<<<     ΛΛΛ     >>>   

II. La creatura bella bianco vestita (Dante) [154]

Когда Квазимодо увидел, что келья опустела, что цыганки здесь нет, что,
пока он защищал ее, она была похищена, он вцепился себе в волосы и затопал
ногами от нежданного горя. Затем принялся бегать по всей церкви, разыскивая
цыганку, испуская нечеловеческие вопли, усеивая плиты собора своими рыжими
волосами Это было как раз в то мгновенье, когда победоносные королевские
стрелки вступили в собор и тоже принялись искать цыганку. Бедняга глухой
помогал им, не подозревая, каковы их намерения; он полагал, что врагами
цыганки были бродяги. Он сам повел Тристана-Отшельника по всем уголкам
собора, отворил ему все потайные двери, проводил за алтарь и в ризницы. Если
бы несчастная еще находилась в храме, он предал бы ее.
Когда утомленный бесплодными поисками Тристан, наконец, отступился, а
отступался он не так-то легко, -- Квазимодо продолжал искать один.
Отчаявшийся, обезумевший, он двадцать раз, сто раз обежал собор вдоль и
поперек, сверху донизу, то взбираясь, то сбегая по лестницам, зовя, крича,
обнюхивая, обшаривая, обыскивая, просовывая голову во все щели, освещая
факелом каждый свод. Самец, потерявший самку, не мог бы рычать и громче и
свирепее. Наконец, когда он убедился, и убедился окончательно, что
Эсмеральды нет, что все кончено, что ее украли у него, он медленно стал
подниматься по башенной лестнице, той самой лестнице, по которой он с таким
торжеством, с таким восторгом взбежал в тот день, когда спас ее. Он прошел
по тем же местам, поникнув головой, молча, без слез, почти не дыша. Церковь
вновь опустела и погрузилась в молчание. Стрелки ее покинули, чтобы устроить
на колдунью облаву в Сите. Оставшись один в огромном Соборе Богоматери, еще
несколько минут назад наполненном шумом осады. Квазимодо направился к келье,
в которой цыганка так долго спала под его охраной.
Приближаясь к келье, он вдруг подумал, что, может быть, найдет ее там.
Когда, огибая галерею, выходившую на крышу боковых приделов, он увидел
узенькую келью с маленьким окошком и маленькой дверью, притаившуюся под
упорной аркой, словно птичье гнездышко под веткой, у бедняги замерло сердце,
и он прислонился к колонне, чтобы не упасть. Он вообразил, что, может быть,
она вернулась, что какойнибудь добрый гений привел ее туда, что это мирная,
надежная и уютная келья, и она не могла покинуть ее Он не смел двинуться с
места, боясь спугнуть свою мечту. "Да, -- говорил он себе, -- да, она,
вероятно, спит или молится. Не надо ее беспокоить".
Но наконец, собравшись с духом, он на цыпочках приблизился к двери,
заглянул и вошел. Никого! Келья была по-прежнему пуста. Несчастный глухой
медленно обошел ее, приподнял постель, заглянул под нее, словно цыганка
могла спрятаться между каменной плитой и тюфяком, затем покачал головой и
застыл. Вдруг он в ярости затоптал ногою факел и, не вымолвив ни слова, не
издав ни единого вздоха, с разбега ударился головою о стену и упал без
сознания на пол.
Придя в себя, он бросился на постель и, катаясь по ней, принялся
страстно целовать это ложе, где только что спала девушка, и, казалось, еще
дышавшее теплом; некоторое время он лежал неподвижно, как мертвый, потом
встал и, обливаясь потом, задыхаясь, обезумев, принялся снова биться головой
о стену с жуткой мерностью раскачиваемого колокола и упорством человека,
решившего умереть. Обессилев, он снова упал, потом на коленях выполз из
кельи и сел против двери, как олицетворенное изумление.
Больше часа, не пошевельнувшись, просидел он так, пристально глядя на
опустевшую келью, мрачнее и задумчивее матери, сидящей между опустевшей
колыбелью и гробиком своего дитяти. Он не произносил ни слова; лишь изредка
бурное рыданье сотрясало его тело, но то было рыданье без слез, подобное
бесшумно вспыхивающим летним зарницам.
По-видимому, именно тогда, доискиваясь в горестной своей задумчивости,
кто мог быть неожиданным похитителем цыганки, он остановился на архидьяконе.
Он припомнил, что у одного лишь Клода был ключ от лестницы, ведшей в келью,
он припомнил его ночные покушения на девушку -- первое, в котором он,
Квазимодо, помогал ему, и второе, когда он. Квазимодо, помешал ему. Он
припомнил множество подробностей и вскоре уже не сомневался более в том, что
цыганку у него отнял архидьякон. Однако его уважение к священнику было так
велико, его благодарность, преданность и любовь к этому человеку пустили
такие глубокие корни в его сердце, что даже и теперь чувства эти противились
острым когтям ревности и отчаяния.
Он думал, что это сделал архидьякон, но кровожадная, смертельная
ненависть, которою он проникся бы к любому иному, тут, когда это касалось
Клода Фролло, обернулась у несчастного глухого глубочайшей скорбью.
В ту минуту, когда его мысль сосредоточилась на священнике, упорные
арки собора осветились утренней зарей, и он вдруг увидел на верхней галерее
Собора Богоматери, на повороте наружной балюстрады, опоясывавшей свод над
хорами, движущуюся фигуру. Она направлялась в его сторону. Он узнал ее. То
был архидьякон.
Клод шел тяжелой и медленной поступью, не глядя перед собой; он шел к
северной башне, но взгляд его был обращен к правому берегу Сены. Он держал
голову высоко, точно силясь разглядеть что-то поверх крыш. Такой косой
взгляд часто бывает у совы, когда она летит вперед, а глядит в сторону.
Архидьякон прошел над Квазимодо, не заметив его.
Глухой, окаменев при его неожиданном появлении, увидел, как священник
вошел в дверку северной башни. Читателю известно, что именно из этой башни
можно было видеть Городскую ратушу. Квазимодо встал и пошел за архидьяконом.
Звонарь поднялся по башенной лестнице, чтобы узнать, зачем поднимался
по ней священник. Бедняга не ведал, что он сделает, что скажет, чего он
хочет. Он был полон ярости и страха. В его сердце столкнулись архидьякон и
цыганка.
Дойдя до верха башни, он, прежде чем выступить из мрака лестницы на
площадку, осторожно осмотрелся, ища взглядом священника. Тот стоял к нему
спиной. Площадку колокольни окружает сквозная балюстрада. Священник,
устремив взгляд на город, стоял, опираясь грудью на ту из четырех сторон
балюстрады, которая выходит к мосту Богоматери.
Бесшумно подкравшись сзади. Квазимодо старался разглядеть, на что так
пристально смотрит архидьякон.
Внимание священника было поглощено тем, на что он глядел, и он даже не
услышал шагов Квазимодо.
Великолепное, пленительное зрелище представляет собой Париж, --
особенно Париж того времени, -- с высоты башен Собора Богоматери летним
ранним, веющим прохладою утром. Стоял июль. Небо было ясное. Несколько
запоздавших звездочек угасали то там, то тут, и лишь одна, очень яркая,
искрилась на востоке, где небо казалось всего светлее. Вот-вот должно было
показаться солнце. Париж начинал просыпаться. В этом чистом, бледном свете
резко выступали обращенные к востоку стены домов. Исполинская тень колоколен
ползла с крыши на крышу, протягиваясь от одного конца города до другого. В
некоторых кварталах уже слышались шум и говор. Тут раздавался колокольный
звон, там -- удары молота или дребезжание проезжавшей тележки. Кое-где на
поверхности кровель уже возникали дымки, словно вырываясь из трещин огромной
курящейся горы. Река, дробившая свои волны о быки стольких мостов, о мысы
стольких островов, переливалась серебристой рябью. Вокруг города, за
каменной его оградой, глаз тонул в широком полукруге клубившихся испарений,
сквозь которые можно было смутно различить бесконечную линию равнин и
изящную округлость холмов. Самые разные звуки реяли над полупроснувшимся
городом. На востоке утренний ветерок гнал по небу белые пушистые хлопья,
вырванные из гривы тумана, застилавшего холмы.
На паперти кумушки с кувшинами для молока с удивлением указывали друг
другу на невиданное разрушение главных дверей Собора Богоматери и на два
потока расплавленного свинца, застывших в расщелинах камня. Это было все,
что осталось от ночного мятежа. Костер, зажженный Квазимодо между двух
башен, потух. Тристан уже очистил площадь и приказал бросить трупы в Сену.
Короли, подобные Людовику XI, заботятся о том, чтобы кровопролитие не
оставляло следов на мостовой.
С внешней стороны балюстрады, как раз под тем местом, где стоял
священник, находился один из причудливо обтесанных каменных желобов,
которыми щетинятся готические здания. В расщелине этого желоба два
прелестных расцветших левкоя, колеблемые ветерком, шаловливо раскланивались
друг с другом, точно живые. Над башнями, высоко в небе, слышался щебет птиц.
Но священник ничего этого не слышал, ничего этого не замечал. Он был из
тех людей, для которых не существует ни утра, ни птиц, ни цветов. Среди
этого необъятного простора, предлагавшего взору такое многообразие, его
внимание было сосредоточено на одном.
Квазимодо сгорал желанием спросить у него, что он сделал с цыганкой, но
архидьякон, казалось, унесся в иной мир. Он, видимо, переживал одно из тех
острейших мгновений, когда человек даже не почувствовал бы, как под ним
разверзается бездна. Вперив взгляд в одну точку, он стоял безмолвный,
неподвижный, и в этом безмолвии, в этой неподвижности было что-то до того
страшное, что свирепый звонарь задрожал и не осмелился их нарушить. У него
был другой способ спросить священника: он стал следить за направлением его
взгляда, и взор его упал на Гревскую площадь.
Он увидел то, на что глядел архидьякон. Возле постоянной виселицы
стояла лестница. На площади виднелись кучки людей и множество солдат.
Какой-то мужчина тащил по мостовой что-то белое, за которым волочилось
что-то черное. Этот человек остановился у подножия виселицы.
И тут произошло нечто такое, что Квазимодо не мог хорошо разглядеть. Не
потому, чтобы его единственный глаз утратил зоркость, но потому, что
скопление стражи у виселицы мешало ему видеть происходившее. Кроме того, в
эту минуту взошло солнце, и такой поток света хлынул с горизонта, что все
высокие точки Парижа -- шпили, трубы и вышки -- запылали одновременно.
Тем временем человек стал взбираться по лестнице. Теперь Квазимодо
отчетливо разглядел его. На плече он нес женщину-девушку в белой одежде; на
шею девушки была накинута петля. Квазимодо узнал ее.
То была она.
Человек добрался до конца лестницы. Здесь он поправил петлю.
Священник, чтобы лучше видеть, стал на колени на самой балюстраде.
Внезапно человек резким движением каблука оттолкнул лестницу, и
Квазимодо, уже несколько мгновений затаивавший дыхание, увидел, как на конце
веревки, на высоте двух туаз над мостовой, закачалось тело несчастной
девушки с человеком, вскочившим ей на плечи. Веревка перекрутилась в
воздухе, и Квазимодо увидел, как по телу цыганки пробежали страшные
судороги. Вытянув шею, с выкатившимися из орбит глазами священник тоже
глядел на эту страшную сцену, на мужчину и девушку -- на паука и муху.
Вдруг в самое страшное мгновение сатанинский смех, смех, в котором не
было ничего человеческого, исказил мертвенно-бледное лицо священника.
Квазимодо не слышал этого смеха, но он увидел его.
Звонарь отступил на несколько шагов за спиной архидьякона и внезапно, в
порыве ярости кинувшись на него, своими могучими руками столкнул его в
бездну, над которой наклонился Клод.
-- Проклятье! -- крикнул священник и упал вниз.
Водосточная труба, над которой он стоял, задержала его падение В
отчаянии он обеими руками уцепился за нее, и в тот миг, когда он открыл рот,
чтобы крикнуть еще раз, он увидел над краем балюстрады, над своей головой,
наклонившееся страшное, дышавшее местью лицо Квазимодо.
И он онемел.
Под ним зияла бездна. До мостовой было более двухсот футов.
В этом страшном положении архидьякон не вымолвил ни слова, не издал ни
единого стона Он лишь извивался, делая нечеловеческие усилия взобраться по
желобу до балюстрады Но его руки скользили по граниту, его ноги, царапая
почерневшую стену, тщетно искали опоры. Тем, кому приходилось взбираться на
башни Собора Богоматери, известно, что под балюстрадой находится каменный
карниз. На ребре этого скошенного карниза бился несчастный архидьякон. Под
ним была не отвесная, а ускользавшая от него вглубь стена.
Чтобы вытащить его из бездны, Квазимодо достаточно было протянуть руку,
но он даже не смотрел на Клода. Он смотрел на Гревскую площадь. Он смотрел
на виселицу. Он смотрел на цыганку.
Глухой облокотился на балюстраду в том месте, где до него стоял
архидьякон. Он не отрывал взгляда от того единственного, что в этот миг
существовало для него на свете, он был неподвижен и нем, как человек,
пораженный молнией, и слезы непрерывным потоком тихо струились из его глаза,
который до сей поры пролил одну-единственную слезу.
Архидьякон изнемогал. По его лысому лбу катился пот, из-под ногтей на
камни сочилась кровь, колени были в ссадинах.
Он слышал, как при каждом усилии, которое он делал, его сутана,
зацепившаяся за желоб, трещала и рвалась. В довершение несчастья желоб
оканчивался свинцовой трубой, гнувшейся под тяжестью его тела Архидьякон
чувствовал, что труба медленно подается Несчастный сознавал, что, когда
усталость сломит его руки, когда его сутана разорвется, когда свинцовая
труба сдаст, падение неминуемо, и ужас леденил его сердце. Порой он
устремлял блуждающий взгляд на тесную площадку футов на десять ниже,
образуемую архитектурным украшением, и молил небо из глубины своей
отчаявшейся души послать ему милость -- окончить свой век на этом
пространстве в два квадратных фута, даже если ему суждено прожить сто лет.
Один раз он взглянул вниз на площадь, в бездну; когда он поднял голову, веки
его были сомкнуты, а волосы стояли дыбом.
Было что-то страшное в молчании этих двух человек. В то время как
архидьякон в нескольких футах от Квазимодо погибал лютой смертью. Квазимодо
плакал и смотрел на Гревскую площадь.
Архидьякон, видя, что все его попытки только расшатывают его последнюю
хрупкую опору, решил больше не шевелиться. Обхватив желоб, он висел едва
дыша, неподвижно, чувствуя лишь судорожное сокращение мускулов живота,
подобное тому, какое испытывает человек во сне, когда ему кажется, что он
падает. Его остановившиеся глаза были болезненно и изумленно расширены. Но
почва постепенно уходила из-под него, пальцы скользили по желобу, руки
слабели, тело становилось тяжелее. Поддерживавшая его свинцовая труба все
ниже и ниже склонялась над бездной.
Он видел под собой -- и это было ужасно -- кровлю Сен-Жан-ле-Рон,
казавшуюся такой маленькой, точно перегнутая пополам карта. Он глядел на
бесстрастные изваяния башни, повисшие, как и он, над пропастью, но без
страха за себя, без сожаления к нему. Все вокруг было каменным: прямо перед
ним -- раскрытые пасти чудовищ, под ним, в глубине площади -- мостовая, над
его головой -- плакавший Квазимодо.
На Соборной площади стояли добродушные зеваки и спокойно обсуждали, кто
этот безумец, который таким странным образом забавлялся. Священник слышал,
как они говорили, -- их высокие, звучные голоса долетали до него:
-- Да ведь он сломит себе шею!
Квазимодо плакал.
Наконец архидьякон, с пеной бешенства и ужаса на губах, понял, что его
усилия тщетны. Все же он собрал остаток сил для последней попытки. Он
подтянулся на желобе, коленями оттолкнулся от стены, уцепился руками за
расщелину в камне, и ему удалось подняться приблизительно на один фут; но от
этого толчка конец поддерживавшей его свинцовой трубы сразу погнулся.
Одновременно порвалась его сутана. Чувствуя, что он потерял всякую опору,
что только его онемевшие слабые руки еще за что-то цепляются, несчастный
закрыл глаза и выпустил желоб. Он упал.
Квазимодо смотрел на то, как он падал.
Падение с такой высоты редко бывает отвесным. Архидьякон, полетевший в
пространство, сначала падал вниз головою, вытянув руки, затем несколько раз
перевернулся в воздухе. Ветер отнес его на кровлю одного из соседних домов,
и несчастный об нее ударился Однако, когда он долетел до нее, он был еще жив
Звонарь видел, как он, пытаясь удержаться, цеплялся за нее пальцами. Но
поверхность была слишком поката, а он уже обессилел. Он скользнул вниз по
крыше, как оторвавшаяся черепица, и грохнулся на мостовую. Там он остался
лежать неподвижно.
Тогда Квазимодо поднял глаза на цыганку, тело которой, вздернутое на
виселицу, билось под белой одеждой в последних предсмертных содроганиях,
потом взглянул на архидьякона, распростертого у подножия башни, потерявшего
человеческий образ, и с рыданием, всколыхнувшим его уродливую грудь,
произнес:
-- Это все, что я любил!

III. Брак Феба

Под вечер того же дня, когда судебные приставы епископа подняли на
Соборной площади изувеченный труп архидьякона. Квазимодо исчез из Собора
Богоматери.
По поводу этого происшествия ходило множество слухов. Никто не
сомневался в том, что пробил час, когда, в силу их договора. Квазимодо, то
есть дьявол, должен был унести с собой Клода Фролло, то есть колдуна.
Утверждали, что Квазимодо, чтобы взять душу Фролло, разбил его тело, подобно
тому, как обезьяна разбивает скорлупу ореха, чтобы съесть ядро.
Вот почему архидьякон не был погребен в освященной земле.
Людовик XI опочил год спустя, в августе месяце 1483 года.
Пьеру Гренгуару удалось спасти козочку и добиться успеха как
драматургу. По-видимому, отдав дань множеству безрассудных увлечений --
астрологии, философии, архитектуре, герметике, -- он вернулся к драматургии,
самому безрассудному из всех. Это он называл своим "трагическим концом". Вот
что можно прочесть по поводу его успехов как драматурга в счетах епархии за
1483 год:
"Жеану Маршану, плотнику, и Пьеру Гренгуару, сочинителю, которые
поставили и сочинили мистерию, сыгранную в парижском Шатле в день приезда
папского посла, на вознаграждение лицедеев, одетых и обряженных, как
требовалось для мистерии, а равно и на устройство подмостков -- всего сто
ливров"
Феб де Шатопер тоже кончил трагически. Он женился

IV. Брак Квазимодо

Мы упоминали о том, что Квазимодо исчез из Собора Богоматери в самый
день смерти цыганки и архидьякона. И действительно, его никто уже не видел,
никто не знал, что с ним сталось.
В ночь после казни Эсмеральды помощники палача сняли ее труп с виселицы
и по обычаю отнесли его в склеп Монфокона.
Монфокон, по словам Соваля, был "самой древней и самой великолепной
виселицей королевства". Между предместьями Тампль и Сен-Мартен,
приблизительно в ста шестидесяти саженях от крепостной стены Парижа, на
расстоянии нескольких выстрелов от деревни Куртиль, на пологой, однако
достаточно высокой, видной издалека горке возвышалось, слегка напоминая
кельтский кромлех, своеобразное сооружение, где также приносились
человеческие жертвы.
Представьте себе на вершине мелового холма большой каменный
параллелепипед высотою в пятнадцать футов, шириною в тридцать, длиною в
сорок, с дверью, наружной лестницей и площадкой На этой площадке --
шестнадцать громадных столбов из необтесанного камня высотою в тридцать
футов, расположенных колоннадой по трем сторонам массивного основания и
соединенных между собою наверху крепкими балками, с которых, через
правильные промежутки, свисали цепи, на каждой цепи -- скелет. Неподалеку на
равнине -- каменное распятие и две второстепенные виселицы, которые словно
отпочковались от главной Над всем этим высоко в небе непрерывное кружение
воронья. Таков был Монфокон.
В конце XV столетия страшная виселица, воздвигнутая в 1328 году, была
уже сильно разрушена Брусья источили черви, цепи заржавели, столбы
позеленели от плесени. Кладка из тесаного камня расселась, площадка, по
которой не ступала нога человека, поросла травой. Жутким силуэтом
вырисовывалось это сооружение на небе, особенно ночью, когда по белым
черепам скользили лунные блики и ночной ветер, задевая цепи и скелеты,
шевелил их во мраке. Одной этой виселицы было достаточно, чтобы наложить
зловещую тень на всю окрестность.
Каменная кладка, служившая фундаментом этому отвратительному
сооружению, была полой. В ней находился обширный подвал, прикрытый сверху
старой железной, уже погнувшейся решеткой, куда сваливали не только
человеческие трупы, падавшие с цепей Монфокона, но и тела всех несчастных,
которых казнили на других постоянных виселицах Парижа. В этой глубокой
свалке, где превратилось в прах столько человеческих останков и столько
преступлений, сложили свои кости многие из великих мира сего и многие
невиновные, начиная от невинно осужденного Ангерана де Мариньи, обновившего
Монфокон, и кончая адмиралом Колиньи, замкнувшим круг Монфокона, тоже
невинно осужденным.
Что же касается таинственного исчезновения Квазимодо, то вот все, что
нам удалось разузнать.
Спустя полтора или два года после событий, завершивших эту историю,
когда в склеп Монфокона пришли за трупом повешенного два дня назад Оливье ле
Дена, которому Карл VIII даровал милость быть погребенным в Сен-Лоране, в
более достойном обществе, то среди отвратительных человеческих остовов нашли
два скелета, из которых один, казалось, сжимал другой в своих объятиях. Один
скелет был женский, сохранивший на себе еще кое-какие обрывки некогда белой
одежды и ожерелье вокруг шеи из зерен лавра, с небольшой шелковой ладанкой,
украшенной зелеными бусинками, открытой и пустой Эти предметы представляли
по-видимому такую незначительную ценность, что даже палач не польстился на
них. Другой скелет, крепко обнимавший первый, был скелет мужчины. Заметили,
что спинной хребет его был искривлен, голова глубоко сидела между лопаток,
одна нога была короче другой. Но его шейные позвонки оказались целыми, из
чего явствовало, что он не был повешен. Следовательно, человек этот пришел
сюда сам и здесь умер. Когда его захотели отделить от скелета, который он
обнимал, он рассыпался прахом.

* ПРИМЕЧАНИЕ К ВОСЬМОМУ ИЗДАНИЮ *

По ошибке было объявлено, что это издание будет дополнено новыми
главами. Следовало сказать -- главами неизданными. В самом деле, если под
новыми подразумевать заново написанные, то главы, добавленные к этому
изданию, не могут считаться новыми. Они были написаны одновременно со всем
романом, вытекали из одного и того же замысла и всегда составляли часть
рукописи Собора Парижской Богоматери. Более того, автор не мыслит, каким
образом можно было бы дополнить подобного рода сочинение вставками,
написанными позже. Это зависит не от нас. По мнению автора, роман, в силу
известного закона, зарождается сразу, со всеми своими главами, драма -- со
всеми своими сценами. Не думайте, что можно произвольно изменять количество
частей единого целого, этого таинственного микрокосма, который вы именуете
драмой или романом. Прививка или спайка плохо срастаются с такого рода
произведением. Оно должно вылиться сразу в определенную форму и сохранять
ее. Написав произведение, не передумывайте, не поправляйте его. Как только
книга вышла в свет, как только пол этого произведения, мужской или женский,
признан и утвержден, как только новорожденный издал первый крик, -- он уже
рожден, существует, он таков, каков есть; ни отец, ни мать уже ничего не
могут изменить; он принадлежит воздуху и солнцу, предоставьте ему жить или
умереть таким, каким он создан. Ваша книга неудачна? Тем более! Не
прибавляйте глав к неудачной книге. Ваша книга неполна? Ее следовало сделать
полной, зачиная ее. Ваше дерево искривлено? Вам уже его не выпрямить! Ваше
произведение худосочно? Ваш роман не жизнеспособен? Вы не вдохнете в него
дыхание жизни, которого ему недостает! Ваша драма рождена хромой? Поверьте
мне что не стоит приставлять ей деревянную ногу.
Итак, автор придает особое значение тому, чтобы читатели не считали
вновь опубликованные главы написанными именно для этого нового издания. Если
они не были опубликованы ни в одном из предшествующих изданий, то это
произошло по очень простой причине. В то время, когда Собор Парижской
Богоматери печатался впервые, тетрадь, содержавшая эти три главы,
затерялась. Нужно было либо написать их вновь, либо обойтись без них. Автор
решил, что две довольно объемистые главы касаются искусства и истории, не
затрагивая существа драмы и романа; читатели не заметят их исчезновения,
только автор будет посвящен в тайну этого пробела. Он решил этим пренебречь.
К тому же, если быть откровенным до конца, над необходимостью заново писать
утерянные главы взяла верх его лень. Ему легче было бы написать новый роман.
Теперь эти главы отыскались, и автор пользуется первой возможностью,
чтобы вставить их куда следует.
Итак, вот оно, это произведение, во всей его целостности, такое, каким
оно было задумано, такое, каким оно было создано; хорошо оно или дурно,
долговечно или скоропреходяще, но оно именно такое, каким хотел его видеть
автор.
Эти отыскавшиеся главы в глазах людей, хотя бы и весьма рассудительных,
искавших в Соборе Парижской Богоматери лишь драму или роман, наверное,
покажутся незначительными. Но, быть может, найдутся читатели, которые сочтут
не бесполезным вникнуть в эстетический и философский замысел этой книги и
которые, читая Собор Парижской Богоматери, с особым удовольствием попытаются
разглядеть под оболочкой романа нечто иное, нежели роман, и проследить -- да
простится нам нескромное выражение! -- систему историка и цель художника,
скрывающуюся под более или менее удачным творением поэта.
Вот для таких читателей главы, внесенные в это издание, дополнят роман
Собор Парижской Богоматери, если только Собор Парижской Богоматери вообще
стоило дополнять.
В одной из этих глав автор излагает и обосновывает, к несчастью глубоко
укоренившееся и глубоко им продуманное, мнение о нынешнем упадке архитектуры
и о почти неизбежной, как ему кажется, гибели этого великого искусства. Но
он испытывает необходимость заявить здесь о своем искреннем желании, чтобы
будущее когда-нибудь доказало его неправоту. Он знает, что искусство под
любой оболочкой может ждать всего от грядущих поколений, гений которых пока
еще зреет в наших мастерских. Зерно брошено в борозду, и жатва, несомненно,
будет обильна! Автор только опасается, а почему опасается, это будет
явствовать из второго тома настоящего издания, -- как бы животворящие соки
не иссякли в том древнем грунте, который в течение стольких веков был
наиболее плодородной почвой для зодчества.
И все же новое поколение художников -- поколение жизнеспособное,
сильное, в нем есть, если можно так выразиться, некая предопределенность; в
частности, в наших архитектурных школах, особенно последнее время, бездарные
профессора готовят, не только сами того не сознавая, но даже против своего
желания, прекрасных учеников; с ними повторяется, но только в обратном
порядке, рассказанная Горацием история горшечника, который задумывал амфоры,
а лепил горшки: currit rota, urceus exit [155]. Но какова бы ни была
будущность архитектуры, как бы ни разрешили в один прекрасный день наши
молодые архитекторы вопрос о своем искусстве, в ожидании новых памятников
должно сохранить памятники древние. Внушим народу по мере возможности любовь
к национальному зодчеству. Именно в этом -- заявляет автор -- одна из
главных целей книги; именно в этом одна из главных целей его жизни. В Соборе
Парижской Богоматери есть, быть может, несколько правильных суждений об
искусстве средневековья, об этом чудесном искусстве, до сей поры еще
неведомом одним и, что еще хуже, непризнанном другими. Но автор далек от
того, чтобы считать добровольно поставленную им перед собой задачу
завершенной. Он уже не раз выступал в защиту нашего древнего зодчества, он
уже не раз вопиял о профанациях, разрушениях и святотатственных
посягательствах на это искусство. Он будет неутомим! Он обязался
возвращаться к этой теме. И он к ней вернется! Он будет столь же неутомимым,
защищая наши исторические памятники, сколь яростно на них нападают наши
школьные и академические иконоборцы. Сердце кровью обливается, когда видишь,
в какие руки попало теперь средневековое зодчество и как беззастенчиво
современные штукатуры обращаются с развалинами великого искусства. Это позор
для нас, людей образованных, видящих, что они творят, и ограничивающихся
порицанием. Я уже не говорю о том, что происходит в провинции, но что
происходит в Париже! У наших дверей, под нашими окнами в столице, в очаге
культуры, обиталище печати, слова, мысли! Заканчивая наше примечание, мы не
можем не указать на проявления вандализма, которые ежедневно задумываются,
обсуждаются, зачинаются, продолжаются и спокойно доводятся до благополучного
конца у нас на глазах, на глазах у парижских любителей искусства, перед
лицом обезоруженной подобной дерзостью критики. Только что разрушен
архиепископский дворец, убогое по вкусу здание, -- эта беда еще не велика;
но заодно с дворцом разрушают и здание епархиального управления, редкий
памятник XIV столетия, который архитектор-разрушитель не сумел распознать.
Он вместе с плевелами вырвал и колосья. Ныне толкуют о том, чтобы срыть
прелестную Венсенскую часовню и из ее камней воздвигнуть укрепления, без
которых Домениль, однако, обошелся. Тратят большие деньги на ремонт и
реставрацию безобразного Бурбонского дворца и в то же время предоставляют
осенним ветрам разбивать дивные витражи Сент-Шапель. Вот уже несколько дней
как башня церкви Сен-Жак-де-ла-Бушри покрыта строительными лесами, а в
ближайшее утро там заработает кирка. Нашелся каменщик, который соорудил
белый домишко между почтенными башнями Дворца правосудия. Нашелся другой,
который обкорнал Сен-Жермен-де-Пре, феодальное аббатство с тремя
колокольнями. Не сомневайтесь, что найдется и третий, который снесет
СенЖермен-д'Оксеруа. Всем этим каменщикам, воображающим себя архитекторами,
платят префектура или районные управления, они носят зеленые мундиры
академиков. Все зло, которое извращенный вкус может причинить истинному
вкусу, они причиняют. В тот час, когда мы пишем эти строки, перед нами
плачевное зрелище: один из этих каменщиков распоряжается в Тюильри, он
полосует самый лик творения Филибера Делорма. И, конечно, немалым позором
для нашего времени является та наглость, с какой неуклюжие украшения работы
этого господина расползаются по всему фасаду одного из изящнейших зданий
эпохи Возрождения.
Париж.
20 октября 1832 г

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Гюго В. Собор Парижской Богоматери Школьная 1 священник
Дойдя до главного портала собора богоматери
Оставшись один в огромном соборе богоматери человек священник
Пробуждаются в сердце матери при виде крошечного башмачка ее ребенка господи площади
Ответил капитан