней несколько позднее. Последний из детей Ирины, Димитрий, был отнюдь не счастливее своих братьев и сестры. Матери удалось сделать его правителем Салоник с титулом деспота. Тут он оказался замешанным во все распри, скоро возмутившие императорскую семью. Как добрый сын, он стал на сторону своего отца против племянника, царевича Андроника. Поэтому победа последнего чуть было не обошлась ему крайне дорого. Обвиненный в оскорблении величества, он избег смертной казни только благодаря привязанности к себе своей сестры Симоны, явившейся оправдать его перед судьями. С этих пор он исчез и не появлялся больше в истории. * * * Из вышесказанного видно, какими интригами честолюбивая и мятежная душа Ирины непрестанно наполняла двор Андроника II. Император, человек приятный, образованный, умевший хорошо говорить, был, несмотря на свой представительный вид, безнадежно слаб волей и все запустил. Поэтому вокруг него царил полный беспорядок, который поддерживали и увеличивали еще дети от первого брака. Младшего звали Константином, и он имел титул деспота. В первый раз он женился на дочери протовестиария Георгия Музалона, которую скоро потерял. Оставшись вдовцом без детей, он взял в любовницы горничную, от которой имел сына, но он очень скоро отдалился от нее. В Салониках, куда его назначили правителем, он встретился с прелестной женщиной. Хорошенькая, изящная, образованная, это, по словам современников, была «вторая Феано, вторая Ипатия». К несчастью для деспота, она была замужем за Константином Палеологом и хотела оставаться добродетельной. Она оказала сопротивление, и это еще усилило страсть царевича. Чтобы понравиться ей, он отделался от своего сына, присутствие которого наскучило ему, и отправил его к матери. Напрасный труд: Евдокия не сдалась. В конце концов, однако, она овдовела. Тогда Константин женился на ней и с этих пор только и жил, что для нее. Что касается его незаконного сына, случилось так, что старый Андроник привязался к заброшенному ребенку; он взял его от матери, дал ему воспитание, посвятил его в управление общественными делами, и, хотя он был полной посредственностью, неумный, необразованный, без военной доблести и, по энергичному выражению Кантакузина, «ровно ничего не стоил», Андроник обожал его. Он не мог без него обходиться, при всяком удобном случае {375} призывал его на совет и, казалось, хотел, чтобы тот приобрел опытность в делах правления. И, как кажется, он действительно думал сделать его императором. Старший сын от первого брака, Михаил, с ранних лет был сделан Андроником II соправителем. От его брака с одной армянской княжной родилось несколько детей, и из них старший назывался в честь дедушки Андроником. Этот Андроник-младший, как его потом прозвали, был человек деятельный, подвижной, плохо выносивший сидячую жизнь византийского двора и любивший только охоту, бега, развлечения. Добрый малый, он терпеть не мог скучные осложнения церемониала; беззаботный и легкомысленный, он бредил лишь собаками, лошадьми и женщинами. Лучшим средством понравиться ему — это было подарить прекрасную охотничью собаку или какую-нибудь ценную птицу. Еще больше он любил удовольствия, тратя на них без счету, и разные приключения, причем был большой волокита и в достаточной мере беззастенчив. Несмотря на все это, он сначала был любимцем дедушки, предпочитавшего его всем своим детям и внукам и бывшего способным всех их принести ему в жертву; результатом такой чрезмерной нежности явилось то, что из этого ребенка, очень плохо воспитанного императором, вышел такой молодой человек, каковым мы его знаем, поведение которого теперь часто приводило в нетерпение и тревожило царя. «Если из этого молодца, — говорил он о нем своим приближенным, — выйдет что-нибудь путное, пусть меня побьют камнями, а после моей смерти пусть выкопают мое тело, чтобы бросить труп в огонь». Хоть упреки деда и задевали за живое Андроника-младшего, он все же не исправлялся. Он делал на имя царя заемные письма, которые генуэзские банкиры Галаты обязывались принимать; он требовал денег, уделов; в особенности он скандализировал столицу приключениями, из которых некоторые напоминают худшие выходки какого-нибудь Цезаря Борджа. У него была любовница; узнав, что она его обманывает, он расставил по дороге, по которой должен был проходить его соперник, вооруженных людей. Случайно его собственный брат Мануил пошел по улице, служившей западней, и был убит. От этого ужасного случая отец Андроника Михаил умер от горя; а дед был до последней степени потрясен. Дело в том, что, раз была замешана женщина, молодой Андроник делался способен на все. Ни родство, ни религия не помешали ему обратить внимание на его молоденькую тетку Симону, которая после смерти своего мужа, князя Сербского, ушла в монастырь, и стараться ее соблазнить. Ни дружба, ни интерес не остановили его, когда он подпал чарам жены Сиргианиса, своего сторонника. {376} Справедливость требует только прибавить, что, несмотря на свои недостатки и пороки, он был умен и обладал качествами государственного человека; кроме того, он был честолюбив и благодаря этому очень популярен; так что при случае он мог сделаться чрезвычайно опасным для. общественного спокойствия и произвести — как он и сделал — глубокую смуту в империи. А покуда, чтобы наказать его, старый император сделал соправителем после смерти его отца дядю его, деспота Константина; и Андроник, к крайнему своему неудовольствию, был сведен на положение простого частного лица. Когда позднее, несмотря на крайнее нежелание, царь должен был, в силу обстоятельств, допустить внука к участию в управлении, он беспощадно и всячески унижал своего юного соправителя. Когда тот являлся во дворец, старый император едва глядел на него; месяцами не говорил с ним, разве только: «Уходи отсюда и впредь оставайся у себя». В совете он одному ему не позволял садиться, приглашая сесть всех других сановников. И таким образом, между дедом и внуком мало-помалу оказалась пропасть, вследствие чего должна была возникнуть междоусобная война, окончившаяся в 1328 году падением Андроника II. Императрица Ирина не увидала этого торжества молодого императора, что было бы для нее чрезвычайно тяжело. После ссоры со своим мужем она жила главным образом в Салониках; и так как порядочно там скучала, то убивала время тем, что каждое лето переезжала с места на место. Во время одного из таких переездов в 1317 году в Драме с ней случился приступ лихорадки, и через несколько дней после этого она умерла. Тело ее было привезено в Константинополь и похоронено в церкви монастыря Вседержителя. Впрочем, к концу своей жизни она, как кажется, вновь почувствовала к своему мужу некоторую долю былой нежности, которой было отмечено первое время их брака: во всяком случае, ему оставила она по завещанию все свое огромное состояние. Андроник разделил его на две доли: одну с благоговейным чувством он употребил на поправку Святой Софии, а другую, как добрый отец, он предоставил детям своей жены. Этим детям, в сущности, всю свою жизнь посвятила Иоланта Монферратская, и это-то и придает особый облик этой латинской принцессе, сделавшейся из-за материнской любви женщиной-политиком и настоящей византийкой. Можно думать, что эта принцесса, так стойко бившаяся за своих детей, так боровшаяся, чтобы их устроить, и пустившая в ход все средства, чтобы низвергнуть их сводного брата Михаила, преграждавшего им путь к престолу, не менее мужественно работала бы для упрочения их судьбы, когда {377} после смерти этого царевича начался последний кризис борьбы, причем противниками оказались оба Андроника. И, быть может, при своей энергии, она спасла бы трон старого императора и осуществила честолюбивую мечту, которую лелеяла для своих детей. Смерть помешала ей; когда ее не стало, дети ее охладели к вожделениям, казавшимся им или слишком высокими, или слишком пустыми. Но, как бы то ни было, Иоланта Монферратская в первый раз явила собой Византии западную принцессу, старавшуюся отвоевать себе место в новом мире, куда она попала вследствие своего замужества. Она хотела играть роль, отвоевать себе долю высшей власти и отчасти достигла своего. Пример ее не должен был пройти даром. II. АННА САВОЙСКАЯ, ЖЕНА АНДРОНИКА IIIВ начале 1325 года молодой император Андроник, которого дед, несмотря на свое нежелание, должен был короновать в Святой Софии, искал себе жену. Ему было тогда двадцать восемь лет, и он был вдовцом. Он женился раньше на Ирине Брауншвейгской, но за несколько месяцев до коронования она умерла, не оставив детей; и в интересах династии требовалось, чтобы царевич немедля вступил в новый брак. Поэтому старались утешить Андроника, доказать ему необходимость нового брака и усиленно искали ему невесту. Выбор византийского двора остановился в конце концов на одной из дочерей графа Савойского Амедея V, она была сирота и жила вместе со своим братом. В Италию отправили посольство, чтобы просить ее руки; и хотя в это время были сделаны те же предложения со стороны одного западного монарха (византийцы говорят, что это был король Французский), граф Савойский предпочел императора. Очень польщенный таким браком, итальянский принц в то же время хотел как можно лучше все обставить. Он дал будущей императрице пышную свиту и с того дня, что она обручилась с царем, несмотря на то, что был старше ее и, так сказать, ее властелин, стал выказывать ей величайшее почтение. Греческое тщеславие было этим бесконечно польщено: современные писатели с удовольствием подчеркивали, что «не только варвары, но и итальянцы и другие владыки государств всегда смотрят на Римскую империю как на самую великую и славную между всеми другими державами». В феврале 1326 году молодая невеста прибыла в Константинополь, сопровождаемая многочисленной и блестящей свитой женщин, рыцарей и оруженосцев. «Никогда до сих пор, — пишет Кантакузин, — императрицы, прибывавшие в Романию из чужих {378} стран, не являли столько великолепия». Но было ли то действие морского путешествия или перемены климата, едва приехав, молодая женщина заболела. Пришлось ждать до октября, чтобы праздновать свадьбу. Свадьба, как и полагалось, была великолепная. Согласно обычаю, царь надел на голову молодой императорскую диадему, и, согласно же обычаю, молодая переменила имя и вместо Жанны стала с этих пор называться Анной. И под этим именем должна она была играть в истории Византии значительную роль и довольно печально повлиять на судьбы своей новой родины. Об Анне Савойской крайне трудно высказать правильное суждение и даже трудно знать ее. Все, что нам известно о ней, почти целиком идет от людей, бывших ее политическими противниками, от людей, одинаково ненавидевших в ней противницу их идей и их честолюбия и иноземку, оставшуюся и на византийском престоле страстной латинянкой. Действительно, эта западная принцесса, кажется, менее всех остальных огречилась в такое время, когда, быть может, это было более необходимо, чем когда-либо. Так, между прочим, она сохранила при себе маленький, чисто итальянский, двор и удостоила сначала своим доверием одну из своих соотечественниц, по имени Изабелла. Это была, по мнению самих греков, женщина очень умная, очень образованная, обладавшая всеми качествами, чтобы иметь успех у монархов, и действительно, она оказывала на императрицу очень сильное влияние. У этой Изабеллы были сыновья; и они также сделались фаворитами не только императрицы, но и самого императора; особенно нравился последнему своей блестящей удалью один из них, Арто. Прибыли в большом количестве в царственный город и другие итальянцы, и всегда монархи их хорошо принимали и хорошо с ними обращались. «Всегда, — пишет не без досады Иоанн Кантакузин, — у молодого императора было известное количество савойцев». Им так повезло, что от общения с ними изменились даже нравы. К обычным придворным удовольствиям присоединились развлечения, дорогие для латинян, особенно ломание копий и турниры, введенные в моду этими иноземцами; и эти упражнения так пришлись по вкусу, что самые благородные греки захотели испробовать на них свои силы, и особенно император приобрел в них ловкость, которую можно было сравнить лишь с ловкостью лучших рыцарей Франции, Бургундии и Германии. Византийский национализм был, понятно, крайне оскорблен этими новшествами и еще более тем местом, какое отвели иностран- {379} ным пришельцам, когда, как говорили, можно было найти в самой стране столько людей, способных с пользой исполнять общественные должности. Вопросы религии также давали повод к предубеждениям против Анны. Вступая на престол, императрица перешла в православие; но искренность этого обращения подвергалась сильному сомнению. Царице приписывали упорную приверженность к римским догматам, большое почитание папы; ее считали способной возвратиться в один прекрасный день в Рим и тайком подготовить подчинение греческой церкви папству. Наконец, она поддерживала добрые сношения с генуэзцами, поселившимися в Галате. Всего этого было достаточно для вывода, что Анна искренно ненавидела греков. Его не преминули сделать. И греки со своей стороны отплатили ей за ненависть ненавистью. После этих оговорок, объясняющих отчасти встреченную ею неприязнь, нужно прибавить, что Анна, по-видимому, была женщина довольно ограниченная, не очень умная, малообразованная. Она не была способна ни на какое серьезное размышление, ни на какое тщательно продуманное решение, ни на какой последовательный поступок; она ничего не видела, еще менее того предвидела; при этом она была вспыльчива, резка, страстна, чрезвычайно ревнива, характера крайне мстительного, суеверна, верила в предсказания; но в особенности, с душой слабой и доверчивой, она легко подпадала под всякое влияние и покорялась всем, умевшим ей льстить. Поэтому всю жизнь она была окружена камарильей из фаворитов и женщин; «центр власти, — говорит один современник,— находился тогда в гинекее». Не понимая ничего в делах, императрица руководствовалась только своими страстями; к одним людям питала она страшную ненависть, к другим необъяснимую слабость. При этом крайне непреклонная, когда ею овладевала злоба, она была способна на самые ужасные жестокости, на самые гнусные убийства; «в зверствах, в зрелищах крови, — говорит Григора, — находила она особую радость, несказанное удовольствие — вот в этом для сердца ее было особое счастье». Когда она приходила в бешенство, никто не находил у нее пощады; сам духовник ее не избегал тогда последствий ее свирепости. В такие минуты она сыпала самой низкой бранью, на языке был запас самых страшных угроз. Потом вдруг она стихала и, послушная, позволяла слепо руководить собою всякому, кто только знал, как взяться за нее. Но в глубине души она надолго сохраняла злобу на того, кто хоть раз не угодил ей, злобу, еще усилившуюся от чувства своей посредственности и природной зависти, какую она испытывала ко всякому превосходству. {380} Надо сказать в оправдание Анны Савойской, что она чувствовала себя довольно чужой в этом новом мире, который плохо понимала и в котором не могла освоиться по недостатку ума. Поэтому она охотно жила в мире грез, создавая иллюзии насчет значения происходивших событий и тех поступков, которые ее заставляли совершать. «Она вела себя так, — говорит один современник, — как будто грозившие несчастья совершались по ту сторону Геркулесовых столбов». Сами враги ее, подчеркивая «ее завистливую и дурную душу», объявляя, что «она через это стала причиной гибели империи», допускают в ее пользу некоторые смягчающие обстоятельства. Григора замечает, что она была воспитана в совершенно иной среде, что она была иноземка и что в особенности она была женщина, к тому же женщина не очень умная и пристрастная, «неспособная, — говорит он, — отличать добро от зла», и он возлагает главную ответственность за совершившееся на патриарха и многих знатных особ, которые без возражения «покорились, как рабы, власти этой обезумевшей женщины». * * * Тем не менее, покуда был жив император Андроник III, которого она очень любила, дурной характер Анны Савойской имел мало значения, ибо она, так сказать, совсем не вмешивалась в дела правления. Но когда в июле 1341 года ее муж умер, все резко изменилось. Престол наследовали двое малолетних детей, Иоанн, девяти лет, и Михаил, четырех; во время малолетства регентство, по формальному приказанию покойного царя, должно было принадлежать матери обоих юных царевичей. Но в то время, когда Анна Савойская взяла в свои руки власть, обстоятельства были таковы, что не могли не смущать сильно всякой матери, заботившейся о будущности своих сыновей, и не тревожить женщины, которая сама крайне любила верховную власть. Свояченица императора мануила |
|
|
|
|
