<<<     ΛΛΛ     >>>   

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Кабанова и Феклуша (сидят на скамейке).

Ф е к л у ш а. Последние времена, матушка Марфа Игнатьевна, последние,
по всем приметам последние. Еще у вас в городе рай и тишина, а по другим
городам так просто содом', матушка:
шум, беготня, езда беспрестанная! Народ-то так и снует, один туда,
другой сюда.
Кабанова. Некуда нам торопиться-то, милая, мы и живем не спеша.
Феклуша. Нет, матушка, оттого у вас тишина в городе, что многие люди,
вот хоть бы вас взять, добродетелями, как цветами, украшаются: оттого все и
делается прохладно и благочинно. Ведь эта беготня-то, матушка, что значит?
Ведь это суета! Вот хоть бы в Москве: бегает народ взад и вперед, неизвестно
зачем. Вот она суета-то и есть. Суетный народ, матушка Марфа Игнатьевна, вот
он и бегает. Ему представляется-то, что он за делом бежит; торопится,
бедный, людей не узнает; ему мерещится, что его манит некто, а придет на
место-то, ан пусто, нет ничего, мечта одна. И пойдет в тоске. А другому
мерещится, что будто он догоняет кого-то знакомого. Со стороны-то свежий
человек сейчас видит, что никого нет; а тому-то все кажется от суеты, что он
догоняет. Суета-то, ведь она вроде туману бывает. Вот у вас в этакой
прекрасный вечер редко кто и за ворота-то выйдет посидеть; а в Москве-то
теперь гульбища да игрища, а по улицам-то индо грохот идет, стон стоит. Да
чего, матушка Марфа Игнатьевна, огненного змия2 стали запрягать:
все, видишь, для ради скорости.
Кабанова. Слышала я, милая.
Феклуша. А я, матушка, так своими глазами видела; wi-нечно, другие от
суеты не видят ничего, так он им машиной показывается, они машиной и
называют, а я видела, как он

' С о д о м -- по библейскому мифу, город, уничтоженный богом за грехи
его жителей; в переносном смысле содом -- беспутство, беспорядок, суматоха.
'Огненный змий-- крылатое мифическое чудовище, изрыгавшее во время
полета пламя. Феклуша огненным змием называет поезд железной дороги.

лапами-то вот так (растопыривает пальцы) делает. Ну, и стон, которые
люди хорошей жизни, так слышат.
Кабанова. Назвать-то всячески можно, пожалуй, хоть машиной назови;
народ-то глуп, будет всему верить. А меня хоть ты золотом осыпь, так я не
поеду.
Феклуша. Что за крайности, матушка! Сохрани господи от такой напасти! А
вот еще, матушка Марфа Игнатьевна, было мне в Москве видение некоторое. Иду
я рано поутру, еще чуть брезжится, и вижу, на высоком-превысоком доме, на
крыше, стоит кто-то, лицом черен '. Уж сами понимаете кто. И делает он
руками, как будто сыплет что, а ничего не сыпется. Тут я догадалась, что это
он плевелы2 сыплет, а народ днем в суете-'то своей невидимо и
подберет. Оттого-то они так и бегают, оттого и женщины-то у них все такие
худые, тела-то никак не нагуляют, да как будто они что потеряли либо чего
ищут: в лице печаль, даже жалко.
Кабанова. Все может быть, моя милая! В наши времена чего дивиться!
Феклуша. Тяжелые времена, матушка Марфа Игнатьевна, тяжелые. Уж и
время-то стало в умаление приходить.
Кабанова. Как так, милая, в умаление?
Феклуша. Конечно, не мы, где нам заметить в суете-то! А вот умные люди
замечают, что у нас и время-то короче становится. Бывало, лето и зима-то
тянутся-тянутся, не дождешься, когда кончатся; а нынче и не увидишь, как
пролетят. Дни-то и часы все те же как будто остались, а время-то, за наши
грехи, все короче и короче делается. Вот что умные-то люди говорят.
Кабанова. И хуже этого, милая, будет.
Феклуша. Нам-то бы только не дожить до этого,
Кабанова. Может, и доживем.

Входит Дикой.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Те же и Дикой.

Кабанова. Что это ты, кум, бродишь так поздно?

Дикой. А кто ж мне запретит!

Кабанова. Кто запретит! Кому нужно!

' Стоит кто-то, лицом черен.-- Фекдуша принимает трубочиста за
"нечистого", дьявола.
2 Плевелы -- сорная трава, растущая в хлебах: по религиозным
сказаниям, плевелы сеял дьявол, то есть разбрасывал среди людей разные
соблазны, грехи, преступления и т. д.

Дикой. Ну, и, значит, нечего разговаривать. Что я, под началом, что ль,
у кого? Ты еще что тут! Какого еще тут черта водяного!..
Кабанова. Ну, ты не очень горло-то распускай! Ты найди подешевле меня!
А я тебе дорога! Ступай своей дорогой, куда шел. Пойдем, Феклуша, домой.
(Встает.)
Дикой. Постой, кума, постой! Не сердись. Еще успеешь дома-то быть:
дом-от твой не за горами. Вот он!
Кабанова. Коли ты за делом, так не ори, а говори толком.
Дикой. Никакого дела нет, а я хмелен, вот что.
Кабанова. Что ж, ты мне теперь хвалить тебя прикажешь за это?
Дикой. Ни хвалить, ни бранить. А, значит, я хмелен. Ну, и кончено дело.
Пока не просплюсь, уж этого дела поправить нельзя.
Кабанова. Так ступай, спи!
Дикой. Куда ж это я пойду?
Кабанова. Домой. А то куда же!
Д и к о и. А коли я не хочу домой-то?
Кабанова. Отчего же это, позволь тебя спросить?
Дикой. А потому, что у меня там война идет.
Кабанова. Да кому ж там воевать-то? Ведь ты один только там воин-то и
есть.
Дикой. Ну так что ж, что я воин? Ну что ж из этого?
Кабанова. Что? Ничего. А и честь-то не велика, потому что воюешь-то ты
всю жизнь с бабами. Вот что.
Дико и. Ну, значит, они и должны мне покоряться. А то я, что ли,
покоряться стану!
Кабанова. Уж немало я дивлюсь на тебя: столько у тебя народу в доме, а
на тебя на одного угодить не могут.
Дико и. Вот поди ж ты!
Кабанова. Ну, что ж тебе нужно от меня?
Дикой. А вот что: разговори меня, чтобы у меня сердце прошло. Ты только
одна во всем городе умеешь меня разговорить.
Кабанова. Поди, Феклушка, вели приготовить закусить что-нибудь.

Феклуша уходит.

Пойдем в покои!
Дикой. Нет, я в покои не пойду, в покоях я хуже.
Кабанова. Чем же тебя рассердили-то?
Дикой. Еще с утра с самого.
Кабанова. Должно быть, денег просили.
Дикой. Точно сговорились, проклятые; то тот, то другой целый день
пристают.
Кабанова. Должно быть, надо, коли пристают.
Дикой. Понимаю я это; да что ж ты мне прикажешь с собой делать, когда у
меня сердце такое! Ведь уж знаю, что надо отдать, а все добром не могу. Друг
ты мне, и я тебе должен отдать, а приди ты у меня просить -- обругаю. Я
отдам, отдам, а обругаю. Потому, только заикнись мне о деньгах, у меня всю
нутренную разжигать станет; всю нутренную вот разжигает, да и только; ну, и
в те поры ни за что обругаю человека.
Кабанова. Нет над тобой старших, вот ты и куражишься.
Дикой. Нет, ты, кума, молчи! Ты слушай! Вот какие со мной истории
бывали. О посту как-то о великом я говел, а тут нелегкая и подсунь
мужичонка: за деньгами пришел, дрова возил. И принесло ж его на грех-то в
такое время! Согрешил-таки: изругал, так изругал, что лучше требовать
нельзя, чуть не прибил. Вот оно, какое сердце-то у меня! После прощенья
просил, в ноги кланялся, право так. Истинно тебе говорю, мужику в ноги
кланялся. Вот до чего меня сердце доводит:
тут на дворе, в грязи, ему и кланялся; при всех ему кланялся.
Кабанова. А зачем ты нарочно-то себя в сердце приводишь? Это, кум,
нехорошо.
Дикой. Как так нарочно?
Кабанова. Я видала, я знаю. Ты, коли видишь, что просить у тебя
чего-нибудь хотят, ты возьмешь да нарочно из своих на кого-нибудь и
накинешься, чтобы рассердиться; потому что ты знаешь, что к тебе сердитому
никто уж не пойдет. Вот что, кум!
Дикой. Ну, что ж такое? Кому своего добра не жалко!

Глаша входит.

Г л а ш а. Марфа Игнатьевна, закусить поставлено, пожалуйте!
Кабанова. Что ж, кум, зайди. Закуси, чем бог послал.
Дикой. Пожалуй.
Кабанова. Милости просим! (Пропускает вперед Дикого и уходит за ним.)

Глаша, сложа руки, стоит у ворот.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Кабанов
Кабанов
Матушка марфа игнатьевна
честного человека обижать изволите дикой