<<<     ΛΛΛ     >>>   

VII

Мы ехали уже более двух часов. Меня пробирала дрожь и начинало клонить
ко сну. Во мраке смутно представлялись - те же неясные предметы: в некотором
отдалении черная стена, такие же движущиеся пятна; подле самого меня круп
белой лошади, которая, помахивая хвостом, широко раздвигала задними ногами;
спина в белой черкеске, на которой покачивалась винтовка в черном чехле и
виднелась белая головка пистолета в шитом кобуре; огонек папиросы,
освещающий русые усы, бобровый воротник и руку в замшевой перчатке. Я
нагибался к шее лошади, закрывал глаза и забывался на несколько минут; потом
вдруг знакомый топот и шелест поражали меня: я озирался, - и мне казалось,
что я стою на месте, что черная стена, которая была передо мной, двигается
на меня, или что стена эта остановилась, и я сейчас наеду на нее. В одну из
таких минут меня поразил еще сильнее тот приближающийся непрерывный гул,
причины которого я не мог отгадать.
Это был шум воды. Мы входили в глубокое ущелье и приближались к горной
реке, которая была в это время во всем разливе.<<14>> Гул усиливался, сырая
трава становилась гуще и выше, кусты попадались чаще, и горизонт постепенно
суживался.
Изредка на мрачном фоне гор вспыхивали в различных местах яркие огни и
тотчас же исчезали.
- Скажите, пожалуйста, что это за огни? - спросил я шопотом у татарина,
ехавшего подле меня.
- А ты не знаешь? - отвечал он.
- Не знаю.
- Это горской солома на таяк<<15>> связал и огонь махать будет.
- Зачем же это?
- Чтобы всякий человек знал - русской пришел. - Теперь в аулах, -
прибавил он, засмеявшись: - ай-ай, томаша<<16>> идет, всякий
хурда-мурда<<17>> будет в балка тащить.
- Разве в горах уже знают, что отряд идет? - спросил я.
- Эй! как можно не знает! всегда знает: наши народ такой!
- Так и Шамиль теперь сбирается в поход? - спросил я.
- Йок,<<18>> - отвечал он, качая головой в знак отрицания. - Шамиль на
похода ходить не будет, Шамиль наиб<<19>> пошлет, а сам труба смотреть
будет, наверху.
- А далеко он живет?
- Далеко нету. Вот, левая сторона, верста десять будет.
- Почему же ты знаешь? - спросил я. - Разве ты был там?
- Был: наша все в горах был.
- И Шамиля видел?
- Пих! Шамиля наша видно не будет. Сто, триста, тысяча мюрид<<20>>
кругом.
Шамиль середка будет! - прибавил он с выражением подобострастного
уважения.
Взглянув кверху, можно было заметить, что выяснившееся небо начинало
светлеть на востоке, и стожары опускаться к горизонту; но в ущелье, по
которому мы шли, было сыро и мрачно.
Вдруг немного впереди нас, в темноте, зажглось несколько огоньков; в то
же мгновение с визгом прожужжали пули, и среди окружающей тишины далеко
раздались выстрелы и громкий пронзительный крик. Это был неприятельский
передовой пикет.
Татары, составлявшие его, гикнули, выстрелили наудачу и разбежались.
Все смолкло. Генерал подозвал переводчика. Татарин в белой черкеске
подъехал к нему и о чем-то шопотом и с жестами довольно долго говорил с ним.
- Полковник Хасанов, прикажите рассыпать цепь, - сказал генерал тихим,
протяжным, но внятным голосом.
Отряд подошел к реке. Черные горы ущелья остались сзади; начинало
светать.
Небосклон, на котором чуть заметны были бледные, неяркие звезды,
казался выше; зарница начинала ярко блестеть на востоке; свежий,
прохватывающий ветерок тянул с запада, и светлый туман, как пар, подымался
над шумящей рекой.

VIII

Вожак показал брод, и авангард конницы, а вслед за ним и генерал со
свитою стали переправляться. Вода была лошадям по груди, с необыкновенной
силой рвалась между белых камней, которые в иных местах виднелись на уровне
воды, и образовывала около ног лошадей пенящиеся, шумящие струи. Лошади
удивлялись шуму воды, подымали головы, настороживали уши, но мерно и
осторожно шагали против течения по неровному дну. Седоки подбирали ноги и
оружие. Пехотные солдаты, буквально в одних рубахах, поднимая над водою
ружья, на которые надеты были узлы с одеждой, схватясь человек по двадцати
рука с рукою, с заметным, по их напряженным лицам, усилием старались
противостоять течению. Артиллерийские ездовые с громким криком рысью пускали
лошадей в воду. Орудия и зеленые ящики, через которые изредка хлестала вода,
звенели о каменное дно; но добрые черноморки дружно натягивали уносы, пенили
воду и с мокрым хвостом и гривой выбирались на другой берег.
Как скоро переправа кончилась, генерал вдруг выразил на своем лице
какую-то задумчивость и серьезность, повернул лошадь и с конницею рысью
поехал по широкой, окруженной лесом поляне, открывшейся перед нами. Казачьи
конные цепи рассыпались вдоль опушек.
В лесу виднеется пеший человек в черкеске и попахе, другой, третий...
Кто-то из офицеров говорит: "это татары". Вот показался дымок из-за
дерева... выстрел, другой... Наши частые выстрелы заглушают неприятельские.
Только изредка пуля, с медленным звуком, похожим на полет пчелы, пролетая
мимо, доказывает, что не все выстрелы наши. Вот пехота беглым шагом и орудия
на рысях прошли в цепь; слышатся гудящие выстрелы из орудий, металлический
звук полета картечи, шипение ракет, трескотня ружей. Конница, пехота и
артиллерия виднеются со всех сторон по обширной поляне. Дымки орудий, ракет
и ружей сливаются с покрытой росою зеленью и туманом. Полковник Хасанов
подскакивает к генералу и на всем марш-марше круто останавливает лошадь.
- Ваше превосходительство! - говорит он, приставляя руку к попахе, -
прикажите пустить кавалерию: показались значки<<21>> - и он указывает плетью
на конных татар, впереди которых едут два человека на белых лошадях с
красными и синими лоскутами на палках.
- С Богом, Иван Михайыч! - говорит генерал. Полковник на месте
поворачивает лошадь, выхватывает шашку и кричит: "Ура!"
- Урра! Урра! Урра! - раздается в рядах, и конница несется за ним.
Все смотрят с участием: вон значок, другой, третий, четвертый...
Неприятель, не дожидаясь атаки, скрывается в лес и открывает оттуда
ружейный огонь. Пули летают чаще.
- Quel charmant coup d'oeil!<<22>> - говорит генерал, слегка
припрыгивая по-английски на своей вороной тонконогой лошадке.
- Charrmant! - отвечает грассируя майор и, ударяя плетью по лошади,
подъезжает к генералу. - C'est un vrrai plaisirr, que la guerre dans un
aussi beau pays,<<23>> - говорит он.
- Et surtout en bonne compagnie,<<24>> - прибавляет генерал с приятной
улыбкой.
Майор наклоняется.
В это время с быстрым неприятным шипением пролетает неприятельское ядро
и ударяется во что-то; сзади слышен стон раненого. Этот стон так странно
поражает меня, что воинственная картина мгновенно теряет для меня всю свою
прелесть; но никто, кроме меня, как будто не замечает этого: майор смеется,
как кажется, с большим увлечением; другой офицер совершенно спокойно
повторяет начатые слова речи; генерал смотрит в противоположную сторону и со
спокойнейшей улыбкой говорит что-то по-французски.
- Прикажете отвечать на их выстрелы? - спрашивает, подскакивая,
начальник артиллерии.
- Да, попугайте их, - небрежно говорит генерал, закуривая сигару.
Батарея выстраивается, и начинается пальба. Земля стонет сет выстрелов,
огни беспрестанно вспыхивают, и дым, в котором едва можно различить
движущуюся прислугу около орудий, застилает глаза.
Аул обстрелян. Снова подъезжает полковник Хасанов и, по приказанию
генерала, летит в аул. Крик войны снова раздается, и конница исчезает в
поднятом ею облаке пыли.
Зрелище было истинно величественное. Одно только для меня, как
человека, не принимавшего участия в деле и непривычного, портило вообще
впечатление, было то, что мне казалось лишним - и это движение, и
одушевление, и крики. Невольно приходило сравнение человека, который сплеча
топором рубил бы воздух.

IX

Аул уже был занят нашими войсками, и ни одной неприятельской души не
оставалось в нем, когда генерал со свитою, в которую вмешался и я, подъехал
к нему.
Длинные чистые сакли с плоскими земляными крышами и красивыми трубами
были расположены по неровным каменистым буграм, между которыми текла
небольшая река.
С одной стороны виднелись освещенные ярким солнечным светом зеленые
сады с огромными грушевыми и лычевыми<<25>> деревьями; с другой - торчали
какие-то странные тени, перпендикулярно стоящие высокие камни кладбища и
длинные деревянные шесты с приделанными к концам шарами и разноцветными
флагами. (Это были могилы джигитов.) Войска в порядке стояли за воротами.
Через минуту драгуны, казаки, пехотинцы с видимой радостью рассыпались по
кривым переулкам, и пустой аул мгновенно оживился. Там рушится кровля,
стучит топор по крепкому дереву, и выламывают дощатую дверь; тут загораются
стог сена, забор, сакля, и густой дым столбом подымается по ясному воздуху.
Вот казак тащит куль муки и ковер; солдат с радостным лицом выносит из сакли
жестяной таз и какую-то тряпку; другой, расставив руки, старается поймать
двух кур, которые с кудахтаньем бьются около забора; третий нашел где-то
огромный кумган<<26>> с молоком, пьет из него и с громким хохотом бросает
потом на землю.
Батальон, с которым я шел из крепости N, тоже был в ауле. Капитан сидел
на крыше сакли и пускал из коротенькой трубочки струйки дыма
самброталического табаку с таким равнодушным видом, что, когда я увидал его,
я забыл, что я в немирном ауле, и мне показалось, что я в нем совершенно
дома.
- А! и вы тут? - сказал он, заметив меня.
Высокая фигура поручика Розенкранца то там, то сям мелькала в ауле; он
без умолку распоряжался и имел вид человека, чем-то крайне озабоченного. Я
видел, как он с торжествующим видом вышел из одной сакли; вслед за ним двое
солдат вели связанного старого татарина. Старик, всю одежду которого
составляли распадавшиеся в лохмотьях пестрый бешмет и лоскутные портки, был
так хил, что туго стянутые за сгорбленной спиной костлявые руки его,
казалось, едва держалась в плечах, и кривые босые ноги насилу передвигались.
Лицо его и даже часть бритой головы были изрыты глубокими морщинами;
искривленный беззубый рот, окруженный седыми подстриженными усами и бородой,
беспрестанно шевелился, как будто жуя что-то; но в красных, лишенных ресниц
глазах еще блистал огонь и ясно выражалось старческое равнодушие к жизни.
Розенкранц через переводчика спросил его, зачем он не ушел с другими.
- Куда мне итти? - сказал он, спокойно глядя в сторону.
- Туда, куда другие ушли, - заметил кто-то.
- Джигиты пошли драться с русскими, а я старик.
- Разве ты не боишься русских?
- Что мне русские сделают? Я старик, - сказал он опять, небрежно
оглядывая кружок, составившийся около него.
Возвращаясь назад, я видел, как этот старик, без шапки, со связанными
руками, трясся за седлом линейного казака и с тем же бесстрастным выражением
смотрел вокруг себя. Он был необходим для размена пленных.
Я влез на крышу и расположился подле капитана.
- Неприятеля, кажется, было немного, - сказал я ему, желая узнать его
мнение о бывшем деле.
- Неприятеля? - повторил он с удивлением: - да его вовсе не было. Разве
это называется неприятель?.. Вот вечерком посмотрите, как мы отступать
станем:
увидите, как провожать начнут: что их там высыплет! - прибавил он,
указывая трубкой на перелесок, который мы проходили утром.
- Что это такое? - спросил я с беспокойством, прерывая капитана и
указывая на собравшихся недалеко от нас около чего-то донских казаков.
Между ними слышалось что-то похожее на плач ребенка и слова:
- Э, не руби... стой... увидят... Нож есть, Евстигнеич?.. Давай нож...
- Что-нибудь делят, подлецы, - спокойно сказал капитан.
Но в то же самое время с разгоревшимся, испуганным лицом вдруг выбежал
из-за угла хорошенький прапорщик и, махая руками, бросился к казакам.
- Не трогайте, не бейте его! - кричал он детским голосом.
Увидев офицера, казаки расступились и выпустили из рук белого козленка.
Молодой прапорщик совершенно растерялся, забормотал что-то и со сконфуженной
физиономией остановилcя перед ним. Увидав на крыше меня и капитана, он
покраснел еще больше и, припрыгивая, подбежал к нам.
- Я думал, что это они ребенка хотят убить, - сказал он, робко
улыбаясь.

X

Генерал с конницей поехал вперед. Батальон, с которым я шел из крепости
N, остался в арьергарде. Роты капитана Хлопова и поручика Розенкранца
отступали вместе.
Предсказание капитана вполне оправдалось: как только мы вступили в
узкий перелесок, про который он говорил, с обеих сторон стали беспрестанно
мелькать конные и пешие горцы, и так близко, что я очень хорошо видел, как
некоторые, согнувшись, с винтовкой в руках, перебегали от одного дерева к
другому.
Капитан снял шапку и набожно перекрестился; некоторые старые солдаты
сделали то же. В лесу послышались гиканье, слова: "иай гяур! Урус иай!"
Сухие, короткие винтовочные выстрелы следовали один за другим, и пули
визжали с обеих сторон.
Наши молча отвечали беглым огнем; в рядах их только изредка слышались
замечания в роде следующих: "он<<27>> откуда палит, ему хорошо из-за леса,
орудию бы нужно..." и т. д.
Орудия въезжали в цепь, и после нескольких залпов картечью неприятель,
казалось, ослабевал, но через минуту и с каждым шагом, который делали
войска, снова усиливал огонь, крики и гиканье.
Едва мы отступили сажен на триста от аула, как над нами со свистом
стали летать неприятельские ядра. Я видел, как ядром убило солдата... Но
зачем рассказывать подробности этой страшной картины, когда я сам дорого бы
дал, чтобы забыть ее!
Поручик Розенкранц сам стрелял из винтовки, не умолкая ни на минуту,
хриплым голосом кричал на солдат и во весь дух скакал с одного конца цепи на
другой. Он был несколько бледен, и это очень шло к его воинственному лицу.
Хорошенький прапорщик был в восторге; прекрасные черные глаза его
блестели отвагой, рот слегка улыбался; он беспрестанно подъезжал к капитану
и просил его позволения броситься на ура.
- Мы их отобьем, - убедительно говорил он: - право отобьем.
- Не нужно, - кротко отвечал капитан: - надо отступать. Рота капитана
занимала опушку леса и лежа отстреливалась от неприятеля. Капитан в своем
изношенном сюртуке и взъерошенной шапочке, опустив поводья белому маштачку и
подкорчив на коротких стременах ноги, молча стоял на одном месте. (Солдаты
так хорошо знали и делали свое дело, что нечего было приказывать им.) Только
изредка он возвышал голос, прикрикивая на тех, которые подымали головы.
В фигуре капитана было очень мало воинственного; но зато в ней было
столько истины и простоты, что она необыкновенно поразила меня. "Вот кто
истинно храбр", сказалось мне невольно.
Он был точно таким же, каким я всегда видал его: те же спокойные
движения, тот же ровный голос, то же выражение бесхитростности на его
некрасивом, но простом лице; только по более, чем обыкновенно, светлому
взгляду можно было заметить в нем внимание человека, спокойно занятого своим
делом. Легко сказать: таким же, как и всегда. Но сколько различных оттенков
я замечал в других: один хочет казаться спокойнее, другой суровее, третий
веселее, чем обыкновенно; по лицу же капитана заметно, что он и не понимает,
зачем казаться.
Француз, который при Ватерлоо сказал: "la garde meurt, mais ne se rend
pas",<<28>> и другие, в особенности французские герои, которые говорили
достопамятные изречения, были храбры и действительно говорили достопамятные
изречения; но между их храбростью и храбростью капитана есть та разница, что
если бы великое слово, в каком бы то ни было случае, даже шевелилось в душе
моего героя, я уверен, он не сказал бы его: во-первых, потому, что, сказав
великое слово, он боялся бы этим самым испортить великое дело, а во-вторых,
потому, что, когда человек чувствует в себе силы сделать великое дело, какое
бы то ни было слово не нужно. Это, по моему мнению, особенная и высокая
черта русской храбрости; и как же после этого не болеть русскому сердцу,
когда между нашими молодыми воинами слышишь французские пошлые фразы,
имеющие претензию на подражание устарелому французскому рыцарству?..
Вдруг в той стороне, где стоял хорошенький прапорщик со взводом,
послышалось недружное и негромкое ура. Оглянувшись на этот крик, я увидел
человек тридцать солдат, которые с ружьями в руках и мешками на плечах
насилу-насилу бежали по вспаханному полю. Они спотыкались, но все
подвигались вперед и кричали. Впереди их, выхватив шашку, скакал молодой
прапорщик.
Все скрылось в лесу...
Через несколько минут гиканья и трескотни из лесу выбежала испуганная
лошадь, и в опушке показались солдаты, выносившие убитых и раненых; в числе
последних был молодой прапорщик. Два солдата держали его под мышки. Он был
бледен, как платок, и хорошенькая головка, на которой заметна была только
тень того воинственного восторга, который одушевлял ее за минуту перед этим,
как-то страшно углубилась между плеч и спустилась на грудь. На белой рубашке
под расстегнутым сюртуком виднелось небольшое кровавое пятнышко.
- Ах, какая жалость! - сказал я невольно, отворачиваясь от этого
печального зрелища.
- Известно, жалко, - сказал старый солдат, который, с угрюмым видом,
облокотясь на ружье, стоял подле меня. - Ничего не боится: как же этак
можно! - прибавил он, пристально глядя на раненого. - Глуп еще - вот и
поплатился.
- А ты разве боишься? - спросил я.
- А то нет!

XI

Четыре солдата на носилках несли прапорщика; за ними форштатский солдат
вел худую, разбитую лошадь, с навьюченными на нее двумя зелеными ящиками, в
которых хранилась фельдшерская принадлежность. Дожидались доктора. Офицеры
подъезжали к носилкам и старались ободрить и утешить раненого.
- Ну, брат Аланин, не скоро опять можно будет поплясать с ложечками, -
сказал с улыбкой подъехавший поручик Розенкранц.
Он, должно быть, полагал, что слова эти поддержат бодрость хорошенького
прапорщика; но, сколько можно было заметить по холодно-печальному выражению
взгляда последнего, слова эти не произвели желанного действия.
Подъехал и капитан. Он пристально посмотрел на раненого, и на всегда
равнодушно-холодном лице его выразилось искреннее сожаление.
- Что, дорогой мой Анатолий Иваныч? - сказал он голосом, звучащим таким
нежным участием, какого я не ожидал от него: - видно, так Богу угодно.
Раненый оглянулся; бледное лицо его оживилось печальной улыбкой.
- Да, вас не послушался.
- Скажите лучше: так Богу угодно, - повторил капитан.
Приехавший доктор принял от фельдшера бинты, зонд и другую
принадлежность и, засучивая рукава, с ободрительной улыбкой подошел к
раненому.
- Что, видно, и вам сделали дырочку на целом месте, - сказал он
шутливо-небрежным тоном: - покажите-ка.
Прапорщик повиновался; но в выражении, с которым он взглянул на
веселого доктора, были удивление и упрек, которых не заметил этот последний.
Он принялся зондировать рану и осматривать ее со всех сторон; но выведенный
из терпения раненый с тяжелым стоном отодвинул его руку...
- Оставьте меня, - сказал он чуть слышным голосом: - все равно я умру.
С этими словами он упал на спину, и через пять минут, когда я, подходя
к группе, образовавшейся подле него, спросил у солдата: "что прапорщик?" мне
отвечали: "отходит".

XII

Уже было поздно, когда отряд, построившись широкой колонной, с песнями
подходил к крепости.
Солнце скрылось за снеговым хребтом и бросало последние розовые лучи на
длинное, тонкое облако, остановившееся на ясном, прозрачном горизонте.
Снеговые горы начинали скрываться в лиловом тумане; только верхняя линия их
обозначалась с чрезвычайной ясностью на багровом свете заката. Давно
взошедший прозрачный месяц начинал белеть на темной лазури. Зелень травы и
деревьев чернела и покрывалась росою. Темные массы войск мерно шумели и
двигались по роскошному лугу; в различных сторонах слышались бубны, барабаны
и веселые песни. Подголосок шестой роты звучал изо всех сил, и, исполненные
чувства и силы, звуки его чистого грудного тенора далеко разносились по
прозрачному вечернему воздуху.

Примечания

<<1>> Курпей на кавказском наречии значит овчина.

<<2>> Маштак на кавказском наречии значит небольшая лошадь <<3>> Балка
на кавказском наречии значит овраг, ущелье.

<<4>> Тордоканье - крик фазана.

<<5>> Джигит - по-кумыцки значит храбрый; переделанное же на русский
лад джигитовать соответствует слову "храбриться".

<<6>> Чиразы значит галуны, на кавказском наречии.

<<7>> Кунак - приятель, друг, на кавказском наречии.

<<8>> См. ниже в Словаре трудных для понимания слов.

<<9>> [Добрый вечер, графиня,] <<10>> [Вы знаете, что я дал обет
сражаться с неверными, так остерегайтесь, чтоб не сделаться неверной.]
<<11>> [Ну, прощайте, дорогой генерал.] <<12>> [Нет, до свиданья, - не
забудьте, что я напросился к вам завтра вечером.]

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Толстой Л. Набег. Рассказ волонтера классики 8 наречии
Говорит генерал