Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
>
Маркедонов C.М. Государевы слуги или бунтари-разрушители?(к вопросу о политических отношениях донского казачества и Российского государства) It was published in the collection or articles “Conservatism and Traditionalism in the Southern Russia”. Опубликована в сборнике «Консерватизм и традиционализм на Юге России». Профессор С.Г.Сватиков, работая над исследованием по истории служилых казаков Московского государства и Российской империи, призвал своих коллег прекратить “смешение понятий” в “казачьем вопросе” и отказаться от односторонних подходов в изучении казачества [1]. “С одной стороны,- писал известный исследователь истории Дона,- часть казачьей молодежи, увлеченная идеей былого независимого и полунезависимого существования республиканских колоний Дона, Яика и Терека, готова не только вступить на путь проповеди самостийности для этих бывших республик, отрыва их от России во имя исторических воспоминаний, но и распространить это благо на все вообще казачьи войска. С другой стороны, часть старшего поколения, воспитанного на идее служилого казачества, связанная своими интересами не с русским народом, и даже не с казачеством, а с низвергнутой династией и старым порядком, отрекается от былой вольности казачьих войск” [2]. Мысль, высказанная Сватиковым в 1927 г. казалась актуальной в начале прошлого столетия и является таковой в наши дни. История политических отношений казаков и Российского государства традиционно во все времена была одной из приоритетных исследовательских проблем отечественной историографии. Данному вопросу без преувеличения посвящены целые тома научной литературы. Однако авторы трудов по истории Дона практически не изучали политические отношения донского казачества и России (Московского государства, Российской империи, Советской России и Союза ССР, Российской Федерации) как комплексную проблему, ограничивая свои исследования узкими хронологическими рамками, либо рассмотрением казачьей тематики в контексте общероссийской истории или международной ситуации в Северном Причерноморье в различные периоды. Отсюда и отмеченные Сватиковым “смешение понятий” и односторонние подходы, от которых оказались несвободны и дореволюционные, и советские, и эмигрантские, и современные историки. С.М.Соловьев, В.О.Ключевский, С.Ф.Платонов были историками российской государственности, а потому казачество интересовало их в первую очередь как исторический конкурент политических и управленческих институтов России, как вызов антигосударственных “воровских” сил Московскому (и в меньшей степени Петербургскому) Левиафану. Отсюда и взгляд Соловьева на казачество позднего средневековья как на силу, которая для России “иногда была опаснее самих кочевых орд” [3]. В противостоянии казачества и государства последнее виделось Соловьеву носителем цивилизаторского начала: “Против призыва Петра к великому и тяжелому труду, чтоб посредством него войти в европейскую жизнь, овладеть европейской наукой, цивилизацией, поднять родную страну…против этого раздался призыв Булавина: “Кто хочет погулять, сладко попить да поесть,- приезжайте к нам”. Соловьев, а вслед за ним и Ключевский залог благополучного развития российской государственности видели в укрощении степной стихии [4]. Односторонность Соловьева и Ключевского состояла вовсе не в имманентном негативизме по отношению к казакам (в чем их постфактум обвиняли казачьи историки-эмигранты самостийнического направления) [5], а в том, что они не рассматривали специально феномен казачества после его превращения в российское служилое сословие и не могли оценить его как консервативный стабилизирующий для Российской империи фактор. Как составная часть имперской государственной машины, ее инструмент (пусть и очень важный) казаки не представляли интереса для историков, исследовавших общероссийские проблемы, а потому политические коллизии Дона и имперского центра, начиная с XVIII столетия, остались вне их поля зрения. От односторонних подходов оказались несвободны и донские историки дореволюционного периода, в центре внимания которых была местная, а не общероссийская история. Вести дискуссию на равных с историками Российского государства, чьи исследования отличали критические оценки в отношении “степных рыцарей” эпохи позднего средневековья, донские исследователи в силу очевидных причин не могли. Ответом на “негативизм” Соловьева и Ключевского стали труды “реабилитирующие” казачество за участие в антигосударственных движениях XVII- XVIII вв. Получалась концепция государственной школы, перевернутая с ног на голову. В.М.Пудавов делал вывод о казаках как “людях царелюбивых и мужественных”, а М.Х.Сенюткин собрал значительный фактический материал, доказывающий абсолютную лояльность Войска Донского монархии в период пугачевского выступления. Целый ряд донских авторов пытался нарисовать исторические портреты казаков- защитников “веры и Отчества” даже в эпоху “Смуты” [6]. Многофакторному изучению истории отношений государства и донского казачества не способствовали и чрезмерно политизированные исследования казачьих историков-эмигрантов самостийнического толка. С одной стороны, они рассматривали казачество как основы особой государственности Востока Европы, противоположной по своему содержанию русским” (И.Ф.Быкадоров) [7] и доказывали “невозможность происхождения свободных, вольных казаков, степных рыцарей, природных конников…от беглых русских крестьян- рабов” (Ш.Н.Балинов) [8]. С другой стороны, историки-самостийники видели в казачестве своеобразный щит России, спасавший ее не единожды от внешних вторжений. Тем самым получалось логическое противоречие. Зачем свободному независимому и демократическому государству отстаивать интересы государства абсолютно чуждого и враждебного? Без ответа оставался и вопрос, а существовала ли реальная альтернатива подчинению вольного сообщества деспотической власти российских государей? Идеологическая заданность отличала и исследования советских историков, в центре внимания которых оказались такие вопросы, как участие казаков в крестьянских войнах, революции и гражданской войне. В отличие от историков-самостийников советские ученые рассматривали противоборство казаков и государства в контексте классовой борьбы и истории социальных противоречий внутри самого казачества [9]. По истории отдельных сюжетов, касающихся политических отношений казаков и государства написано немало неполитизированных и неидеологизированных исследований, которые отличают высокий теоретико-методологический уровень и прекрасное знание источников. Однако узко хронологический подход к изучению данного вопроса также не позволил исследователям ответить на многие вопросы, ими поднятые. В своем фундаментальном труде “Гражданская война в России XVII в.: Казачество на переломе истории” А.Л.Станиславский оценил события начала XVII столетия как полномасштабную гражданскую войну, в которой главными действующими лицами были казаки и дворяне. По мнению ученого, программой-максимум казачества было уничтожение российского дворянства [10]. Станиславский полагает, что казаки стремились к тому, чтобы государство рассматривало их как привилегированное служилое сословие. И действительно, значительная часть вольных казаков к 1619 г. перешла в разряд различных категорий служилых людей Московского государства. Но ведь не все вольное казачество выбрало государеву службу. Закономерен вопрос: “Почему в минуты своего наивысшего успеха (а Станиславский считает таковым избрание на трон Михаила Романова) казачество не перешло поголовно в разряд московской элиты и не стало для новой династии новым изданием “опричнины”? Почему немалая часть казаков вернулась “казаковать в Поле” на российские окраины, а впоследствии казачьи атаманы не раз отказывались от “крестного целованья” московским государям? Ответить на данные вопросы, ограничиваясь анализом исключительно “Смутного времени”, каким бы блестящим он ни был, не представляется возможным. В историографии проблемы политических отношений казачества Дона и Российского государства особо можно выделить труды профессора Сватикова. Он отказался от взгляда на историю казаков как на хронику боевого пути казачьих соединений: “Да, блестяща военная история донского казачества! Интересны боевые его летописи!.. Но не менее их интересна история донской гражданственности, социально-политическая история Дона!” [11] Отсюда - привлечение нового для истории казачества массива источников - законодательные акты, стенограммы заседаний Государственной думы. Не случайно, поэтому главный труд Сватикова имел еще одно название “Государственно-правовое положение Дона в XVI- XX вв.” и подзаголовок “исследование по истории государственного и административного права и политических движений на Дону” [12]. Комплексное, не заключенное в узкие временные рамки исследование казачьего областного права, его коллизии с общеимперским стали основой научных поисков Сватикова. Сватикову принадлежит заслуга создания первого обобщающего труда по истории донского казачества. Ему первому удалось исследовать историю казаков не с военной, а с социально-политической и правовой точки зрения, проанализировать общее и особенное в развитии двух ветвей российского казачества - “вольного” и “служилого” [13], демифологизировать вопрос о происхождении казаков, дать периодизацию истории казаков от XVI в. до советского периода (единственную на сегодняшний день). Сватиков первым исследовал такие проблемы как история политических институтов казачества, взаимосвязь российского общественного движения и казаков, думская деятельность последних. Ему удалось в исследовании казачьей проблематики совершить поворот от т.н. “внешней истории” к “внутренней” или “культурной истории”, изучить состав общества “степных рыцарей”, управление, судопроизводство, религиозные отношения у казаков. Однако при всех достоинствах работы Сватикова ограничены 1920-ми годами. История “советского казачества” и казачьей эмиграции рассмотрены им лишь тезисно. Не самой сильной стороной исследований историка была и идеализация им казачьих “добродетелей”. Современные российские исследователи изучают прошлое и настоящее казаков, будучи свидетелями процесса “возрождения казачества”. Российское государство, получив в конце 1980-х – начале 1990-х гг. вызов со стороны политически разнородных и идеологически разнонаправленных казачьих объединений, сумело найти действенный ответ, инициировав создание лояльного государству реестрового казачества. Организация казачьей государственной службы, ее возрождение в новых социально-экономических, политических, социокультурных условиях естественным образом потребовали исторической легитимации, обоснования тезиса о казачестве как защитнике Отечества с момента появления на Дону первых казачьих общин. Рабочий проект Концепции Единой государственной политики по возрождению казачества, подготовленный в 1997 г. Главным управлением Казачьих войск при Президенте РФ гласил: “В ходе формирования России как мощного и независимого государства исторически складывалось казачество - особая социальная группа (сословие), постоянно (выделено мной-С.М.) выполняющая функции защиты и укрепления государства, обеспечения его безопасности. Отличительной особенностью российского казачества являлось то, что оно было неотъемлемой частью государственной системы России, образуя один из ее компонентов” [14]. “Казачество без государственной службы немыслимо”, - тезис, звучавший лейтмотивом Совещания руководителей субъектов РФ, на территориях которых проживают казаки (26 октября 1995 г.) и многих других представительных собраний российской политической элиты [15]. В сегодняшних условиях невозможно говорить о прямом влиянии государственных установок на историческую науку. Но вместе с тем можно констатировать косвенное воздействие концепций по казачьему возрождению на выводы современных исследований, проявляющееся в некотором распрямлении острых углов казачьей истории, а также стремлении рассмотреть казачество как некий монолит, существовавший не протяжении многих веков без серьезных качественных изменений. Отсюда и обобщающие выводы о патриотизме и верности государству (русской идее) как о чертах, имманентно присущих казакам [16]. “Казаки прошли на Кубань и Терек, перевалили с Ермаком Уральские горы и дошли до Амура и Великого океана”, получили высочайше пожалованные знамена за усмирение “Астраханского возмущения” 1705 года, восстания 1849 года в Венгрии, императорскую грамоту за заслуги в “подавлении беспорядков” 1905 года, не раз доказав свою верность Российскому государству [17]. Оценка истории политических отношений Дона и России, данная одним из последних атаманов Всевеликого Войска Донского, П.Н.Красновым справедлива и подтверждает тезисы, изложенные в нынешних концепциях казачьего возрождения и трудах ряда современных историков. Но она справедлива в той же степени, как и тот факт, что казаки были инициаторами выступлений, потрясавших сами основы российской государственности, ставившие Российское государство на грань выживания,- “Смута”, восстания Степана Разина, Кондратия Булавина, Емельяна Пугачева. Недоверие императорской власти к казакам отмечали многочисленные иностранные путешественники XVIII-XIX вв.. В рапорте Военной коллегии от 19 октября 1797 г., поданном военным инженером Деволаном отмечалось, что крепость св. Димитрия Ростовского предназначена для обороны устья Дона, защиты Тамани, для сообщения Кавказа и России, а также для наблюдения за донскими казаками (выделено мной - С.М.) [18]. В 1812 г. комиссар Британии при штабе М.И.Кутузова Р.Вильсон сообщал Александру I и послу в Санкт-Петербурге Каткэрту о надеждах французов на восстание казаков. Французов Вильсон назвал «хищниками, которые хотели отторгнуть Польшу», а также «взбунтовать донцов как народ, к которому они имеют особое уважение и благорасположение которого желают снискать лаской» [19]. Надежды на «пробуждение» казаков питали и русские революционеры-радикалы от А.И.Герцена и М.А.Бакунина до Г.В.Плеханова (народнического периода) и ранних социал-демократов [20]. Активные создатели имперского здания- казаки в феврале 1917 г. ничего не сделали для его сохранения. Более того, Донской исполнительный комитет, взявший власть в Области Войска Донского (считавшейся одной из наиболее лояльных “трону и Отечеству”) на волне “революционного февраля”, в своем противоборстве с последним наказным атаманом императорской России графом М.Н.Граббе поддержал даже пресловутый Приказ № 1 Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. “Помню, как поразила нас, окопных жителей, та легкость, с которой рухнул монархический строй. Мы тогда ясно поняли, что он изжил себя. Подгнили корни и упало могучее дерево”, - писал не либеральный думский депутат от Области Войска Донского, а один из лучших казачьих офицеров императорской армии, герой первой мировой войны, впоследствии организатор антибольшевистских восстаний на Дону и командующий корпусом Вооруженных сил Юга России Т.М.Стариков [21] . Другой не менее верный слуга империи И.Ф.Быкадоров, ставший в возрасте 35 лет полковником русской армии, георгиевским кавалером, получивший золотое оружие, оказавшись по окончании братоубийственной гражданской войны в эмиграции, пошел в своих высказываниях еще дальше: “Никакая власть российская (центральная) не сможет быть благой для казачества, какая бы она ни была: монархическая, кадетская (Милюковская), эсеровская (Керенского или Чернова) или евразийская” [22]. В годы Второй мировой войны некоторые деятели казачьей эмиграции пошли в своем радикализме еще дальше. Один из вождей Казачьего национально-освободительного движения (КНОД) В.Г.Глазков обращался к своим соратникам со следующим призывом: “Мы, казаки приветствуем каждую бомбу и каждую гранату, которые летят на головы московских тиранов!.. Слава Богу, Москва горит! Хайль Гитлер! Слава казачеству!” [23] Не менее выразителен и другой пассаж из издаваемого КНОД журнала “Казачий вестник”: “Мы идем с той современной Германией, национально-социалистические начала которой так близки социальным началам нашей казачьей жизни” [24]. Бунтарями и воинами назвал казаков историк В.И.Лесин [25]. Данное определение очень точное и емкое, но в то же время оно оставляет без ответа вопросы как стали возможны подобные метаморфозы (путь из бунтарей в воины и обратно), были ли они вызваны к жизни исключительно политической конъюнктурой или имели под собой мощный исторический фундамент? Как казакам на протяжении почти четырех столетий удавалось одновременно сохранять репутацию и стражей империи, и свободолюбцев, готовых в любую минуту к ниспровержению царского трона? По каким причинам вчерашние бунтари, отказывавшиеся под угрозой царской опалы и блокады Дона “целовать крест” российским государям и о которых, по их же собственному суждению, в Московском государстве было “некому тужить”, превратились в опору Российской империи и почему “Дон стих”? Почему казаки, активно (и в разных формах) сопротивлявшиеся установлению советской власти и большевикам были в середине 1930—х гг. востребованы строителями “нового мира”, а в конце 1980- х гг. их идеологическими наследниками? Можно ли говорить о казачестве как едином феномене, не пытаясь провести типологизацию (классификацию) различных групп казаков? Настоящая статья является попыткой дать ответы на вопросы, обозначенные выше. Нам представляется необходимым комплексно рассмотреть динамику политических отношений донских казаков и Российского государства на разных этапах истории и объяснить причины их эволюции (говоря шире причины бунтарско-воинской “диалектики”. Вольное воинство “На Дону уже издревле (еще при существовании великого княжества Рязанского) выходцы из государства, большей частью недовольные новым государственным строем, основали свободные казацкие общины, ведя борьбу с татарами на свой страх и риск, и наконец в низовьях Дона сплотились в одну большую землю…”,- констатировал историк права М.Ф.Владимирский-Буданов [26]. Под “новым государственным порядком” Владимирский-Буданов понимал завершение процесса “собирания русских земель” Москвой, когда, по словам Г.П.Федотова “Русь становится сплошной Московией, однообразной территорией централизованной власти…” [27] Географические условия (по словам Соловьева природа была “мачехой для России”), стремление стать самодержавным государством (в первоначальном смысле этого слова, т.е. самостоятельным), борьба с осколками Золотой Орды требовали от московских государей сильной деспотической власти, способной ответить на любой внешний вызов.” Русская государственная организация,- писал П.Н.Милюков,- сложилась раньше, чем мог ее создать процесс…внутреннего развития сам по себе. Она была вызвана к жизни внешними потребностями, насущными и неотложными: потребностями самозащиты и самосохранения” [28]. Собирание уделов сопровождалось репрессиями по отношению к местным политическим элитам и гигантским переделом собственности и власти. В результате государственная организация Московской Руси была устроена по принципу военной, в которой существовала жесткая иерархия. “Военное дело не только стояло тогда на первом плане между всеми частями государственного управления, но и покрывало собою последнее” [29]. Концентрация всех сил подданных Российского государства не позволила развиться общественной самодеятельности и свободе личности. Напротив, в Московском государстве реализовался универсальный принцип подданства, четко сформулированный дьяком Иваном Тимофеевым: “были бы безмолвны как рабы” [30]. В рамках “нового государственного порядка” утвердилось две формы социального бытия. “В старинной Руси мирские люди по отношению к государству делились на служилых и не служилых. Первые обязаны были государству службою воинскою или гражданскою (приказною), вторые - платежом налогов и отправлением повинностей. Обязанности этого рода назывались тяглом” [31]. И если служилые люди были прикреплены к государевой службе, то тяглые – к “государевым слугам”. В течение длительного времени в отечественной историографии культивировалось мнение о том, что первооснову донского казачества составили бежавшие от крепостничества крестьяне и холопы. Данное утверждение базировалось на классовом подходе и признании государства орудием классового господства. Однако в период завершения “собирания земель” первый удар пришелся на местные политические элиты и, а не на крестьянство. Прежде всего, к службе были прикреплены “дети боярские” и “служилые по прибору” и лишь затем крестьяне (окончательно в 1649 г.). “Новый государственный порядок” Московской Руси предполагал обязательность службы, уход с которой однозначно трактовался как измена. То есть недовольными новым государственным строем оказались не только и не столько низшие сословия Российского государства, хотя и их было бы неверно сбрасывать со счетов. Не зря ведь в повести “азовского цикла” казаки декларировали: “Отбегаем мы ис того государства Московского из работы вечныя, ис холопства неволнаго, от бояр и от дворян государевых” [32]. В донском казачестве оппозиционный государству элемент нашел свое спасение. Как верно отметил Н.И.Костомаров “издавна в характере русского народа образовалось такое качество, что если русский человек был недоволен средою, в которой он жил, то не собирал своих сил для противодействия, а бежал, искал себе нового отечества [33]. Таким отечеством стал Дон. В.О.Ключевский писал: “В десятнях степных уездов XVI века встречаем заметки о том или другом захудалом сыне боярском: “Сбрел в степь, сшел в казаки” [34]. В десятнях Ряжска и Епифани в конце XVI столетия есть сведения о том, что многие дети боярские “сошли на Дон безвестно” или “сошли в вольные казаки с Василием Биркиным”, “боярским сыном” [35]. Среди казаков встречаем людей с дворянскими фамилиями - Извольский, Воейков, Трубецкой. По словам крупного специалиста по истории донского казачества эпохи позднего средневековья Н.А.Мининкова, “судя по источникам, многие донские атаманы второй половины XVI в. были русскими помещиками. Дворянами по происхождению были известные донские атаманы конца XVI в.: Иван Кишкин, у которого поместье было под городом Михайловым вблизи Рязани…Некоторые атаманы XVII в. также были по происхождению русскими дворянами как, например атаман Смутного времени Иван Смага Чертенский” [36]. Радом с казаками дворянского происхождения путивльский служилый казак Михаил Черкашенин и люди совсем с недворянскими фамилиями - Иван Нос, Василий Жегулин. Известный впоследствии род Ефремовых вел свое начало от торговых людей, а род Красновых был в родстве с камышинскими крестьянами. На Дону во второй половине XVII в. обретали новое “отечество” и религиозные диссиденты, спасавшиеся от наступления “никонианства”. Даже весьма благоприятных для казаков условиях на последнем этапе смуты |
|
|
|
|
