<<<     ΛΛΛ     >>>   

V
Капля холодной воды

Они не виделись много лет, но сердца их не разлучались ни на минуту;
они признали друг друга, будто расстались только вчера.
В городской ратуше на скорую руку устроили походный лазарет. Симурдэна
уложили в маленькой комнатке, примыкавшей к просторному залу, где разместили
раненых солдат. Хирург зашил рану и пресек взаимные излияния друзей, заявив,
что больному необходим покой. Впрочем, и самого Говэна требовали десятки
неотложных дел, которые составляют долг и заботу победителя. Симурдэн
остался один, но не мог уснуть; его мучила лихорадка, он дрожал от озноба и
от радостного волнения.
Он не спал, но ему казалось, что он грезит. Неужели это явь? Свершилась
его мечта. Симурдэн, по самому складу характера, не верил в свою счастливую
звезду, и вот она взошла. Он нашел своего Говэна. Он оставил ребенка, а
увидел взрослого мужчину, грозного, отважного воина. Увидел его в минуту
победы и победы, одержанной во имя народа. Говэн являл собой в Вандее опору
революции, и это он, Симурдэн, своими собственными руками, создал этот столп
республики. Этот победитель -- его, Симурдэна, ученик. Он видел, как молодое
лицо, быть может предназначенное украсить собой Пантеон Революции, озарялось
отблеском мысли, и это также была его, симурдэнова, мысль; его ученик,
детище его духа, уже и сейчас вправе называться героем, и, кто знает, в
скором времени он, быть может, прославит свою отчизну; Симурдэну казалось,
что он узнает свою собственную душу в оболочке гения. Он только что
любовался Говэном в бою, как Хирон Ахиллесом. Между священником и кентавром
существует таинственное сходство, ибо и священник -- человек только
наполовину.
Недавнее ранение и бессонница -- следствие сабельного удара --
наполняли душу Симурдэна каким-то блаженным опьянением. Он видел, как,
блистательный и великолепный, растет молодой герой, и радость была еще
полнее от сознания своей власти над его судьбою; еще одна такая победа, и
тогда Симурдэну достаточно будет сказать слово, чтобы республика поручила
Говэну командование целой армией. Когда все чаяния человека сбываются, он
как бы слепнет на миг от изумления. В ту пору каждый бредил воинской славой,
каждый желал создать своего полководца: Дантон выдвинул Вестермана, Марат --
Россиньоля, Эбер -- Ронсана, а Робеспьер желал со всеми ними разделаться.
"Почему бы и не Говэн?" -- думалось Симурдэну, и он погружался в мечты.
Ничто их не стесняло, Симурдэн переходил от одной грезы к другой; сами собой
рушились все помехи; стоит только начать грезить, и уже трудно остановиться
на полпути, впереди бесконечно высокая лестница, -- и, поднимаясь со
ступеньки на ступеньку, восходишь к звездам. Великий генерал руководит лишь
в сфере военной; великий полководец руководит также и в сфере идей. Симурдэн
мечтал о Говэне-полководце. Он уже видел, -- ведь мечта быстрокрыла, -- как
Говэн разбивает на море англичан, как на Рейне он карает северных монархов,
как в Пиренеях теснит испанцев, в Альпах призывает Рим к восстанию. В
Симурдэне жило два человека -- один с нежной душой, а другой -- суровый, и
оба были ныне равно удовлетворены, ибо, подчиняясь своему идеалу
непреклонности, он рисовал себе будущность Говэна столь же великолепной,
сколь и грозной. Симурдэн думал обо всем, что придется разрушить, прежде чем
строить новое, и говорил про себя: "Сейчас не время миндальничать". Говэн,
как тогда говорили, "достигнет высот". И Симурдэну представлялся Говэн в
светозарных латах, со сверкающей на челе звездою; попирая мрак, возносится
он на мощных крыльях идеала -- справедливости, разума и прогресса, а в руке
сжимает обнаженный меч; он ангел, но ангел с карающей десницей.
Когда Симурдэн, размечтавшись, дошел почти до экстаза, он вдруг услышал
через полуоткрытую дверь разговор в зале, превращенной в лазарет и
примыкавшей к его комнатке; он сразу же узнал голос Говэна; все долгие годы
разлуки этот голос звучал в ушах Симурдэна, и теперь в мужественных его
раскатах ему чудился мальчишеский голосок. Симурдэн прислушался. Раздались
шаги, затем заговорили наперебой солдаты:
-- Вот, командир, тот самый человек, который в вас стрелял. Он
спрятался в погреб. Но мы его отыскали. А ну-ка, покажись.
И Симурдэн услышал следующий диалог между Говэном и покушавшимся на его
жизнь вандейцем:
-- Ты ранен?
-- У меня достаточно сил для того, чтобы пойти на расстрел.
-- Уложите этого человека в постель. Перевяжите его раны, ухаживайте за
ним, вылечите его.
-- Я хочу умереть.
-- Ты будешь жить. Ты хотел убить меня во славу короля, я дарую тебе
жизнь во славу республики.
Тень омрачила чело Симурдэна. Он словно внезапно очнулся от сна и уныло
пробормотал:
-- Стало быть, он и вправду милосерден.

VI
Зажившая рана и кровоточащее сердце

Сабельный удар заживает быстро; но еще не зажили раны более глубокие,
чем у Симурдэна. Мы говорим о расстрелянной женщине, которую на ферме
"Соломинка" подобрал в луже крови старый нищий Тельмарш.
Тельмарш и не подозревал, что состояние Мишели Флешар куда серьезнее,
чем ему показалось вначале. Пуля пробила ей грудь и вышла через лопатку,
вторая пуля раздробила ключицу, а третья -- плечевую кость; но поскольку
легкое не было задето, оставалась надежда на выздоровление. Недаром
крестьяне называли Тельмарша "философом", подразумевая под этим словом:
немножко лекарь, немножко костоправ и немножко колдун. Он перенес раненую в
свою нору, ухаживал за ней, уступил ей свое ложе из сухих водорослей,
пользовал ее таинственными средствами, именуемыми обычно "простонародными",
и благодаря ему она выжила.
Ключица срослась, раны в груди и на плече затянулись, и через несколько
недель Мишель стала выздоравливать.
Как-то утром она, с помощью Тельмарша, выбралась из "пещерки" и присела
на солнышке под деревом. Тельмарш мало что знал о своей гостье; при ранении
в грудь предписывается полное молчание, да и сама раненая, бывшая почти при
смерти, едва произносила несколько слов. А когда она пыталась заговорить с
хозяином "пещерки", он всякий раз приказывал ей замолчать; но от старика не
ускользнуло, что его гостья находится во власти каких-то неотвязных дум, и
подмечал порой, как в глазах ее загорались и таяли мучительные воспоминания.
В это утро она чувствовала себя лучше: она могла даже пройти несколько шагов
без посторонней помощи; целитель -- это почти отец, и Тельмарш с радостью
глядел на свое детище. Добрый старик улыбнулся ей и завел разговор:
-- Ну вот, мы и поправились. Теперь у нас все зажило.
-- Только сердце не зажило, -- ответила Мишель.
И добавила:
-- Значит, вы совсем не знаете, где они?
-- Кто они? -- удивился Тельмарш.
-- Мои дети.
Это "значит" заключало в себе целый мир мыслей; оно выражало: "Раз вы
со мной о них не говорите, раз вы просидели у моего изголовья столько дней и
даже ни разу не заикнулись о них, раз вы велите мне молчать, когда я пытаюсь
расспросить вас, раз вы боитесь, что я о них спрошу, значит вам нечего мне
ответить". Нередко в часы бреда, лихорадки, болезненного полузабытья она
звала своих детей, и она заметила, -- ибо в бреду человек по-своему
наблюдателен, -- что старик не отвечает на ее вопросы.
Но Тельмарш и в самом деле не мог ничего ей сказать. Не так-то легко
говорить с матерью о ее пропавших детях. Да и что он знал? Ничего. Знал
только, что какую-то женщину расстреляли, он сам нашел ее распростертою на
земле, подобрал почти бездыханной, знал также, что она мать троих детей и
что маркиз де Лантенак, приказав расстрелять мать, увел с собою детей. Этим
и исчерпывались все его сведения. Что сталось с детьми? Живы они или нет?
Узнал он из расспросов и то, что увели двух мальчиков и девочку, недавно
отнятую от груди. И ничего больше. Он сам ломал голову над судьбой
злосчастных малюток и терялся в догадках. В ответ на все его расспросы
крестьяне молча покачивали головой. Не такой был человек господин де
Лантенак, чтобы зря судачить о нем.
Да, в округе неохотно говорили о Лантенаке и так же неохотно говорили и
с Тельмаршем. Крестьяне -- народ подозрительный. Они не любили Тельмарша.
Тельмарш-Нищеброд внушал им какую-то тревогу. С чего это он вечно смотрит на
небо? Что он делает, о чем думает, когда полдня торчит в лесу, как пень, и
не шелохнется? Ясно -- все это неспроста. В здешнем краю, охваченном войной,
смутой и огнем пожарищ, где у каждого была одна забота -- уничтожать и одно
занятие -- резать, где все наперегонки старались поджечь дом, перебить
семью, заколоть вражеский караул, разграбить поселок, где каждый думал лишь
о том, как бы устроить другому засаду, завлечь в ловушку и убить недруга,
пока он тебя не убил, -- этот отшельник, этот созерцатель природы,
сливавшийся душой с необъятным покоем всего сущего, этот собиратель трав и
кореньев, этот друг цветка, птицы и звезды был, само собой разумеется,
человеком весьма опасным. Сразу видно, что он не в своем уме: не выслеживает
врага, притаившись за кустом, ни в кого не стреляет... Немудрено, что он
внушал крестьянам страх.
-- Умом повредился, -- говорили прохожие.
Тельмарш жил на положении человека не только одинокого среди людей, но
избегаемого людьми.
К нему не обращались с вопросами, и на его вопросы не отвечали. Так что
при всем желании он не мог бы много разузнать. Война ушла из их округи в
соседние, теперь люди бились где-то далеко, маркиз де Лантенак исчез с
горизонта, а такой человек, как Тельмарш, замечает войну лишь тогда, когда
она придавит его своей пятою.
Услышав слова "мои дети", Тельмарш перестал улыбаться, а мать
углубилась в свои думы. Что происходило в ее душе? Она словно пребывала на
дне пропасти. Вдруг она подняла на Тельмарша взор и снова воскликнула -- на
этот раз почти гневно:
-- Мои дети!
Тельмарш опустил голову, точно виноватый.
Он думал о маркизе де Лантенаке, который, конечно, не думал о нем и,
вероятно, даже забыл о его существовании. Тельмарш понимал это и твердил про
себя: "Когда господа в опасности, они вас отлично знают; когда опасность
миновала, они с вами и не знакомы".
Он спрашивал себя: "Зачем же в таком случае я спас маркиза?"
И отвечал себе: "Потому что он человек".
Он думал и думал, и снова перед ним возникал вопрос: "Да полно, человек
ли он?"
И вновь он повторял про себя горькие слова: "Если бы я только знал!"
Случившееся угнетало его, ибо все, что он совершил тогда, стало для
него самого неразрешимой загадкой. Он мучительно думал. Значит, добрый
поступок может оказаться дурным поступком. Кто спасает волка, -- убивает
ягнят. Кто выхаживает коршуна с подбитым крылом, тот сам оттачивает его
когти.
Он почувствовал себя и впрямь виноватым. Эта мать, в своем неразумном
гневе, права.
Однако он спас ей жизнь, и это в какой-то мере извиняло его в том, что
он спас жизнь маркиза.
А дети?
Мать тоже задумалась. И хотя оба молчали, мысли их текли в одном
направлении, и, быть может, им суждено было встретиться где-то там, в
глубине их общего тяжелого раздумья.
Но вот она снова подняла на Тельмарша темный, как ночь, взгляд.
-- Что же это такое делается? -- воскликнула она.
-- Тс! -- сказал Тельмарш, приложив палец к губам.
Но она продолжала:
-- Напрасно вы меня спасли, я на вас в обиде. Лучше бы мне умереть,
тогда бы я хоть оттуда видела их. Я знала бы, где они. Они бы меня не
видели, но я бы все время была с ними. Мертвая, я бы им стала заступницей.
Тельмарш взял ее за руку и пощупал пульс.
-- Успокойтесь, не то снова лихорадка начнется.
Она спросила его почти сурово:
-- Когда я могу уйти?
-- Уйти?
-- Ну да. Прочь уйти.
-- Никогда, если не будете вести себя благоразумно. А если будете
умницей -- завтра же.
-- А что значит быть умницей?
-- Во всем полагаться на бога.
-- На бога! А куда он дел моих детей?
Она была словно в бреду. И заговорила тихим голосом:
-- Поймите, не могу я оставаться здесь. У вас нет детей, а у меня были.
А это разница. Нельзя судить о том, чего сам не испытал. Ведь нет у вас
детей, нет?
-- Нет, -- ответил Тельмарш.
-- А у меня только и было что дети. Что я такое без детей? Да объясните
мне хоть кто-нибудь, почему нет моих детей? Чувствую, что-то случилось, а
понять не могу. Мужа моего убили, меня расстреляли, -- и все-таки я ничего
не пойму.
-- Ну вот, опять лихорадка началась, -- сказал Тельмарш. -- Вам вредно
так много говорить.
Она взглянула на него и замолчала.
С этого дня она вообще перестала говорить.
Тельмарш уже не рад был, что велел ей молчать. Целые часы она в
оцепенении сидела, скорчившись, у старого дуба. Она думала о чем-то и
молчала. Молчание -- прибежище простых душ, вступивших в зловещие недра
скорби. Казалось, она не желает ничего понимать. Дойдя до известной глубины
отчаянья, отчаявшийся уже не сознает этой глубины.
Тельмарш с волнением следил за ней. Перед лицом такого страдания душе
старика открылась душа матери. "Да, -- думал он, -- уста ее безмолвны, но
глаза говорят: я понимаю, какая мысль неотвязно мучит ее. Быть матерью и
перестать быть ею! Кормить младенца и перестать кормить! Нет, не может она
смириться. Она думает о малютке, которую еще так недавно отняла от груди. О
ней она думает, о ней, о ней. И в самом деле, как должно быть сладостно
чувствовать у своей груди крохотные розовые губки и с радостью отдавать
вместе с материнским молоком всю себя, отдавать свою жизнь, чтобы младенцу
жить и крепнуть".
И Тельмарш тоже молчал, он понял, как бессильны перед такой смертельной
тоской все людские слова. Одержимый страшен своей молчаливостью. И можно ли
заставить одержимую горем мать прислушаться к голосу рассудка? Материнство
замкнуто в самом себе; с ним нельзя спорить. Мать чем-то близка к животному,
и потому она так возвышенно прекрасна. Материнский инстинкт есть инстинкт в
самом божественном смысле этого слова. Мать уже не женщина, мать -- это
самка.
Дети -- это детеныши.
Потому-то в каждой матери есть нечто, что ниже рассудка и в то же время
выше его. Мать наделена особым чутьем. В ней живет могучая и неосознанная
воля к созиданию, и эта воля ведет ее. В слепоте матери есть что-то от
ясновиденья.
Теперь уже сам Тельмарш старался вызвать бедняжку на разговор; но все
его попытки были тщетны. Однажды он сказал:
-- К несчастью, я старик и не могу много ходить. Я устаю, когда и
уставать-то не от чего. Иной раз походишь с четверть часа, и ноги уже не
слушаются; хочешь не хочешь, приходится присесть отдохнуть, а то я бы
непременно пошел с вами. Впрочем, может быть, моя немощь и к лучшему. От
меня вам, пожалуй, будет больше вреда, чем пользы; здесь ко мне
притерпелись; но синие относятся ко мне с подозрением -- мужик, мол, а
крестьяне считают колдуном.
Он ждал ответа. Но она даже не взглянула в его сторону.
Навязчивая мысль приводит или к безумию, или к героизму. Но какой
героический поступок способна совершить крестьянка? Увы, никакой. Она может
быть лишь матерью, и только матерью. С каждым днем она все больше уходила в
себя. А Тельмарш наблюдал за ней.
Он пытался развлечь ее; он принес ей ниток, иголку, наперсток, и, желая
доставить удовольствие бедному старику, она взялась за шитье; она попрежнему
была погружена в свои мысли, но работала -- верный признак выздоровления;
силы мало-помалу возвращались к ней; она перештопала свое белье, зачинила
платье и башмаки, но глаза ее глядели стеклянным, невидящим взглядом. Иногда
за работой она потихоньку напевала какие-то песенки, бормотала какие-то
имена, должно быть имена своих детей, но Тельмарш ничего не мог разобрать.
Временами она бросала шить и прислушивалась к пению птиц, словно надеясь,
что они прощебечут ей долгожданную весть. Она смотрела на небо, не идут ли
тучи, не будет ли непогоды. Губы ее беззвучно шевелились. Она о чем-то
тихонько говорила сама с собой. Она сшила мешок и доверху набила его
каштанами. Однажды утром Тельмарш увидел, что она тронулась в путь, глядя
неподвижным взором в лесную чащу.
-- Куда вы? -- крикнул он.
-- Иду за ними, -- ответила она.
Он не пытался ее удержать.

VII
Два полюса истины

По прошествии нескольких недель, полных превратностей гражданской
войны, во всем Фужерском краю только и было разговоров о том, как два
человека, разные во всем, творили одно и то же дело, иначе сказать бились
бок о бок в великой революционной битве.
Еще длился кровавый вандейский поединок, но под ногами вандейцев уже
горела земля. В Иль-э-Вилэне после победы молодого полководца, столь умело
противопоставившего в городке Доль отваге шести тысяч роялистов отвагу
полутора тысяч патриотов, восстание если не совсем утихло, то во всяком
случае действовало на сузившемся и ограниченном пространстве. Вслед за
дольским ударом воспоследовали другие военные удачи, и благодаря этому
сложилась новая ситуация.
Обстановка резко изменилась, но одновременно возникло и своеобразное
осложнение.
Во всей этой части Вандеи республика взяла верх -- в этом не могло быть
ни малейшего сомнения. Но какая республика? В свете близкой уже победы
обрисовывались две формы республики: республика террора и республика
милосердия, одна стремилась победить суровостью, а другая кротостью. Какая
же возобладает? Обе эти формы -- примирение и беспощадность -- были
представлены двумя людьми, причем каждый пользовался и влиянием и
авторитетом: один -- военачальник, второй -- гражданский делегат; какому из
двух суждено было восторжествовать? Один из них -- делегат, имел могучую и
страшную поддержку; он привез грозный наказ Коммуны Парижа батальонам
Сантерра: "Ни пощады, ни снисхождения!" Для вящего авторитета ему был дан
декрет Конвента, гласивший: "Смертная казнь каждому, кто отпустит на свободу
или будет способствовать бегству одного из пленных вождей мятежников"; он
был облечен полномочиями Комитета общественного спасения и приказом за тремя
подписями: Робеспьер, Дантон, Марат. На стороне другого была лишь сила
милосердия.
За него были только его рука, разящая врагов, и сердце, милующее их.
Победитель, он считал себя вправе щадить побежденного.
Так начался скрытый, но глубокий разлад между этими двумя людьми. Оба
они парили каждый в своей сфере, оба они подавляли мятеж, и каждый карал его
своим мечом -- один победоносно на поле боя, другой -- террором.
По всей Дубраве только и говорили о них; и устремленные отовсюду взоры
следили за их действиями с тем большей тревогой, что два эти человека, столь
различные во всем, были в то же время связаны неразрывными узами. Эти два
противника были и двумя друзьями. Никогда чувство, более возвышенное и
глубокое, не соединяло двух сердец; беспощадный спас жизнь милосердному и
поплатился за это рубцом на лице. Эти два человека воплощали: один --
смерть, второй -- жизнь; один олицетворял принцип устрашения, второй --
принцип примирения, и оба любили друг друга. Странное противоречие!
Вообразите себе милосердного Ореста и беспощадного Пилада. Вообразите
Аримана родным братом Ормузда.
Добавим, что тот, кого именовали "жестоким", был также и самым
мягкосердечным из людей; он собственноручно перевязывал раненых, выхаживал
недужных, сутками не выходил из походных госпиталей и лазаретов; не мог без
слез видеть какого-нибудь босоногого мальчонку и ничего не имел, так как
раздавал бедным все, что у него было. Когда начиналась битва, он первым
бросался в бой, он шел впереди солдат, кидался в самую гущу схватки,
вооруженный двумя пистолетами и саблей и в то же время безоружный, ибо никто
ни разу не видел, чтобы он вытащил саблю из ножен или выстрелил из
пистолета. Он смело встречал удары, но не возвращал их. Ходил слух, что он
был священником.
Один из них был Говэн, другой -- Симурдэн.
Дружба царила меж этими двумя людьми, но меж двумя принципами не
унималась вражда, как если бы единую душу рассекли надвое и разъединили
навеки; и действительно, Симурдэн словно отдал Говэну половину души -- ту,
что являла собой кротость. Светлый ее луч почил на Говэне, а черный луч,
если только бывают черные лучи, Симурдэн оставил себе. Отсюда глубокий
разлад. Эта тайная война рано или поздно должна была стать явной. И в одно
прекрасное утро битва началась.
Симурдэн спросил:
-- Каково положение дел?
Говэн ответил:
-- Вы знаете это не хуже меня. Я рассеял шайки Лантенака. При нем
теперь всего горстка людей. Мы загнали их в Фужерский лес. И через неделю
окружим.
-- А через две недели?
-- Возьмем его в плен.
-- А потом?
-- Вы читали мое объявление?
-- Читал. Ну и что же?
-- Он будет расстрелян.
-- Опять милосердие! Лантенак должен быть гильотинирован.
-- Я за воинскую казнь, -- возразил Говэн.
-- А я, -- возразил Симурдэн, -- за казнь революционную.
Он взглянул в глаза Говэну и добавил:
-- Почему ты отпустил на свободу монахинь из обители Сен-Мар-ле-Блан?
-- Я не воюю с женщинами, -- ответил Говэн.
-- Однакож эти женщины ненавидят народ. А в ненависти женщина стоит
двадцати мужчин. Почему ты отказался отправить в Революционный трибунал всю
эту свору -- старых фанатиков попов, захваченных при Лувинье?
-- Я не воюю со стариками.
-- Старый священник хуже молодого. Мятежи еще опаснее, когда к ним
призывают седовласые старцы. Седины внушают доверие. Остерегайся ложного
милосердия, Говэн. Цареубийцы суть освободители. Зорко следи за башней
тюрьмы Тампль.
-- Следи! Будь моя воля -- я выпустил бы дофина на свободу. Я не воюю с
детьми.
Взгляд Симурдэна стал суровым.
-- Знай, Говэн, надо воевать с женщиной, когда она зовется
Мария-Антуанетта, со старцем, когда он зовется папа Пий Шестой, и с
ребенком, когда он зовется Луи Капет.
-- Учитель, я человек далекий от политики.
-- Смотри, как бы ты не стал человеком опасным для нас. Почему при
штурме Коссе, когда мятежник Жан Третон, окруженный, чуя гибель, бросился с
саблей наголо один против всего твоего отряда, почему ты закричал солдатам:
"Ряды разомкни. Пропустить его".
-- Потому что не ведут в бой полторы тысячи человек, чтобы убить
одного.
-- А почему в Кайэтри д'Астилле, когда ты увидел, что твои солдаты
собираются добить раненого вандейца Жозефа Безье, уже упавшего на землю,
почему ты тогда крикнул: "Вперед! Я сам займусь им!" -- и выстрелил в
воздух.
-- Потому что не убивают лежачего.
-- Ты неправ. Оба пощаженные тобой стали главарями банд: Жозеф Безье
зовется теперь "Усач", а Жан Третон -- "Серебряная Нога". Ты спас двух
человек, а дал республике двух врагов.
-- Я хотел приобрести для нее друзей, а не давать ей врагов.
-- Почему после победы под Ландеаном ты не приказал расстрелять триста
пленных крестьян?
-- Потому что Боншан пощадил пленных республиканцев, и мне хотелось,
чтобы повсюду говорили: республика щадит пленных роялистов.
-- Значит, если ты захватишь Лантенака, ты пощадишь его?
-- Нет.
-- Почему же нет? Ведь пощадил же ты триста крестьян.
-- Крестьяне не ведают, что творят, а Лантенак знает.
-- Но Лантенак тебе сродни.
-- Франция -- наш великий родич.
-- Лантенак -- старик.
-- Лантенак не имеет возраста. Лантенак -- чужой. Лантенак призывает
англичан. Лантенак -- это иноземное вторжение. Лантенак -- враг родины. Наш
поединок с ним может кончиться лишь его или моей смертью.
-- Запомни, Говэн, эти слова.
-- Ведь это мои слова.
Последовало молчание; они смотрели друг на друга.
Говэн заговорил первым:
-- Кровавой датой войдет в историю нынешний, девяносто третий год.
-- Берегись, -- воскликнул Симурдэн. -- Да, существует страшный долг.
Не обвиняй того, на ком не может быть вины. С каких это пор врач стал
виновником болезни? Да, ты прав, этот великий год войдет в историю, как год,
не знающий милосердия. Почему? Да потому, что это великая революционная
година. Нынешний год олицетворяет революцию. У революции есть враг -- старый
мир, и она не знает милосердия в отношении его, точно так же как для хирурга
гангрена -- враг, и он не знает милосердия в отношении ее. Революция
искореняет монархию в лице короля, аристократию в лице дворянина, деспотизм
в лице солдата, суеверие в лице попа, варварство в лице судьи -- словом,
искореняет всю и всяческую тиранию в лице всех и всяческих тиранов. Операция
страшная, но революция совершает ее твердой рукой. Ну, а если при том
прихвачено немного и здорового мяса, спроси-ка на сей счет мнение нашего
Бергава. Разве удаление злокачественной опухоли обходится без потери крови?
Разве не тушат пожара огнем? Кровь и огонь -- необходимые и грозные
предпосылки успеха. Хирург походит на мясника, целитель может иной раз
показаться палачом. Революция свято выполняет свой роковой долг. Пусть она
калечит, зато она спасает. А вы, вы просите у нее милосердия для вредоносных
бацилл. Вы хотите, чтобы она щадила заразу? Она не склонит к вам слух.
Прошлое в ее руках. Она добьет его. Она делает глубокий надрез на теле
цивилизации, чтобы открыть путь будущему здоровому человечеству. Вам больно?
Ничего не поделаешь. Сколько времени это продлится? Столько, сколько
продлится операция. Зато вы останетесь в живых. Революция отсекает старый
мир. И отсюда кровь, отсюда девяносто третий год.
-- Хирург не теряет хладнокровия, -- возразил Говэн, -- а вокруг нас
все ожесточились.
-- Труженики революции должны быть беспощадны, -- ответил Симурдэн. --
Она отталкивает руку, охваченную дрожью. Она верит лишь непоколебимым.
Дантон -- страшен, Робеспьер -- непреклонен, Сен-Жюст -- непримирим, Марат
-- неумолим. Берегись, Говэн! Не пренебрегай этими именами. Для нас они
стоят целых армий. Они сумеют устрашить Европу.
-- А может быть, и будущее, -- заметил Говэн.
Помолчав, он заговорил:
-- Впрочем, вы заблуждаетесь, учитель. Я никого не обвиняю. По моему
мнению, с точки зрения революции правильнее всего говорить о
безответственности. Нет невиновных, нет виноватых. Людовик Шестнадцатый --
баран, попавший в стаю львов. Он хочет убежать, хочет спастись, он пытается
защищаться; будь у него зубы, он укусил бы. Но не всякому дано быть львом.
Такое поползновение было зачтено ему в вину. Как, баран в гневе посмел
ощерить зубы! "Изменник!" -- кричат львы. И они пожирают его. А затем
грызутся между собой.
-- Баран -- животное.
-- А львы, по-вашему, кто?
Симурдэн задумался. Потом вскинул голову и сказал:
-- Львы -- это совесть, львы -- это идеи, львы -- это принципы.
-- А действуют они с помощью террора.
-- Придет время, когда в революции увидят оправдание террора.
-- Смотрите, как бы террор не стал позором революции.
И Говэн добавил:
-- Свобода, Равенство, Братство -- догматы мира и всеобщей гармонии.
Зачем же превращать их в какие-то чудища? Чего мы хотим? Приобщить народы к
всемирной республике. Так зачем же отпугивать их? К чему устрашать? Народы,
как и птиц, не приманишь пугалом. Не надо творить зла, чтобы творить добро.
Низвергают трон не для того, чтобы воздвигнуть на его месте эшафот. Смерть
королям, и да живут народы. Снесем короны и пощадим головы. Революция -- это
согласие, а не ужас. Жестокосердные люди не могут верно служить великодушным
идеям. Слово "прощение" для меня самое прекрасное из всех человеческих слов.
Я могу проливать чужую кровь лишь при том условии, что может пролиться и
моя. Впрочем, я умею только воевать, я всего лишь солдат. Но если нельзя
прощать, то и побеждать не стоит. Будем же в час битвы врагами наших врагов
и братьями их после победы.
-- Берегись, -- повторил Симурдэн в третий раз. -- Ты, Говэн, мне
дороже, чем родной сын. Берегись!
И он задумчиво добавил:
-- В такие времена, как наши, милосердие может стать одним из обликов
измены.
Если бы кто-нибудь услышал этот спор, он сравнил бы его с диалогом
топора и шпаги.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

На пурпуровом фоне пламени возникла высокая человеческая фигура
Было выше сил человека сделать хоть шаг по батарейной палубе
Капля холодной воды 220 vi большие каземат
Пожарского художественный редактор а
Сидите в конвенте рядом с масье