<<<     ΛΛΛ     >>>   

И она сказала: "Karlchen! сядьте подле меня".
Я сел подле ней, и она сказала: "Karlchen! поцелуйте меня".
Я его поцеловал, и он сказал: "Karlchen! я так люблю вас,
что не могу больше терпеть", - и он весь задрожал".
Тут Карл Иваныч сделал продолжительную паузу и, закатив
свои добрые голубые глаза, слегка покачивая головой, принялся
улыбаться так, как улыбаются люди под влиянием приятных
воспоминаний.
"Да, - начал он опять, поправляясь в кресле и запахивая
свой халат, - много я испытал и хорошего и дурного в своей
жизни; но вот мой свидетель, - сказал он, указывая на шитый по
канве образок спасителя, висевший над его кроватью, - никто не
может сказать, чтоб Карл Иваныч был нечестный человек! Я не
хотел черной неблагодарностью платить за добро, которое мне
сделал господин L..., и решился бежать от него. Вечерком,
когда все шли спать, я написал письмо своему хозяину и положил
его на столе в своей комнате, взял свое платье, три талер
денег и потихоньку вышел на улицу. Никто не видал меня, и я
пошел по дороге".

Глава X. ПРОДОЛЖЕНИЕ

"Я девять лет не видал своей маменьки и не знал, жива ли
она, или кости ее лежат уже в сырой земле. Я пошел в свое
отечество. Когда я пришел в город, я спрашивал, где живет
Густав Мауер, который был арендатором у графа Зомерблат? И мне
сказали:
"Граф Зомерблат умер, и Густав Мауер живет теперь в большой
улице и держит лавку ликер". Я надел свой новый жилет, хороший
сюртук - подарок фабриканта, хорошенько причесал волосы и
пошел в ликерную лавку моего папеньки. Сестра Mariechen сидела
в лавочке и спросила, что мне нужно? Я сказал: "Можно выпить
рюмочку ликер?" - и она сказала: "Vater!"*) молодой человек
просит рюмочку ликер". И папенька сказал: "Подай молодому
человеку рюмочку ликер". Я сел подле столика, пил свою рюмочку
ликер, курил трубочку и смотрел на папеньку, Mariechen и
Johann, который тоже вошел в лавку. Между разговором папенька
сказал мне: "Вы, верно, знаете, молодой человек, где стоит
теперь наше арме". Я сказал: "Я сам иду из арме, и она стоит
подле Wien**)". - "Наш сын, - сказал папенька, - был Soldat, и
вот девять лет он не писал нам и мы не знаем, жив он или умер.
Моя жена всегда плачет об нем..." Я курил свою трубочку и
сказал: "Как звали вашего сына и где он служил? может быть, я
знаю его..." - "Его звали Карл Мауер, и он служил в
австрийских егерях", - сказал мой папенька. "Он высокий ростом
и красивый мужчина, как вы", - сказала сестра Mariechen. Я
сказал: "Я знаю вашего Karl". - "Amalia! - sagte auf einmal
mein Vater***), - подите сюда, здесь есть молодой человек, он
знает нашего Karl". И мое милы маменька выходит из задня
дверью. Я сейчас узнал его. "Вы знаете наша Karl", - он
сказал, посмотрил на мене, и, весь бледны. за...дро...жал!..
"Да, я видел его", - я сказал и не смел поднять глаза на нее;
сердце у меня пригнуть хотело. "Karl мой жив! - сказала
маменька. - Слава богу! Где он, мой милый Karl? Я бы умерла
спокойно, ежели бы еще раз посмотреть на него, на моего
любимого сына; но бог не хочет этого", - и он заплакал... Я не
мог терпейть... "Маменька! - я сказал, - я ваш Карл!" И он
упал мне на рука..."
----------
*)Отец (нем.).
**) Вена.
***) Амалия! - сказал вдруг мой отец (нем.).

Карл Иваныч закрыл глаза, и губы его задрожали. "Mutter! -
sagte ich, - ich bin ihr Sohn, ich bin ihr Karl! und sie
sturzte mir in die Arme", - повторил он, успокоившись немного
и утирая крупные слезы, катившиеся по его щекам. "Но богу не
угодно было, чтобы я кончил дни на своей родине. Мне суждено
было несчастие! das Ungluk verfolgte mih uberall!..*) Я жил на
своей родине только три месяца. В одно воскресенье я был в
кофейном доме, купил кружку пива, курил свою трубочку и
разговаривал с своими знакомыми про Politik, про императора
Франц, про Napoleon, про войну, и каждый говорил свое мнение.
Подле нас сидел незнакомый господин в сером Uberrock *2), пил
кофе, курил трубочку и ничего не говорил с нами. Er rauchte
sein Pfeifchen und schwieg still. Когда Nachtwachter *3)
прокричал десять часов, я взял свою шляпу, заплатил деньги и
пошел домой. В половине ночи кто-то застучал в двери. Я
проснулся и сказал: "Кто там?" - "Macht auf!" *4). Я сказал:
"Скажите, кто там, и я отворю". Ich sagte: "Sagt, wer ihr
seid, und ich werde aufmachen". - "Macht auf im Namen des
Gesetzes!" *5) - сказал за дверью. И я отворил. Два Soldat с
ружьями стояли за дверью, и в комнату вошел незнакомый человек
в сером Uberrock, который сидел подле нас в кофейном доме. Он
был шпион! Er war ein Spion!.. "Пойдемте со мной!" - сказал
шпион. "Хорошо", - я сказал... Я надел сапоги und Pantalon*6),
надевал подтяжки и ходил по комнате. В сердце у меня кипело; я
сказал: "Он подлец!" Когда я подошел к стенке, где висела моя
шпага, я вдруг схватил ее и сказал: "Ты шпион; защищайся! Du
bist ein Spion; verteidige dich!" Ich gab ein Hieb *7)
направо, ein Hieb налево и один на галава. Шпион упал! Я
схватил чемодан и деньги и прыгнул за окошко. Ich nahm meinen
Mantelsack und Beutel und sprang zum Fenster hinaus. Ich кат
nach Ems *8), там я познакомился с енерал Сазин. Он полюбил
меня, достал у посланника паспорт и взял меня с собой в Россию
учить детей. Когда енерал Сазин умер, ваша маменька позвала
меня к себе. Она сказала: "Карл Иваныч! отдаю вам своих детей,
любите их, и я никогда не оставлю вас, я успокою вашу
старость". Теперь ее не стало, и все забыто. За свою
двадцатилетнюю службу я должен теперь, на старости лет, идти
на улицу искать свой черствый кусок хлеба... Бог сей видит и
сей знает, и на сей его святое воля, только вас жалько мне,
детьи!" - заключил Карл Иваныч, притягивая меня к себе за руку
и целуя в голову.
------------
*1) несчастье повсюду меня преследовало!.. (нем.),
*2) в сюртуке (нем.).
*3) ночной сторож (нем).
*4) Отворите! (нем)
*5) Отворите именем закона! (нем.).
*6) и панталоны (нем.).
*7) Я нанес один удар (нем.)
*8) Я пришел в Эмс (нем).

Глава XI. ЕДИНИЦА

По окончании годичного траура бабушка оправилась несколько
от печали, поразившей ее, и стала изредка принимать гостей, в
особенностей детей - наших сверстников и сверстниц.
В день рождения Любочки, 13 декабря, еще перед обедом
приехали к нам княгиня Корнакова с дочерьми, Валахина с
Сонечкой, Иленька Грап и два меньших брата Ивиных.
Уже звуки говора, смеху и беготни долетали к нам снизу, где
собралось все это общество, но мы не могли присоединиться к
нему прежде окончания утренних классов. На таблице, висевшей в
классной, значилось: Lundi, de 2 а 3, Maitre d'Histoire et de
Geographic*), и вот этого-то Maitre d'Histoire мы должны были
дождаться, выслушать и проводить, прежде чем быть свободными.
Было уже двадцать минут третьего, а учителя истории не было
еще ни слышно, ни видно даже на улице, по которой он должен
был прийти и на которую я смотрел с сильным желанием никогда
не видать его.
---------
*)Понедельник, от 2 до 3 - учитель истории и географии
(фр).

- Кажется, Лебедев нынче не придет, - сказал Володя,
отрываясь на минуту от книги Смарагдова, по которой он готовил
урок.
- Дай бог, дай бог... а то я ровно ничего не знаю. однако,
кажется, вон он идет, - прибавил я печальным голосом.
Володя встал и подошел к окну.
- Нет, это не он, это какой-то барин, - сказал он. -
Подождем еще до половины третьего, - прибавил он, потягиваясь
и в то же время почесывая маковку, как он это обыкновенно
делал, на минуту отдыхая от занятий. - Ежели не придет и в
половине третьего, тогда можно будет сказать St.-Jerome'у,
чтобы убрать тетради.
- И охота ему хо-о-о-о-дить, - сказал я, тоже потягиваясь и
потрясая над головой книгу Кайданова, которую держал в обеих
руках.
От нечего делать я раскрыл книгу на том месте, где был
задан урок, и стал прочитывать его. Урок был большой и
трудный, я ничего не знал и видел, что уже никак не успею хоть
что-нибудь запомнить из него, тем более что находился в том
раздраженном состоянии, в котором мысли отказываются
остановиться на каком бы то ни было предмете.
За прошедший урок истории, которая всегда казалась мне
самым скучным, тяжелым предметом, Лебедев жаловался на меня
St.-Jerome'y и в тетради баллов поставл мне два, что считалось
очень дурным. St.-Jerome тогда еще сказал мне, что ежели в
следующий урок я получу меньше трех, то буду строго наказан.
Теперь-то предстоял этот следующий урок, и, признаюсь, я
сильно трусил.
Я так увлекся перечитыванием незнакомого мне урока, что
послышавшийся в передней стук снимания калош внезапно поразил
меня. Едва успел я оглядеться, как в дверях показалось рябое,
отвратительное для меня лицо и слишком знакомая неуклюжая
фигура учителя в синем застегнутом фраке с учеными пуговицами.
Учитель медленно положил шапку на окно, тетради на стол,
раздвинул обеими руками фалды своего фрака (как будто это было
очень нужно) и, отдуваясь, сел на свое место.
- Ну-с, господа, - сказал он, потирая одну о другую свои
потные руки, - пройдемте-с сперва то, что было сказано в
прошедший класс, а потом я постараюсь познакомить вас с
дальнейшими событиями средних веков.
Это значило: сказывайте уроки.
В то время как Володя отвечал ему с свободой и
уверенностью, свойственной тем, кто хорошо знает предмет, я
без всякой цели вышел на лестницу, и так как вниз нельзя мне
было идти, весьма естественно, что я незаметно для самого себя
очутился на площадке. Но только что я хотел поместиться на
обыкновенном посте своих наблюдений - за дверью, как вдруг
Мими, всегда бывшая причиною моих несчастий, наткнулась на
меня. "Вы здесь?" - сказала она, грозно посмотрев на меня,
потом на дверь девичьей и потом опять на меня.
Я чувствовал себя кругом виноватым - и за то, что был не в
классе, и за то, что находился в таком неуказанном месте,
поэтому молчал и, опустив голову, являл в своей особе самое
трогательное выражение раскаяния.
- Нет, это уж ни на что не похоже! - сказала Мими. - Что вы
здесь делали? - Я помолчал. - Нет, это так не останется, -
повторила она, постукивая щиколками пальцев о перила лестницы,
- я все расскажу графине.
Было уже без пяти минут три, когда я вернулся в класс.
Учитель, как будто не замечая ни моего отсутствия, ни моего
присутствия, объяснял Володе следующий урок. Когда он, окончив
свои толкования, начал складывать тетради и Володя вышел в
другую комнату, чтобы принести билетик, мне пришла отрадная
мысль, что все кончено и про меня забудут.
Но вдруг учитель с злодейской полуулыбкой обратился ко мне.
- Надеюсь, вы выучили свой урок-с, - сказал он, потирая
руки.
- Выучил-с, - отвечал я.
- Потрудитесь мне сказать что-нибудь о крестовом походе
Людовика Святого, - сказал он, покачиваясь на стуле и
задумчиво глядя себе под ноги. - Сначала вы мне скажете о
причинах, побудивших ко, роля французского взять крест, -
сказал он, поднимая брови и указывая пальцем на чернильницу, -
потом объясните мне общие характеристические черты этого
похода, - прибавил он, делая всей кистью движение такое, как
будто хотел поймать что-нибудь, - и наконец влияние этого
похода на европейские государства вообще, - сказал он, ударяя
тетрадями по левой стороне стола, - и на французское
королевство в особенности, - заключил он, ударяя по правой
стороне стола и склоняя голову направо.
Я проглотил несколько раз слюни, прокашлялся, склонил
голову набок и молчал. Потом, взял перо, лежавшее на столе,
начал обрывать его и все молчал.
- Позвольте перышко, - сказал мне учитель, протягивая руку.
- Оно пригодится. Ну-с.
- Людо... кор... Лудовик Святой был... был... был... добрый
и умный царь...
- Кто-с?
- Царь. Он вздумал пойти в Иерусалим и передал бразды
правления своей матери.
- Как ее звали-с?
- Б...б...ланка
- Как-с? буланка?
Я усмехнулся как-то криво и неловко.
- Ну-с, не знаете ли еще чего-нибудь? - сказал он с
усмешкой.
Мне нечего было терять, я прокашлялся и начал врать все,
что только мне приходило в голову. Учитель молчал, сметая со
стола пыль перышком, которое он У меня отнял, пристально
смотрел мимо моего уха и приговаривал: "Хорошо-с, очень
хорошо-с". Я чувствовал, что ничего не знаю, выражаюсь совсем
не так, как следует, и мне страшно больно было видеть, что
учитель не останавливает и не поправляет меня.
- Зачем же он вздумал идти в Иерусалим? - сказал он,
повторяя мои слова.
- Затем... потому... оттого, затем что...
Я решительно замялся, не сказал ни слова больше и
чувствовал, что ежели этот злодей-учитель хоть год целый будет
молчать и вопросительно смотреть на меня, я все-таки не в
состоянии буду произнести более ни одного звука. Учитель
минуты три смотрел на меня, потом вдруг проявил в своем лице
выражение глубокой печали и чувствительным голосом сказал
Володе, который в это время вошел в комнату.
- Позвольте мне тетрадку: проставить баллы.
Володя подал ему тетрадь и осторожно положил билетик подле
нее.
Учитель развернул тетрадь и, бережно обмакнув перо,
красивым почерком написал Володе пять в графе успехов и
поведения. Потом, остановив перо над графою, в которой
означались мои баллы, он посмотрел на меня, стряхнул чернила и
задумался.
Вдруг рука его сделала чуть заметное движение, и в графе
появилась красиво начерченная единица и точка; другое движение
- и в графе поведения другая единица и точка.
Бережно сложив тетрадь баллов, учитель встал и подошел к
двери, как будто не замечая моего взгляда, в котором
выражались отчаяние, мольба и упрек.
- Михаил Ларионыч! - сказал я.
- Нет, - отвечал он, понимая уже, что я хотел сказать ему,
- так нельзя учиться. Я не хочу даром денег брать.
Учитель надел калоши, камлотовую шинель, с большим тщанием
повязался шарфом. Как будто можно было о чем-нибудь заботиться
после того, что случилось со мной? Для него движение пера, а
для меня величайшее несчастие.
- Класс кончен? - спросил St.-Jerome, входя в комнату.
- Да.
- Учитель доволен вами?
- Да, - сказал Володя
- Сколько вы получили?
- Пять.
- A Nikolas?
Я молчал.
- Кажется, четыре, - сказал Володя. Он понимал, что меня
нужно спасти хотя на нынешний день.
Пускай накажут, только бы не нынче, когда у нас гости.
- Voyons, messieurs! *) (St.-Jerome имел привычку ко
всякому слову говорить: voyons) faites votre toillette et
descendons **).
------------
*) Ну же, господа! (фр.)
**) займитесь вашим туалетом и идемте вниз (фр.).

Глава XII. КЛЮЧИК

Едва успели мы, сойдя вниз, поздороваться со всеми гостями,
как нас позвали к столу. Папа был очень весел (он был в
выигрыше в это время), подарил Любочке дорогой серебряный
сервиз и за обедом вспомнил, что у него во флигеле осталась
еще бонбоньерка, приготовленная для именинницы.
- Чем человека посылать, поди-ка лучше ты, Ко-ко, - сказал
он мне. - Ключи лежат на большом столе в раковине, знаешь?..
Так возьми их и самым большим ключом отопри второй ящик
направо. Там найдешь коробочку, конфеты в бумаге и принесешь
все сюда.
- А сигары принести тебе? - спросил я, зная, что он всегда
после обеда посылал за ними.
- Принеси, да смотри у меня - ничего не трогать! - сказал
он мне вслед.
Найдя ключи на указанном месте, я хотел уже отпирать ящик,
как меня остановило желание узнать, какую вещь отпирал
крошечный ключик, висевший на той же связке.
На столе, между тысячью разнообразных вещей, стоял около
перилец шитый портфель с висячим замочком, и мне захотелось
попробовать, придется ли к нему маленький ключик. Испытание
увенчалось полным успехом, портфель открылся, и я нашел в нем
целую кучу бумаг. Чувство любопытства с таким убеждением
советовало мне узнать, какие были эти бумаги, что я не успел
прислушаться к голосу совести и принялся рассматривать то, что
находилось в портфеле
Детское чувство безусловного уважения ко всем старшим, и в
особенности к папа, было так сильно во мне, что ум мой
бессознательно отказывался выводить какие бы то ни было
заключения из того, что я видел. Я чувствовал, что папа должен
жить в сфере совершенно особенной, прекрасной, недоступной и
не постижимой для меня, и что стараться проникать тайны его
жизни было бы с моей стороны чем-то вроде святотатства.
Поэтому открытия, почти нечаянно сделанные мною в портфеле
папа, не оставили во мне никакого ясного понятия, исключая
темного сознания, что я поступил нехорошо. Мне было стыдно и
неловко.
Под влиянием этого чувства я как можно скорее хотел закрыть
портфель, но мне, видно, суждено было испытать всевозможные
несчастия в этот достопамятный день: вложив ключик в замочную
скважину, я повернул его не в ту сторону, воображая, что замок
заперт, я вынул ключ, и - о ужас! - у меня в руках была только
головка ключика. Тщетно я старался соединить ее с оставшейся в
замке половиной и посредством какого-то волшебства высвободить
ее оттуда; надо было наконец привыкнуть к ужасной мысли, что я
совершил новое преступление, которое нынче же по возвращении
папа в кабинет должно будет открыться.
Жалоба Мими, единица и ключик! Хуже ничего не могло со мной
случиться. Бабушка - за жалобу Мими, St.-Jerome - за единицу,
папа - за ключик... и все это обрушится на меня не позже как
нынче вечером.
- Что со мной будет?! А-а-ах! что я наделал?! - говорил я
вслух, прохаживаясь по мягкому ковру кабинета. - Э! - сказал я
сам себе, доставая конфеты и сигары, - чему быть, тому не
миновать... - и побежал в дом.
Это фаталистическое изречение, в детстве подслушанное мною
у Николая, во все трудные минуты моей жизни производило на
меня благотворное, временно успокоивающее влияние. Входя в
залу, я находился в несколько раздраженном и неестественном,
но чрезвычайно веселом состоянии духа.

Глава XIII. ИЗМЕННИЦА

После обеда начались petits jeux*), и я принимал в них
живейшее участие. Играя в "кошку-мышку", как-то неловко
разбежавшись на гувернантку Корнаковых, которая играла с нами,
я нечаянно наступил ей на платье и оборвал его. Заметив, что
всем девочкам, и в особенности Сонечке, доставляло большое
удовольствие видеть, как гувернантка с расстроенным лицом
пошла в девичью зашивать свое платье, я решился доставить им
это удовольствие еще раз. Вследствие такого любезного
намерения, как только гувернантка вернулась в комнату, я
принялся галопировать вокруг нее и продолжал эти эволюции до
тех пор, пока не нашел удобной минуты снова зацепить каблуком
за ее юбку и оборвать. Сонечка и княжны едва могли удержаться
от смеха, что весьма приятно польстило моему самолюбию; но
St.-Jerome, заметив, должно быть, мои проделки, подошел ко мне
и, нахмурив брови (чего я терпеть не мог), сказал, что я,
кажется, не к добру развеселился и что ежели я не буду
скромнее, то, несмотря на праздник, он заставит меня
раскаяться.
-------------
*) Букв.: маленькие игры; в данном случае - комнатные игры
(фр).

Но я находился в раздраженном состоянии человека,
проигравшего более того, что у него есть в кармане, который
боится счесть свою запись и продолжает ставить отчаянные карты
уже без надежды отыграться, а только для того, чтобы не давать
самому себе времени опомниться. Я дерзко улыбнулся и ушел от
него.
После "кошки-мышки" кто-то затеял игру, которая называлась
у нас, кажется, - Lange Nase*). Сущность игры состояла в том,
что ставили два ряда стульев, один против другого, и дамы и
кавалеры разделялись на две партии и по переменкам выбирали
одна другую.
----------
*) Длинный нос (нем.).

Младшая княжна каждый раз выбирала меньшого Ивина, Катенька
выбирала или Володю, или Иленьку, а Сонечка каждый раз Сережу
и нисколько не стыдилась, к моему крайнему удивлению, когда
Сережа прямо шел и садился против нее. Она смеялась своим
милым звонким смехом и делала ему головкой знак, что он
угадал. Меня же никто не выбирал. К крайнему оскорблению моего
самолюбия, я понимал, что я лишний, остающийся, что про меня
всякий раз должны были говорить: "Кто еще остается?" - "Да
Николенька; ну вот ты его и возьми". Поэтому, когда мне
приходилось выходить, я прямо подходил или к сестре, или к
одной из некрасивых княжон и, к несчастию, никогда не
ошибался. Сонечка же, казалось, так была занята Сережей
Ивиным, что я не существовал для нее вовсе. Не знаю, на каком
основании называл я ее мысленно изменницею, так как она
никогда не давала мне обещания выбирать меня, а не Сережу; но
я твердо был убежден, что она самым гнусным образом поступила
со мною.
После игры я заметил, что изменница, которую я презирал, но
с которой, однако, не мог спустить глаз, вместе с Сережей к
Катенькой отошли в угол и о чем-то таинственно разговаривали.
Подкравшись из-за фортепьян, чтобы открыть их секреты, я
увидал следующее: Катенька держала за два конца батистовый
платочек в виде ширм, заслоняя им головы Сережи и Сонечки.
"Нет, проиграли, теперь расплачивайтесь!" - говорил Сережа.
Сонечка, опустив руки, стояла перед ним точно виноватая и,
краснея, говорила: "Нет, я не проиграла, не правда ли,
mademoiselle Catherine"*) - "Я люблю правду, - отвечала
Катенька, - проиграла пари, та chere"**).
----------------
*) мадемуазель Катерина (фр).
**) моя дорогая (фр.).

Едва успела Катенька произнести эти слова, как Сережа
нагнулся и поцеловал Сонечку. Так прямо и поцеловал в ее
розовые губки. И Сонечка засмеялась, как будто это ничего, как
будто это очень весело. Ужасно!!! О, коварная изменница!

Глава XIV. ЗАТМЕНИЕ

Я вдруг почувствовал презрение ко всему женскому полу
вообще и к Сонечке в особенности; начал уверять себя, что
ничего веселого нет в этих играх, что они приличны только
девчонкам, и мне чрезвычайно захотелось буянить и сделать
какую-нибудь такую молодецкую штуку, которая бы всех удивила.
Случай не замедлил представиться.
St.-Jerome, поговорив о чем-то с Мими, вышел из комнаты;
звуки его шагов послышались сначала на лестнице, а потом над
нами, по направлению классной. Мне пришла мысль, что Мими
сказала ему, где она видела меня во время класса, и что он
пошел посмотреть журнал. Я не предполагал в это время у
St.-Jerome'a другой цели в жизни, как желания наказать меня. Я
читал где-то, что дети от двенадцати до четырнадцати лет, то
есть находящиеся в переходном возрасте отрочества, бывают
особенно склонны к поджигательству и даже убийству. Вспоминая
свое отрочество и особенно то состояние духа, в котором я
находился в этот несчастный для меня день, я весьма ясно
понимаю возможность самого ужасного преступления без цели, без
желания вредить, но гак - из любопытства, из бессознательной
потребности деятельности. Бывают минуты, когда будущее
представляется человеку в столь мрачном свете, что он боится
останавливать на нем свои умственные взоры, прекращает в себе
совершенно деятельность ума и старается убедить себя, что
будущего не будет и прошедшего не было. В такие минуты, когда
мысль не обсуживает вперед каждого определения воли, а
единственными пружинами жизни остаются плотские инстинкты, я
понимаю, что ребенок, по неопытности, особенно склонный к
такому состоянию, без малейшего колебания и страха, с улыбкой
любопытства, раскладывает и раздувает огонь под собственным
домом, в котором спят его братья, отец, мать, которых он нежно
любит. Под влиянием этого же временного отсутствия мысли -
рассеянности почти - крестьянский парень лет семнадцати,
осматривая лезвие только что отточенного топора подле лавки,
на которой лицом вниз спит его старик отец, вдруг
размахивается топором и с тупым любопытством смотрит, как
сочится под лавку кровь из разрубленной шеи, под влиянием
этого же отсутствия мысли и инстинктивного любопытства человек
находит какое-то наслаждение остановиться на самом краю обрыва
и думать: а что, если туда броситься? или приставить ко лбу
заряженный пистолет и думать: а что, ежели пожать гашетку? или
смотреть на какое-нибудь очень важное лицо, к которому все
общество чувствует подобострастное уважение, и думать: а что,
ежели подойти к нему, взять его за нос и сказать: "А ну-ка,
любезный, пойдем"?
Под влиянием такого же внутреннего волнения и отсутствия
размышления, когда St.-Jerome сошел вниз и сказал мне, что я
не имею права здесь быть нынче за то, что так дурно вел себя и
учился, чтобы я сейчас же шел на верх, я показал ему язык и
сказал, что не пойду отсюда.
В первую минуту St.-Jerome не мог слова произнести от
удивления и злости.
- G'est bien *), - сказал он, догоняя меня, - я уже
несколько раз обещал вам наказание, от которого вас хотела
избавить ваша бабушка; но теперь я вижу, что, кроме розог, вас
ничем не заставишь повиноваться, и нынче вы их вполне
заслужили.
-----------
*) Хорошо (фр.).

Он сказал это так громко, что все слышали его слова. Кровь
с необыкновенной силой прилила к моему сердцу; я почувствовал,
как крепко оно билось, как краска сходила с моего лица и как
совершенно невольно затряслись мои губы. Я должен был быть
страшен в эту минуту, потому что St.-Jerome, избегая моего
взгляда, быстро подошел ко мне и схватил за руку; но только
что я почувствовал прикосновение его руки, мне сделалось так
дурно, что я, не помня себя от злобы, вырвал руку и из всех
моих детских сил ударил его.
- Что с тобой делается? - сказал, подходя ко мне, Володя, с
ужасом и удивлением видевший мой поступок.
- Оставь меня! - закричал я на него сквозь слезы. - Никто
вы не любите меня, не понимаете, как я несчастлив! Все вы
гадки, отвратительны, - прибавил я с каким-то исступлением,
обращаясь ко всему обществу.
Но в это время St.-Jerome, с решительным и бледным лицом,
снова подошел ко мне, и не успел я приготовиться к защите, как
он уже сильным движением, как тисками, сжал мои обе руки и
потащил куда-то. Голова моя закружилась от волнения; помню
только, что я отчаянно бился головой и коленками до тех пор,
пока во мне были еще силы; помню, что нос мой несколько раз
натыкался на чьи-то ляжки, что в рот мне попадал чей-то
сюртук, что вокруг себя со всех сторон я слышал присутствие
чьих-то ног, запах пыли и violette*), которой душился
St.-Jerome.
-----------
*) фиалки (фр.)

Через пять минут за мной затворилась дверь чулана.
- Василь! - сказал он отвратительным, торжествующим
голосом, - принеси розог . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

По решительному лицу василья видишь
От самолюбия