<<<     ΛΛΛ     >>>   

III
Содрогаются тайные струны

Разговор умолк; каждый из трех титанов погрузился в свои думы.
Львы отступают перед змеей. Робеспьер побледнел, а Дантон весь
побагровел. Оба задрожали. Злобный блеск вдруг погас в зрачках Марата;
спокойствие, властное спокойствие сковало лицо этого человека, грозного даже
для грозных.
Дантон почувствовал, что потерпел поражение, но не желал сдаваться. Он
первым нарушил молчание.
-- Марат весьма громогласно вещает о диктатуре и единстве, но силен
лишь в одном искусстве -- всех разъединять.
Нехотя разжав тонкие губы, Робеспьер добавил:
-- Я лично придерживаюсь мнения Анахарсиса Клотца и повторю вслед за
ним: ни Ролан, ни Марат.
-- А я, -- ответил Марат, -- повторяю: ни Дантон, ни Робеспьер.
И, пристально поглядев на обоих своих собеседников, произнес:
-- Разрешите дать вам один совет, Дантон. Вы влюблены, вы намереваетесь
сочетаться законным браком, так не вмешивайтесь же в политику, храните
благоразумие.
Сделав два шага к двери, он поклонился и зловеще сказал:
-- Прощайте, господа.
Дантон и Робеспьер вздрогнули.
Вдруг чей-то голос прозвучал из глубины комнаты:
-- Ты неправ, Марат.
Все трое оглянулись. Во время гневной вспышки Марата кто-то незаметно
проник в комнату через заднюю дверь.
-- А, это ты, гражданин Симурдэн,-- сказал Марат. -- Ну, здравствуй.
Действительно, вошедший оказался Симурдэном.
-- Я говорю, что ты неправ, Марат, -- повторил он.
Марат позеленел. В тех случаях, когда другие бледнеют, он зеленел.
А Симурдэн продолжал:
-- Ты принес много пользы, но и без Робеспьера и Дантона тоже не
обойтись. Зачем же им грозить? Единение, единение, народ требует единения.
Приход Симурдэна произвел на присутствующих действие холодного душа, и,
подобно тому как присутствие постороннего лица кладет конец семейной ссоры,
распря утихла если не в подспудных своих глубинах, то во всяком случае на
поверхности.
Симурдэн подошел к столу.
Дантон и Робеспьер тоже знали его в лицо. Они не раз замечали в
Конвенте на скамьях для публики рослого незнакомца, которого приветствовал
народ. Однако законник Робеспьер не удержался и спросил:
-- Каким образом, гражданин, вы сюда попали?
-- Он из Епископата, -- ответил Марат, и голос его прозвучал даже
как-то робко.
Марат бросал вызов Конвенту, вел за собой Коммуну и боялся Епископата.
Это своего рода закон.
На определенной глубине Мирабо начинает чувствовать, как колеблет почву
подымающийся Робеспьер,-- Робеспьер так же чувствует подымающегося Марата,
Марат чувствует подымающегося Эбера, Эбер -- Бабефа. Пока подземные пласты
находятся в состоянии покоя, политический деятель может шагать смело; но
самый отважный революционер знает, что под ним существует подпочва, и даже
наиболее храбрые останавливаются в тревоге, когда чувствуют под своими
ногами движение, которое они сами родили себе на погибель.
Уметь отличать подспудное движение, порожденное личными притязаниями,
от движения, порожденного силою принципов, -- сломить одно и помочь другому
-- в этом гений и добродетель великих революционеров.
От Дантона не укрылось смущение Марата.
-- Гражданин Симурдэн здесь отнюдь не лишний,-- сказал он. И добавил:
-- Давайте же, чорт побери, объясним суть дела гражданину Симурдэну. Он
пришел как нельзя более кстати. Я представляю Гору, Робеспьер представляет
Комитет общественного спасения, Марат представляет Коммуну, а Симурдэн
представляет Епископат. Пусть он нас и рассудит.
-- Что ж, -- просто и серьезно ответил Симурдэн. -- О чем шла речь?
-- О Вандее, -- ответил Робеспьер.
-- О Вандее? -- повторил Симурдэн. И тут же сказал: -- Это серьезная
угроза. Если революция погибнет, то погибнет она по вине Вандеи. Вандея
страшнее, чем десять Германий. Для того чтобы осталась жива Франция, нужно
убить Вандею.
Этими немногими словами Симурдэн завоевал сердце Робеспьера.
Тем не менее Робеспьер осведомился:
-- Вы, если не ошибаюсь, бывший священник?
Робеспьер безошибочно определял по внешнему виду людей, носивших
духовный сан. Он замечал в других то, что было скрыто в нем самом.
-- Да, гражданин, -- ответил Симурдэн.
-- Ну и что тут такого? -- вскричал Дантон. -- Если священник хорош,
так уж хорош по-настоящему, не в пример прочим. В годину революции
священники, так сказать, переплавляются в граждан, подобно тому, как
колокола переплавляют в монету и в пушки. Данжу -- священник, Дону --
священник, Тома Лендэ -- эврский епископ. Да вы сами, Робеспьер, сидите в
Конвенте рядом с Масье, епископом из Бове. Главный викарий Вожуа десятого
августа состоял в комитете, руководившем восстанием. Шабо-- монах-капуцин.
Не кто иной, как преподобный отец Жерль, приводил к присяге в Зале для игры
в мяч; не кто иной, как аббат Одран, потребовал, чтобы власть Национального
собрания поставили выше власти короля, не кто иной, как аббат Гутт, настоял
в Законодательном собрании, чтобы с кресел Людовика Шестнадцатого сняли
балдахин; не кто иной, как аббат Грегуар, поднял вопрос об упразднении
королевской власти.
-- При поддержке этого шута горохового Колло д'Эрбуа, -- ядовито
заметил Марат, -- они трудились сообща: священник опрокинул трон, а лицедей
столкнул с него короля.
-- Вернемся к вопросу о Вандее, -- предложил Робеспьер.
-- В чем же дело? -- спросил Симурдэн. -- Что там такое случилось? Что
она натворила, эта Вандея?
На этот вопрос ответил Робеспьер:
-- Дело вот в чем: отныне в Вандее есть вождь. И она становится грозной
силой.
-- Что же это за вождь, гражданин Робеспьер?
-- Это бывший маркиз де Лантенак, который именует себя принцем
бретонским.
Симурдэн сделал невольное движение.
-- Я знаю Лантенака, -- сказал он. -- Я был священником в его приходе.
Он подумал с минуту и добавил:
-- Прежде чем стать служителем Марса, он был поклонником Венеры.
-- Как и Бирон, который не уступал Лозену, -- бросил Дантон.
Симурдэн раздумчиво произнес:
-- Да, этот Лантенак пожил в свое удовольствие. Сейчас он, должно быть,
просто страшен.
-- Скажите: ужасен, -- подхватил Робеспьер. -- Он жжет деревни,
приканчивает раненых, убивает пленных, расстреливает женщин.
-- Женщин?
-- Да, представьте. Вместе со всеми прочими он приказал расстрелять
одну женщину -- мать троих детей. Что сталось с детьми -- неизвестно. Кроме
того, он военный. И умеет воевать.
-- Умеет, -- согласился Симурдэн. -- В ганноверскую кампанию солдаты
даже сложили поговорку: "Ришелье предполагает, а Лантенак располагает".
Лантенак и был тогда настоящим командиром. Спросите-ка о нем у вашего
коллеги Дюссо.
Робеспьер, погруженный в свои думы, не ответил, потом снова обратился к
Симурдэну:
-- Так вот, гражданин Симурдэн, этот человек находится сейчас в Вандее.
-- И давно?
-- Уже три недели.
-- Надо объявить его вне закона.
-- Объявлен.
-- Надо оценить его голову.
-- Оценена.
-- Надо пообещать за его поимку много денег.
-- Обещано.
-- И не в ассигнатах.
-- Сделано.
-- В золоте.
-- Сделано.
-- Надо его гильотинировать.
-- Гильотинируем!
-- А кто же?
-- Вы!
-- Я?
-- Да, вы. Комитет общественного спасения направляет вас туда с самыми
широкими полномочиями.
-- Согласен, -- ответил Симурдэн.
Робеспьер был скор в выборе людей, -- еще одно ценное качество для
государственного деятеля. Он вытащил из папки, лежавшей на столе, листок
чистой бумаги с отпечатанным вверху штампом: "Французская республика, единая
и неделимая. Комитет общественного спасения".
Симурдэн продолжал:
-- Да, я согласен. Устрашение против устрашения. Лантенак жесток, что
ж, и я буду жестоким. Объявим этому человеку войну не на жизнь, а на смерть.
Я освобожу от него Республику, если на то будет воля божья.
Он помолчал, затем заговорил снова:
-- Я -- священник, и я верю в бога.
-- Бог нынче устарел, -- заявил Дантон.
-- Я верю в бога, -- невозмутимо повторил Симурдэн.
Робеспьер мрачно и одобрительно кивнул головой.
-- А к кому меня решено прикомандировать?
-- К командиру экспедиционного отряда, направленного против Лантенака,
-- ответил Робеспьер. -- Только предупреждаю вас, он аристократ.
-- Ну и что такого? -- воскликнул Дантон. -- Подумаешь, беда какая. То,
что мы сейчас говорили о священниках, применимо и к аристократам. Когда
аристократ хорош, то уж лучше и не надо. Преклонение перед дворянством --
предрассудок, так же как предрассудок и уничтожение его, я против и того и
другого. Робеспьер, да разве ваш Сен-Жюст не аристократ? Слава богу, Флорель
де Сен-Жюст! Анахарсис Клотц --барон. Наш друг Карл Гесс, который не
пропускает ни одного заседания в клубе Кордельеров, -- принц и брат ныне
правящего ландграфа Гессен-Ротенбургского. Монто, ближайший друг Марата, на
самом деле маркиз де Монто. Наконец, в числе присяжных Революционного
трибунала имеется священник Вилат и аристократ Леруа, маркиз де Монфлабер. И
оба люди вполне надежные.
-- Вы забыли, --добавил Робеспьер, -- еще председателя Революционного
трибунала.
-- Антоннеля?
-- Да, маркиза Антоннеля, -- уточнил Робеспьер.
Дантон снова заговорил:
-- Аристократ также и Дампьер, который недавно при Конде пал за
республику смертью храбрых, и аристократ также Борепэр, который предпочел
пустить себе пулю в лоб, но не открыл пруссакам ворота Вердена.
-- Однакож, -- проворчал Марат, -- однакож, когда Кондорсе сказал:
"Гракхи были аристократами", это не помешало тому же Дантону крикнуть с
места: "Все аристократы -- изменники, начиная с Мирабо и кончая тобой".
Раздался спокойный и важный голос Симурдэна:
-- Гражданин Дантон, гражданин Робеспьер, может быть, вы оба и правы,
доверяя аристократам, но народ им не доверяет и хорошо делает, что не
доверяет. Когда священнику поручают следить за аристократом, то на плечи
священника ложится двойная ответственность, и священник должен быть
непреклонен.
-- Совершенно справедливо, -- подтвердил Робеспьер.
А Симурдэн добавил:
-- И неумолим.
-- Прекрасно сказано, гражданин Симурдэн, -- подхватил Робеспьер. --
Вам придется иметь дело с молодым человеком. Будучи старше его вдвое, вы
можете оказать на него благотворное влияние. Его надо направлять, но надо
его и щадить. Повидимому, он талантливый военачальник, во всяком случае все
донесения свидетельствуют об этом. Его отряд входит в корпус, который
выделили из Рейнской армии и перебросили в Вандею. Он прибыл с границы, где
отличился и умом и отвагой. Он умело командует экспедиционным отрядом. Вот
уже две недели он не дает передышки старому маркизу де Лантенаку. Теснит и
гонит его. В конце концов он окончательно оттеснит маркиза и сбросит его в
море. Лантенак обладает хитростью старого вояки, а он отвагой молодого
полководца. У этого молодого человека уже есть враги и завистники. В
частности, ему завидует и с ним соперничает генерал Лешель.
-- Уж этот мне Лешель, -- прервал Дантон, -- вбил себе в голову, что
должен быть генерал-аншефом. Недаром про него сложили каламбур: "Il faut
L chelle pour monter sur Charette" [Нужен Лешель (лестница), чтобы прыгнуть
на Шаретта (повозка). Игра слов, основанная на созвучии фамилии Лешель со
словом "лестница" и фамилии Шаретт со словом "повозка" -- имеется в виду
"повозка палача"]. А пока что Шаретт его бьет.
-- И Лешель желает, -- продолжал Робеспьер, -- чтобы честь победы над
Лантенаком выпала только ему и никому другому. Все беды Вандейской войны в
этом соперничестве. Если угодно знать, наши солдаты -- герои, но сражаются
они под началом скверных командиров. Простой гусарский капитан Шамбон
подходит к Сомюру под звуки фанфар и пение " a ira" и берет Сомюр; он мог бы
развить операцию и взять Шоле, но, не получая ниоткуда приказов, не
двигается с места. В Вандее необходимо сменить всех офицеров. Там зря дробят
войска, зря распыляют силы, а ведь рассредоточенная армия -- это армия
парализованная; была крепкая глыба, а ее превратили в пыль. В Парамейском
лагере остались пустые палатки. Между Трегье и Динаном без всякой пользы для
дела разбросаны сто мелких постов, а их следовало бы объединить в дивизион и
прикрыть все побережье. Лешель, с благословения Парена, обнажил северное
побережье под тем предлогом, что необходимо-де защищать южное, и таким
образом открыл англичанам путь вглубь страны. План Лантенака сводится к
следующему: полмиллиона восставших крестьян плюс высадка англичан на
французскую землю. А наш молодой командир экспедиционного отряда гонится по
пятам за Лантенаком, настигает и бьет его, не дожидаясь разрешения Лешеля,
начальника Лешеля, вот Лешель и доносит на своего подчиненного. Относительно
этого молодого человека мнения разделились. Лешель хочет его расстрелять. А
Приер из Марны хочет произвести его в генерал-адъютанты.
-- Поскольку могу судить, -- сказал Симурдэн, -- этот молодой человек
обладает незаурядными достоинствами.
-- Однако у него есть недостаток!
Это замечание сделал Марат.
-- Какой же? -- осведомился Симурдэн.
-- Мягкосердечие, -- произнес Марат.
И продолжал:
-- В бою мы, видите ли, тверды, а вне его -- слабы. Милуем, прощаем,
щадим, берем под покровительство благочестивых монахинь, спасаем жен и
дочерей аристократов, освобождаем пленных, выпускаем на свободу священников.
-- Серьезная ошибка, -- пробормотал Симурдэн.
-- Нет, преступление, -- сказал Марат.
-- Иной раз -- да, -- сказал Дантон.
-- Часто, -- сказал Робеспьер.
-- Почти всегда, -- заметил Марат.
-- Если имеешь дело с врагами родины -- всегда, -- сказал Симурдэн.
Марат повернулся к Симурдэну:
-- А что ты сделаешь с республиканским вождем, который выпустит на
свободу вожака монархистов?
-- В данном случае я придерживаюсь мнения Лешеля, я бы его расстрелял.
-- Или гильотинировал, -- сказал Марат.
-- То или другое на выбор, -- подтвердил Симурдэн.
Дантон расхохотался.
-- По мне и то и другое хорошо, -- сказал он.
-- Не беспокойся, тебе уготовано не одно, так другое, -- буркнул Марат.
И, отведя взгляд от Дантона, он обратился к Симурдэну:
-- Значит, гражданин Симурдэн, если республиканский вождь совершит
ошибку, ты велишь отрубить ему голову?
-- В двадцать четыре часа.
-- Что ж, -- продолжал Марат, -- я согласен с Робеспьером, пошлем
гражданина Симурдэна в качестве комиссара Комитета общественного спасения
при командующем экспедиционным отрядом береговой армии. А как он зовется,
этот командир?
Робеспьер ответил:
-- Он из бывших, аристократ.
И стал рыться в бумагах.
-- Пошлем священника следить за аристократом,-- воскликнул Дантон. -- Я
лично не очень-то доверяю священнику, действующему в одиночку, так же как и
аристократу в подобных обстоятельствах, но когда они действуют совместно, --
я спокоен: один следит за другим, и все идет прекрасно.
Гневная складка, залегшая между бровями Симурдэна, стала еще резче, но,
очевидно, он счел замечание справедливым, ибо даже не оглянулся в сторону
Дантона, и только суровый его голос прозвучал громче обычного:
-- Если республиканский командир, который доверен моему наблюдению,
сделает ложный шаг, его ждет смертная казнь.
Робеспьер, не поднимая глаз от бумаг, произнес:
-- Нашел, гражданин Симурдэн... Командир, в отношении которого вы
облечены всей полнотой власти, -- бывший виконт. Зовут его Говэн.
Симурдэн побледнел.
-- Говэн! -- воскликнул он.
От взора Марата не укрылась бледность Симурдэна.
-- Виконт Говэн! --повторил Симурдэн.
-- Да, -- подтвердил Робеспьер.
-- Итак? -- спросил Марат, не спуская с Симурдэна глаз.
Наступило молчание. Марат заговорил первым:
-- Гражданин Симурдэн, вы согласились на условиях, которые только что
указали сами, принять должность комиссара при командире Говэне. Решено?
-- Решено, -- ответил Симурдэн.
Он побледнел еще больше.
Робеспьер взял перо, лежавшее рядом с бумагами, не спеша вывел четким
почерком четыре строчки на бланке, в углу которого значилось: "Комитет
общественного спасения", поставил свою подпись и протянул листок Дантону;
Дантон подмахнул бумагу, и Марат, не спускавший глаз с мертвенно-бледного
лица Симурдэна, подписался ниже подписи Дантона.
Робеспьер снова взял листок, поставил число и протянул бумагу
Симурдэну, который прочел следующее:

"II год Республики.
Сим даются неограниченные полномочия гражданину Симурдэну, специальному
комиссару Комитета общественного спасения, прикомандированному к гражданину
Говэну, командиру экспедиционного отряда береговой армии.
Робеспьер. -- Дантон. -- Марат".

И ниже подписей дата:
"28 июня 1793 года".

Революционный календарь, именуемый также гражданским календарем, не
получил еще в ту пору официального распространения и был принят Конвентом по
предложению Ромма лишь 5 октября 1793 года.
Пока Симурдэн перечитывал бумагу, Марат пристально глядел на него.
Потом он заговорил вполголоса, как бы обращаясь к самому себе:
-- Необходимо принять соответствующий декрет в Конвенте или решение в
Комитете общественного спасения. Кое-что придется добавить и уточнить.
-- Гражданин Симурдэн, -- спросил Робеспьер, -- а где вы живете?
-- На Торговом дворе.
-- Значит, соседи, -- сказал Дантон, -- я тоже там живу.
-- Нельзя терять ни минуты, -- продолжал Робеспьер. -- Завтра вы
получите приказ о вашем назначении за подписью всех членов Комитета
общественного спасения. Это и будет официальным подтверждением ваших
полномочий для наших представителей: Филиппо, Приера из Марны, Лекуантра,
Алькье и других. Мы вас знаем. Вам даются неограниченные полномочия. В вашей
власти сделать Говэна генералом или послать его на плаху. Приказ будет у вас
завтра в три часа. Когда вы намереваетесь выехать?
-- В четыре часа, -- ответил Симурдэн.
Собеседники разошлись по домам.
Вернувшись к себе, Марат предупредил Симонну Эврар, что завтра он идет
в Конвент.

Книга третья
КОНВЕНТ

I
Конвент

Мы приближаемся к высочайшей из вершин.
Перед нами Конвент.
Такая вершина невольно приковывает взор.
Еще впервые поднялась подобная громада на горизонте, доступном
обозрению человека.
Есть Конвент, как есть Гималаи.
Быть может, Конвент -- кульминационный пункт истории.
При жизни Конвента, -- ибо собрание людей это нечто живое, -- не
отдавали себе отчета в его значении. От современников ускользнуло самое
главное -- величие Конвента; как ни было оно блистательно, страх затуманивал
взоры. Все, что слишком высоко, вызывает священный ужас. Восхищаться
посредственностью и невысокими пригорками -- по плечу любому; но то, что
слишком высоко, -- будь то человеческий гений или утес, собрание людей или
совершеннейшее произведение искусства, -- всегда внушает страх, особенно на
близком расстоянии. Любая вершина кажется тут неестественно огромной. А
восхождение утомительно. Задыхаешься на крутых подъемах, скользишь на
спусках, сбиваешь ноги о выступы утесов, а ведь в них и есть красота;
водопад, ревущий в дымке пены, предвещает разверзшуюся пропасть, облака
окутывают острые пики вершин; подъем пугает не менее, чем падение.
Поэтому-то страх пересиливает восторги. И невольно проникаешься нелепым
чувством -- отвращением к великому. Видишь бездны, но не замечаешь
великолепия; видишь ужасы, но не замечаешь чудесного. Именно так судили
поначалу о Конвенте. Конвент впору было созерцать орлам, а его мерили своей
меркой близорукие люди.
Ныне он виден нам в перспективе десятилетий, и на фоне бескрайних
небес, в безоблачно-чистой и трагической дали вырисовывается гигантский
очерк французской революции.

II

14 июля -- освобождение.
10 августа -- гроза.
21 сентября -- заложение основ.
21 сентября -- равноденствие, равновесие. Libra [Знак Зодиака (лат.)]
-- Весы. По меткому замечанию Ромма, французская революция была
провозглашена под знаком Равенства и Правосудия. Ее пришествие было
возвещено самим созвездием.
Конвент -- первоплощение народа. С Конвентом была открыта новая великая
страница, с него началась летопись будущего.
Каждая идея нуждается во внешнем выражении, каждому принципу нужна
зримая оболочка; церковь не что иное, как идея бога, заключенная в четырех
стенах: каждый догмат требует храмины. Когда на свет появился Конвент,
необходимо было прежде всего разрешить важнейшую задачу, найти Конвенту
подходящее помещение.
Сначала заняли здание Манежа, потом дворец Тюильри. Там, в Тюильри,
установили раму, декорацию, огромную гризайль работы Давида, расположили
симметрично скамьи, воздвигли квадратную трибуну, наставили в два ряда
пилястры с цоколями, похожими на чурбаны, нагородили прямоугольных тесных
клетушек и назвали их трибунами для публики, натянули матерчатый навес, как
у римлян, повесили греческие драпировки и среди этих прямых углов, среди
этих прямых линий поместила Конвент; в геометрическую фигуру втиснули
ураган. Фригийский колпак на трибуне выкрасили в серый цвет. Роялисты
поначалу насмехались над этим серым, то бишь красным колпаком, над этими
театральными декорациями, над монументами из папье-маше, над этим картонным
святилищем, над этим пантеоном в грязи и плевках. Нет, всей этой роскоши
долго не продержаться! Колонны понаделали из бочарной клепки, своды из
дранок, барельефы из глины, карнизы из еловых досок, статуи из гипса, стены
из холста, а мрамор просто нарисовали, но в этой недолговечной оболочке
Франция творила вечное.
Все стены зала Манежа, когда там заседал Конвент, были увешаны афишами,
которые красовались по всему Парижу в дни возвращения короля из Варенна.
Одна из них гласила: "Король возвращается! Бейте дубинками того, кто ему
рукоплещет, вешайте тех, кто его оскорбляет". Другая: "Смирно. Шапок не
снимать. Сейчас он предстанет перед судьями". Еще одна: "Король долгое время
держал на мушке всю французскую нацию. Слишком долго держал. Теперь пришел
черед нации взяться за оружье". И еще следующая: "Закон! Закон!" В этих
стенах Конвент судил Людовика XVI.
С 10 мая 1793 года Конвент стал заседать в Тюильри, который называли
тогда Национальным дворцом; зал заседаний занимал все пространство между
бывшим павильоном Часов, переименованным в павильон Единства, и павильоном
Марсан, переименованным в павильон Свободы. Павильон Флоры назвали
павильоном Равенства. Сюда, в зал заседаний, подымались по главной лестнице
работы Жана Бюллана. Весь второй этаж был занят Конвентом, а в первом этаже
во всю длину дворца в огромных залах устроили караульное помещение, -- здесь
стояли ружья в козлах, походные койки и толпились солдаты всех родов оружия,
оберегавшие Конвент. Собрание охранялось специальным почетным караулом,
носившим название "гренадеров Конвента".
От сада, где свободно расхаживал народ, дворец отделяла лишь
трехцветная лента.

III

Что еще сказать о зале заседаний Конвента? Все в этом грозном месте
заслуживает нашего внимания.
Первое, что бросалось в глаза каждому входящему, -- это большая статуя
Свободы, помещавшаяся в простенке между двух высоких окон.
Сорок два метра в длину, десять метров в ширину и одиннадцать метров в
высоту -- таковы были размеры бывшего королевского театра, который стал
театром революции. Изящная и пышная зала, построенная Вигарани для
придворных развлечений, совсем исчезла под уродливым помостом, который в
девяносто третьем году выносил на себе огромную тяжесть -- народные толпы.
Любопытно отметить, что этот помост, где устроили трибуны для публики, имел
в качестве опоры всего один-единственный столб. Столб этот вытесали из
дерева, имевшего в обхвате десять метров. Не всякая кариатида могла
потягаться с таким столбом; в течение нескольких лет он с честью выдерживал
неистовый натиск революции. Он вынес все -- крики восторга, ликование,
проклятия, шум, ропот, невообразимую бурю гнева и возмущения. И не погнулся.
Вслед за Конвентом он видел Совет старейшин. 18 брюмера его убрали.
Персье тогда заменил деревянный столб мраморными колоннами, но и они
просуществовали недолго.
Подчас идеал, к которому стремится зодчий, весьма своеобразен; зодчий,
прокладывавший улицу Риволи, бесспорно взял себе за образец траекторию
полета пушечного ядра; строитель Карлсруэ в качестве образца избрал
развернутый веер; гигантский ящик комода -- вот каков, повидимому, был идеал
зодчего, построившего залу, где начал заседать Конвент 10 мая 1793 года, --
это было нечто продолговатое, высокое и скучное. Одна из длинных сторон
этого ящика примыкала к обширному полукругу; здесь для представителей народа
стояли амфитеатром скамьи, -- ни столов, ни пюпитров не полагалось;
Гаран-Кулон, любитель записывать речи ораторов, клал бумагу на собственное
колено; напротив скамей -- трибуна, перед трибуной бюст Лепеллетье
Сен-Фаржо; за трибуной кресло председателя.
Мраморная голова Лепеллетье слегка выдавалась над краем трибуны; по
этой причине бюст позже убрали.
Амфитеатр состоял из девятнадцати рядов скамей, идущих полукругом один
над другим; по обоим краям амфитеатра стояли еще скамьи покороче.
Внизу амфитеатра, образующего как бы подкову, у подножия трибуны,
стояли приставы.
По одну сторону трибуны висела в черной деревянной раме доска вышиной в
девять футов, разделенная посередине скипетром, и на ней в две колонки была
начертана "Декларация прав человека"; по другую сторону на стене было пустое
пространство, которое позже заняли такой же рамой с текстом Конституции II
года, две колонки ее были разделены мечом. Над трибуной, а следовательно и
над головой оратора, реяли почти горизонтально три огромных трехцветных
знамени, которые выходили из глубокой и разгороженной на два отделения ложи,
где вечно теснился народ; древки знамен опирались на алтарь с надписью
"Закон". Позади этого алтаря возвышался -- на страже свободного слова --
ликторский пучок длиной с колонну. Гигантские статуи, вытянувшиеся вдоль
стены, стояли как раз напротив мест, отведенных для представителей народа.
Справа от председательского места красовался Ликург, слева Солон, над
скамьями Горы была статуя Платона.
Пьедесталом статуй служили простые каменные постаменты, и расставлены
они были на длинной балюстраде, опоясывающей всю залу и отделяющей публику
от членов Конвента. Зрители обычно опирались на эту балюстраду.
Черная деревянная рама, окаймлявшая "Декларацию прав человека",
доходила до балюстрады, перерезая рисунки на стене и нарушая прямоту линий,
чем был весьма недоволен Шабо. "Ну и уродство", -- жаловался он Вадье.
Чело статуй украшали венки из дубовых листьев и из лавра.
От балюстрады спускалась длинными прямыми складками зеленая ткань, на
которой зеленым же, но только более густого оттенка, были нарисованы такие
же венки; эта драпировка огибала весь низ залы, отведенной для членов
Конвента, а над нею холодно поблескивала пустая белая стена. Пробитые в этой
толстой стене, шли в два яруса, без всяких архитектурных украшений, трибуны
для публики: внизу -- квадратные, а в верхнем ярусе -- полукруглые. В те
времена Витрувий еще царил в умах, и согласно его правилам архивольты должны
были соответствовать архитравам. С каждой длинной стороны залы шли в ряд
десять трибун, а в конце каждого ряда помещались по две огромных ложи --
всего, следовательно, двадцать четыре трибуны. В ложах всегда теснился
народ.
Зрители трибун нижнего яруса, не помещаясь на отведенных им местах,
взлезали на все выступы, жались на карнизах, пользуясь любой возможностью,
предоставленной архитектурой залы. Вдоль верхнего яруса трибун вместо
несуществующих перил шел длинный и толстый железный брус, предохранявший
зрителей от падения, если задние напирали уж чересчур сильно. Какой-то
зритель все же ухитрился свалиться вниз; он рухнул прямо на Масье, бывшего
епископа из Бове, и, к счастью, не убившись, воскликнул: "Смотри-ка, и поп
на что-нибудь годится".
Зала Конвента могла вместить две тысячи человек, а в дни народных
волнений и три тысячи.
В Конвенте происходило по два заседания в день -- утреннее и вечернее.
Спинка председательского кресла была полукруглая, с золочеными
гвоздиками. Стол поддерживали четыре крылатые одноногие чудовища; они будто
сошли со страниц Апокалипсиса, дабы стать свидетелями революции. Казалось,
их выпрягли из колесницы Езекииля, чтобы запрячь в повозку Сансона.
На председательском столе стоял большой колокольчик, вернее колокол,
огромная медная чернильница и переплетенный в кожу фолиант для протоколов.
Случалось, что этот стол окропляла кровь, стекавшая с отрубленных
голов, которые поддевали на пики и приносили в Конвент.
На трибуну подымались по лестнице в девять ступеней. Ступени были
высокие, крутые, и взбираться по ним было нелегко; однажды Жансоннэ,
направлявшийся к трибуне, споткнулся. "Да это же настоящая лестница на
эшафот!" -- проворчал он. "Что ж! Попрактикуйся пока!" -- крикнул ему с
места Каррье.
Там, где стены выглядели слишком голыми, зодчий, желая украсить их,
поставил в углах ликторские пучки с торчавшей из них секирой.
Справа и слева от трибуны возвышались на цоколях два канделябра, в
двенадцать футов вышиной, несущие по четыре пары кенкетов. В ложах были
такие же канделябры. Цоколи под канделябрами скульптор украсил венчиками,
которые в народе называли "гильотинные ожерелья".
Скамьи для членов Конвента подымались в амфитеатре почти к самым
трибунам для публики; депутаты и народ могли обмениваться репликами.
Из трибун попадали в путаный лабиринт коридоров, где временами стоял
неистовый шум.
Распространившись по всему дворцу, Конвент переплеснулся и в соседние
особняки, в отель Лонгвиль, в отель Куаньи. Именно в отель Куаньи после 10
августа, если верить письму лорда Бредфорда, перенесли всю обстановку из
королевских покоев. Потребовалось целых два месяца, чтобы очистить от нее
Тюильри.
Комитеты были расположены поблизости от залы заседания: в павильоне
Равенства -- законодательный, земледельческий и торговли; в павильоне
Свободы -- морской, колоний, финансов, ассигнатов, а также Комитет
общественного спасения; в павильоне Единства -- военный комитет.
Комитет общественной безопасности сообщался с Комитетом общественного
спасения темным длинным коридором, где днем и ночью горел фонарь и где
толклись шпионы всех партий. Говорили там полушепотом.
Барьер в Конвенте несколько раз переносили с места на место. Обычно он
помещался справа от председателя.
Переборки, которые закрывали справа и слева полукружье амфитеатра,
оставляли между скамьями и стеной два тесных, похожих на ущелье коридорчика,
упиравшихся в две низенькие дверцы самого мрачного вида. Здесь был вход и
выход для публики.
Депутаты попадали прямо в зал через дверь, выходящую на террасу
Фельянов.
В этой зале, которую почти не освещали днем подслеповатые окна и плохо
освещали в сумерках тусклые кенкеты, было что-то от царства ночи. Полумрак
сливался с вечерней мглой, и заседания, проходившие при свете ламп,
производили зловещее впечатление. Сосед не различал соседа; с одного конца
залы до другого, слева направо, проступала неясная вереница голов, неслись в
темноте оскорбительные выкрики. Даже сталкиваясь нос к носу, люди не
узнавали друг друга. Однажды Леньело, взбегая на трибуну, толкнул какого-то
человека, спускавшегося вниз... "Прости, Робеспьер", -- сказал Леньело. "За
кого это ты меня принимаешь?" -- раздался хриплый голос. "Прости, Марат!" --
поправился Леньело.
Внизу, слева и справа от председательского места, две ближние трибуны
запрещалось занимать, ибо, как ни странно, но и в Конвенте имелись
привилегированные зрители. Только эти две трибуны были украшены
драпировками. Посреди архитрава драпировка подхватывалась витым шнуром с
золотыми кистями. Трибуны для народа никаких украшений не имели. Все тут
было исполнено ярости, дикарства и симметрии. Строгость и неистовство -- в
этом, пожалуй, вся революция. Зал Конвента являл собой наиболее яркий
образчик того стиля, который позже в среде художников стал именоваться
"мессидорская архитектура". Все было одновременно и массивным и хрупким.
Тогдашние строители основой прекрасного считали симметрию. Последнее слово в
духе Возрождения было сказано в царствование Людовика XV, а затем началась
реакция. Чрезмерная забота о благородстве и чистоте линий привела к пресному
и сухому стилю, нагонявшему зевоту. И зодчество тоже подвержено недугу
ложной стыдливости. После великолепных пиршеств формы и разгула красок,
отметивших восемнадцатый век, искусство вдруг село на диету и разрешало себе
лишь прямые линии. Но подобный прогресс приводит к уродству. Искусство
превращается в скелет, таков парадокс. И такова же оборотная сторона
благоразумной сдержанности,-- до того пекутся о строгости стиля, что в конце
концов он чахнет.
Не говоря уж о политических страстях, бушевавших в стенах этой залы,
один ее вид, одна лишь ее архитектура приводила зрителя в невольный трепет.
Еще вспоминали, как смутное видение, прежний театр: ложи, украшенные лепными
гирляндами, плафон, расписанный лазурью и пурпуром, люстру с гранеными
подвесками, жирандоли, отливавшие алмазным блеском, переливчатые, словно
голубиная шейка, обои, изобилье амуров и нимф на занавесках и драпировках,
-- вспоминали идиллию самодержавия и галантного века, запечатленную в
красках, в скульптуре, в позолоте, некогда щедро заливавшую своей улыбкой
эту суровую ныне залу, где взгляд повсюду натыкался на строгие прямые углы,
на холодные и жесткие, словно сталь, линии; представьте себе нечто вроде
Буше, гильотинированного Давидом.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Гюго В. Девяносто третий год Школьная 12 конвент
Силы были неравны белых насчитывалось шесть тысяч человек стороны ответил
Этот человек
человек очень храбрый
Ленинград типография промышленности