<<<     ΛΛΛ     >>>   

Я слышал, и радовался услышанному, что королева, другой объект триумфа, выдержала этот день (надо сказать, что созданные для страданий умеют страдать) и что она переносит все последующие дни - заточение супруга, собственный плен, изгнание друзей, оскорбительное обращение и весь груз несчастий - со спокойным терпением, с достоинством, подобающим ее рангу и происхождению, как дочь повелительницы, известной своим благочестием и мужеством; говорят, что в ней есть величие римской матроны. Я надеюсь, что до последнего момента она будет выше своих несчастий, и если ей суждено погибнуть, она не погибнет от неблагородной руки.

Прошло уже шестнадцать или семнадцать лет с той поры, как я видел королеву Франции, тогда еще жену дофина, в Версале; несомненно, никогда доселе не появлялось там существо столь восхитительное; она едва вступила в эту сферу, украшением и отрадой которой стала; я видел ее в момент, когда она только всходила над горизонтом, подобная утренней звезде, излучающая жизнь, счастье и радость. О, какие перемены! Какое сердце нужно иметь, чтобы без волнения наблюдать такой взлет и такое падение! Мог ли я думать, когда видел, как она принимала знаки уважения и восторженной почтительной любви, что ей когда-нибудь придется носить и таить в груди противоядие, позволяющее мужественно противостоять самым ужасным катастрофам! Мог ли я вообразить, что доживу до того времени, когда увижу, как галантная нация, нация людей чести и кавалеров, обрушит на нее такие несчастья! Я думал, что десять тысяч шпаг будут вынуты из ножен, чтобы наказать даже за взгляд, который мог показаться ей оскорбительным. Но век рыцарства прошел. За ним последовал век софистов, экономистов, конторщиков, и слава Европы угасла навсегда. Никогда, никогда больше мы не встретим эту благородную преданность рангу и полу; этого гордого смирения, повиновения, полного достоинства, подчинения сердца, которое в рабстве сохранило восторженный дух свободы. Щедрость, защита слабых, воспитание мужественных чувств и героизма - все разрушено. Они исчезли - эта чувствительность к принципам, строгость чести, которая ощущала пятно, как рану, которая внушала отвагу и в то же время смягчала жестокость, которая оживляла все, к чему прикасалась, и при которой даже порок утрачивал половину зла и грубости.

Чувства и мысли, составившие целую нравственную систему, коренились в древнем рыцарстве; сам принцип внешне претерпевал изменения, ибо менялись условия человеческой жизни, но он продолжал существовать и оказывал свое влияние на длинный ряд поколений, сменяющих друг друга, вплоть до нашего времени. Если он полностью исчезнет, то, боюсь, потеря будет огромной. Именно он был отличительной чертой современной Европы. Именно он придавал блеск любым формам правления, еще со времен азиатских империй и, может быть, государств античного мира в период расцвета. Этот принцип, не покушаясь на ранги, обеспечивал благородное равенство, проходившее через все грани социальной жизни. Благодаря ему, короли свободно и дружески обращались со своими подданными, а те относились к королю без подобострастия. Без усилий и сопротивления этот принцип гасил вспышки высокомерия и гордости, обязывал монархов прислушиваться к общественному мнению, заставлял строгие власти вести себя корректно, давал понять, что манеры могут быть важнее законов.

Но сейчас все изменилось. Все привлекательные иллюзии, которые делали власть великодушной, повиновение добровольным, придавали гармонию разнообразным жизненным оттенкам, внушали чувства, украшающие и смягчающие частную жизнь, - все они исчезли от непреодолимого света разума. Все покровы, украшающие жизнь, были жестоко сорваны; навсегда были отброшены все возвышенные идеи, заимствованные из запасов нравственности, которые владели сердцами и были предназначены для сокрытия человеческих недостатков. Они были объявлены смешными, абсурдными и старомодными.

При таком взгляде на мир король - всего лишь человек; королева - не более чем женщина; женщина - не более чем животное; а животные не относятся к существам высшего порядка. Уважение, подобающее слабому полу, должно рассматриваться как романтический вздор. Цареубийство, отцеубийство, человеческие жертвы - вымысел и предрассудки, способные помешать правосудию и нарушить его простоту. Убийство короля, королевы, епископа или отца - не более чем обычное человекоубийство, и если можно полагать, что оно совершено во благо народа, то оно вполне простительно и к такому проступку не следует относиться слишком строго и предвзято.

В соответствии с этой варварской философией, которая могла родиться только в холодных сердцах и порочных умах, исключающей не только мудрость, но и вкус и благородство, законы должны держаться на страхе и существовать для тех, кто обращается к ним во имя мести или личных интересов. В парках их академий в конце каждой аллеи вы не увидите ничего, кроме виселицы. Подобное государственное устройство не может вызвать народной любви. На принципах этой механической философии ни один из государственных институтов не сможет быть, если мне позволено так выразиться, персонифицирован и вызвать любовь, уважение, восхищение. Аргументы разума исключают человеческие привязанности, но не могут их заменить; общественные нравы и склонности подчас бывают необходимы как дополнения, иногда как коррективы - всегда как опора закона. Мудрая заповедь о построении стиха применима и к государству:non satis est pulchra, dulcia funto. Каждый народ должен обладать системой нравов, которые были бы приятны уму. Если вы хотите заставить нас любить свою страну, сделайте ее милой нашему сердцу.

Но любая власть, обесценившая нравы и обычаи, будет искать средства, чтобы удержаться. Узурпация, которая, чтобы сломать старые институты власти, разрушила и старые принципы, будет стараться устоять, используя для этого те же способы, с помощью которых она достигла власти. Когда принятый феодальный рыцарский дух верности, который, утверждая власть королей, в то же время избавлял их и вассалов от необходимости остерегаться тирании, будет разрушен, начнутся заговоры и убийства, которые попытаются предотвратить превентивными убийствами и конфискациями, и развернется длинный свиток зловещих и кровавых дел, представляющий собой политический кодекс всякой власти, которая не опирается ни на собственную честь, ни на честь тех, кто обязан ей повиноваться. Короли станут тиранами из соображений политических, а их подданные - мятежниками из принципа.

Когда из жизни уйдут старые обычаи и правила, потери будут невозместимы. С этого момента у нас нет более компаса, и мы не знаем, в какой порт мы плывем. Европа как таковая, несомненно, была в состоянии процветания, когда ваша революция свершилась. Трудно сказать, в какой мере наши старые нравы, обычаи и мнения влияли на это процветание, но мы можем констатировать, что в совокупности они действовали во благо.

Нет ничего более верного, чем наши обычаи и наша цивилизация, и все прекрасное, неотделимое от обычаев этой части Европы, в течение веков зависело от двух принципов и являлось результатом их сочетания. Я имею в виду дух рыцарства и религию. Дворянство и духовенство сохраняли их даже в смутные времена, а государство, опираясь на них, крепло и развивалось. <...> Без этих старых фундаментальных принципов, без благородства и религии во что превратится нация грубых, необразованных, свирепых и в то же время нищих и отвратительных варваров, лишенных религии, чести, мужской гордости, ничего не имеющих в настоящем и ни на что не надеющихся в будущем. Я желал бы вам не спешить по пути, ведущему к этому ужасному и подлому положению. Порочность концепции, непристойность и вульгарность всех заседаний Собрания и всех его декретов проявляются уже сейчас. Их свобода - это тирания, их знание - высокомерное невежество, их гуманность - дикость и грубость.

Трудно сказать, получила ли Англия от вас эти два великих и благородных принципа и нравы, в которых и сейчас усматриваются их значительные следы, или вы заимствовали их у нас, но я думаю, что мы получили их от вас. Франция всегда в большей или меньшей степени влияла на английские нравы; если этот фонтан будет засорен и испорчен, его струи ослабеют и не достигнут ни нас, ни других государств Европы. Я полагаю, что в результате происшедших во Франции событий у всей Европы есть основания задуматься над тем, как они отразятся на ее прошлых и сегодняшних интересах. Надеюсь, Вы поэтому извините мне столь подробное описание ужасных событий в октябре 1789 года, которые навели меня на размышления о революциях вообще и в частности теперешней - я имею в виду переворот в чувствах, нравах и моральных принципах. Сейчас, когда все достойное уважения вне нас разрушено и делаются попытки уничтожить принципы чести и достоинства в нас самих, человек вынужден защищаться.

Почему я придерживаюсь иного мнения, чем преподобный д-р Прайс и его мирское стадо, которое согласилось с идеями и чувствами произнесенной им проповеди? Да просто потому, что это естественно, потому что мы так созданы, что подобные спектакли наводят нас на грустные мысли о непрочности всего земного, о том, что все мы смертны, и о бренности человеческого величия; потому что из таких простых чувств мы извлекаем серьезные уроки, ибо в подобных событиях наши страсти возобладают над разумом; потому что, когда королей сбрасывают с трона по велению Высшего Вершителя этой всемирной драмы и они становятся объектами низких оскорблений подлецов и жалости порядочных людей, то моральное опустошение, которое мы чувствуем, производит на нас такое же впечатление, как чудеса в мире физическом. Тревога погружает нас в размышления, наши души проходят через очищение ужасом и состраданием, наша слабая и тщетная гордость смиряется перед правосудием высшей мудрости. Когда такой спектакль развертывается на сцене, я плачу, не скрывая слез. Мне действительно было бы стыдно, если бы я обнаружил в себе эти поверхностные, театральные чувства для воображаемых несчастий, а в жизни мог бы ликовать, когда эти несчастья стали реальностью. Если бы мой ум был настолько извращен, я никогда не посмел бы показывать свое лицо на представлении ни одной трагедии. Люди бы подумали, что слезы, которые в свое время Гаррик, а теперь Сиддонс исторгают из моих глаз, - проявление ханжества; я бы считал их слезами безумия.

Воистину, театр - лучшая школа для воспитания нравственности, чем церковь, где человеческие чувства так оскорбляются. Поэты, имеющие дело с аудиторией, еще не прошедшей школу прав человека и обязанные прислушиваться к движениям души, не осмелились бы преподнести на сцене такой "триумф" как предмет восторга. Там, где человек следует своим естественным порывам, он не может принять отвратительные афоризмы макиавеллиевской политики, независимо от того, к какой тирании их относят - монархической или демократической. Они отвергнут их на современной сцене, как однажды сделали это во времена античности, когда не смогли вынести даже гипотетическое предположение подобного злодейства из уст тирана, хотя они вполне соответствовали характеру персонажа. Афинский амфитеатр не выдержал бы реальной трагедии того триумфального дня. Он не мог бы смотреть на преступления новой демократии, записанные в той же книге счетов, что и преступления старого деспотизма; в этой книге демократия оказалась бы в дебете, но у нее нет ни желания, ни средств, чтобы подвести баланс. В театре с первого взгляда было бы видно, что подобный метод расчета узаконивает распространение преступлений; что конспираторам представляется прекрасный случай для предательства и кровопролития; что терпимость к использованию преступных методов делает их предпочтительными, ибо они обещают кратчайший путь к достижению цели по сравнению с высоким путем добродетели. Оправдание злодейств и убийств, совершенных во имя общественного блага, скоро приведут к тому, что общественное благо станет предлогом, а злодейство и убийство целью; и с этого момента разбой, обман, мщение и страх, более отвратительный, чем мщение, потребуются для удовлетворения ненасытных аппетитов правителей. Таковы будут неизбежные последствия великолепного триумфа прав человека, которые смешают все естественные представления о добре и зле.

Но преподобный пастор восторгается по поводу "триумфа", потому что Людовик XVI был деспотическим монархом. Проще говоря, это означает, что он естественно был таковым именно потому, что имел несчастье родиться королем Франции с прерогативами, полученными от длинной череды предков, и наследственным правом повелевать своими подданными. Действительно, фортуна отвернулась от него, позволив ему родиться французским королем. Но несчастье - не преступление, а нескромность - не самая большая вина. Я никогда не думал, что государь, все царствование которого было серией уступок своим подданным, согласившийся ослабить свою власть, отказаться от преимуществ, предложить народу свободу, неизвестную доселе его предкам, заслужил столь жестокий и оскорбительный "триумф" от Парижа и д-ра Прайса. Когда я вижу такой пример, я боюсь за судьбу свободы. Когда я вижу, что оскорбления со стороны людей безнравственных остаются безнаказанными, я боюсь за гуманность. Есть низкие люди, с восторгом взирающие на королей, твердо сидящих на троне, простирающих на своих подданных жесткую руку, умеющих защитить свои прерогативы и с суровым деспотизмом противостоять любым поползновениям свободы. Против таких монархов они никогда не возвысят голос.

Если бы для меня было очевидно, что король и королева Франции (каковыми, я полагаю, они являлись до "триумфа") - жестокие и безжалостные тираны, вынашивающие планы уничтожения Национального собрания (мне кажется, я видел опубликованными подобные инсинуации) , то я бы счел их заточение справедливым. Если бы это было правдой, то многое следовало бы сделать, но сделать иначе. Наказание настоящих тиранов - благородный и величественный акт правосудия; и правда о нем предназначена служить утешением для души человеческой. Но если бы я должен был наказать короля-тирана, я уважал бы достоинство, воздавая за преступление. [...]

Мы в Англии не доверяли политикам, подобным вашим. Мы благородные враги и верные союзники. Я рискну утверждать, что лишь один из сотни наших соотечественников разделяет "триумф" Революционного общества. Если бы король и королева Франции и их дети попали к нам в плен во время войны (хотя я выступаю против войны), они вошли бы в Лондон с иным триумфом. Когда-то давно один из французских королей действительно оказался в таком положении; Вы читали, как с ним обращались победители на поле брани и как потом он был встречен в Лондоне. С тех пор прошло четыреста лет, но, я думаю, наши правила чести не изменились. Благодаря нашему упрямому сопротивлению нововведениям и присущей национальному характеру холодности и медлительности, мы до сих пор продолжаем традиции наших праотцов. Мы не утратили благородства и достоинства мысли четырнадцатого столетия и не превратились в дикарей. Руссо не обратил нас в свою веру; мы не стали учениками Вольтера; Гельвеций не способствовал нашему развитию. Атеисты не стали нашими пастырями; безумцы - законодателями. Мы знаем, что не совершили никаких открытий; но мы думаем, что мораль не нуждается в открытии, так же как основы правления или идеи свободы, которые были прекрасно известны задолго до нашего появления на свет и сохранят свое значение после того, как прах наш будет засыпан землей. Мы в Англии еще не утратили естественные чувства, мы их храним и культивируем, ибо они верно оберегают наш долг и служат опорой нашей свободной и мужественной морали. Нас еще не выпотрошили и подобно музейным чучелам не набили соломой, тряпками и злобными и грязными бумагами о правах человека.

Мы сохраняем в чистоте данные нам от рождения чувства не узурпированными софистикой, педантизмом или изменой. В нашей груди бьются настоящие сердца из плоти и крови; мы верим в Бога; мы с благоговением смотрим на короля, с любовью на парламент, с почтительностью на священнослужителей и с уважением на дворянство. Почему? Потому что, когда эти понятия возникли, они были приняты нами как нечто естественное; потому что другие чувства фальшивы, портят наши души и нравы, делают нас невосприимчивыми к просвещенной свободе, учат дерзкому высокомерию и тем самым обрекают на рабство, которого мы в этом случае заслуживаем.

Как видите, сэр, в этот век Просвещения мне хватило смелости признаться, что мы люди, обладающие естественными чувствами, что вместо того, чтобы отбросить все наши старые предрассудки или стыдиться их, мы их нежно любим именно потому, что они предрассудки; и чем они старше и чем шире их влияние, тем больше наша привязанность. Мы боимся предоставить людям жить и действовать только своим собственным умом, потому что подозреваем, что ум отдельного человека слаб и индивидууму лучше черпать из общего фонда, хранящего веками приобретенную мудрость нации. Многие из наших мыслителей вместо того, чтобы избавляться от общих предрассудков, употребляют все свои способности на обнаружение скрытой в них мудрости. Если они находят то, что ищут (их ожидания редко оказываются обманутыми), то считают, что умнее сохранить предрассудок с заключенной в нем мудростью, чем отбросить его "одежку" и оставить голую истину. Предрассудки полезны, в них сконцентрированы вечные истины и добро, они помогают колеблющемуся принять решение, делают человеческие добродетели привычкой, а не рядом не связанных между собой поступков. В этом вопросе мы расходимся с вашими литераторами и политиками. Они не уважают мудрость других, но компенсируют это безграничным доверием к собственному уму. Для разрушения старого порядка вещей они считают достаточным основанием то, что этот порядок старый. Что касается нового порядка, то их не беспокоят опасения за прочность наспех построенного здания, потому что прочность и постоянство не волнуют тех, кто считает, что до них было сделано очень мало или вовсе ничего. Они систематически убеждают, что все, что постоянно, - плохо, и поэтому ведут беспощадную войну с государственными устоями. Они полагают, что форму правления можно менять, как модное платье. Что любой государственный строй заинтересован в сиюминутной выгоде и не нуждается в устоях. Они ведут себя так, как будто договор, заключенный между ними и властями действителен только для последних, а не содержит взаимных обязательств, и его величество народ имеет право разорвать его без каких-либо видимых причин, кроме собственной воли.

Даже их любовь к родной стране зависит от того, как она относится к их поверхностным и краткосрочным проектам; эта любовь определяется схемой государственного устройства страны.

Кажется, только такие теории или, скорее, идеи проповедуются вашими политическими деятелями, но они полностью отличаются от тех, которые приняты в нашей стране.

Я слышал, что во Франции распространено мнение, что то, что происходит у вас, делается по примеру Англии. Я позволю себе заметить, что едва ли что-нибудь из осуществляемого вами вытекало из нашей практики или сообразуется с нашими мнениями и образом действий. Я могу добавить, что и мы не хотим брать у Франции уроки, тем более что мы уверены, что никогда сами их не давали. Политические клики, разделяющие ваши взгляды, в Англии существуют, но это всего лишь горстка людей. Если с помощью интриг, проповедей, публикаций они, к несчастью, втянут в свою авантюру множество англичан и сделают попытку повторить то, что делается у вас, то, смею предсказать, это вызовет беспокойство в стране, но очень скоро закончится для них полным поражением. Наш народ в давние времена предпочел стабильность законов идее непогрешимости папства; и сегодня он не променяет святую веру на философские догмы; хотя раньше ему грозили анафемой и крестовым походом, а сейчас клеветой и опасностью висеть на фонаре.

Раньше ваши дела интересовали только вас самих; они затрагивали нас чисто по-человечески, но мы держались в стороне, так как не были гражданами Франции. Но сегодня, когда нам предлагают для подражания ваш пример, мы должны почувствовать себя англичанами и действовать как англичане. Ваши дела, вопреки нашему желанию, стали частью наших интересов, независимо от того, считаем ли мы их панацеей или, напротив, всеобщим бедствием. Если это панацея, мы не нуждаемся в ней, ибо знаем о возможных последствиях приема ненужных лекарств; если же это бедствие, чума, то против нее должны быть приняты все меры предосторожности, установлен строжайший карантин.

Говорят, что существующая у вас клика, которая называет себя философской, очень прославилась благодаря последним событиям и что мнения и политические планы ее членов вдохновляют и направляют все и всех. В Англии я никогда не слыхал ни об одной партии, литературной или политической, существующей под таким названием. По-видимому, говоря о Франции, имеют в виду группу людей, которых грубо и вульгарно именуют атеистами, не так ли? Если речь идет о них, то я могу допустить, что и у нас были писатели, нашумевшие в свое время, которых можно характеризовать подобным образом. Сейчас они пребывают в полном забвении. Кто из теперешних сорокалетних прочел хоть одно слово Коллинза, Толланда, Тиндела, Моргана и прочих, некогда называвших себя свободными мыслителями? И вообще, читал ли их кто-нибудь?' Спросите лондонских книгопродавцев, где сейчас эти светочи мира? Очень скоро за ними в небытие отправятся и их немногие последователи. Все они были индивидуалистами, никогда не объединялись в группу или фракцию и не пользовались в обществе никаким влиянием.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Поэтому напрасно господа из революционного общества полагают
Берк Э. Размышления о революции во Франции истории 8 конфискации
Ни взгляда на деятельность национального собрания
Таковы ваши права человека