|
|
<<< ΛΛΛ
Множество интересных историй можно рассказать о Пепе.
Однажды какая-то синьора поручила ему отнести в подарок подруге ее
корзину яблок своего сада.
- Заработаешь сольдо! - сказала она. - Это ведь не вредно тебе...
Он с полной готовностью взял корзину, поставил ее на голову себе и
пошел, а воротился за сольдо лишь вечером.
- Ты не очень спешил! - сказала ему женщина.
- Но все-таки я устал, дорогая синьора! - вздохнув, ответил Пепе. -
Ведь их было более десятка!
- В полной до верха корзине? Десяток яблок?
- Мальчишек, синьора.
- Но - яблоки?
- Сначала - мальчишки: Микеле, Джованни...
Она начала сердиться, схватила его за плечо, встряхнула.
- Отвечай, ты отнес яблоки?
- До площади, синьора! Вы послушайте, как хорошо я вел себя: сначала я
вовсе не обращал внимания на их насмешки, - пусть, думаю, они сравнивают
меня с ослом, я всё стерплю из уважения к синьоре, - к вам, синьора. Но
когда они начали смеяться над моей матерью, - ага, подумал я, ну, это вам
не пройдет даром. Тут я поставил корзину, и - нужно было видеть, добрая
синьора, как ловко и метко попадал я в этих разбойников, - вы бы очень
смеялись!
- Они растащили мои плоды?! - закричала женщина.
Пепе, грустно вздохнув, сказал:
- О нет. Но те плоды, которые не попали в мальчишек, разбились о
стены, а остальные мы съели, после того как я победил и помирился с
врагами...
Женщина долго кричала, извергая на бритую голову
Пепе все проклятия, известные ей, - он слушал ее внимательно и
покорно, время от времени прищелкивая языком, а иногда, с тихим одобрением,
восклицая:
- О-о, как сказано! Какие слова!
А когда она, устав, пошла прочь от него, он сказал вслед ей:
- Но, право, вы не беспокоились бы так, если б видели, как метко
попадал я прекрасными плодами вашего сада в грязные головы этих мошенников,
- ах, если б вы видели это! - вы дали бы мне два сольдо вместо обещанного
одного!
Грубая женщина не поняла скромной гордости победителя, - она только
погрозила ему железным кулаком.
Сестра Пепе, девушка много старше, но не умнее его, поступила
прислугой - убирать комнаты - на виллу богатого американца. Она сразу же
стала чистенькой, румяной и, на хороших хлебах, начала заметно наливаться
здоровым соком, как груша в августе.
Брат спросил ее однажды:
- Ты ешь каждый день?
- Два и три раза, если хочу, - с гордостью ответила она.
- Пожалела бы зубы! - посоветовал ей Пепе и задумался, а потом спросил
снова:
- Очень богат твой хозяин?
- Он? Я думаю - богаче короля!
- Ну, оставим глупости соседям! А сколько брюк у твоего хозяина?
- Это трудно сказать.
- Десять?
- Может быть, больше...
- Поди-ка, принеси мне одни не очень длинные и теплые, - сказал Пепе.
- Зачем?
- Ты видишь - какие у меня?
Видеть это было трудно, - от штанов Пепе на ногах его оставалось
совсем немного.
- Да, - согласилась сестра, - тебе необходимо одеться! Но он ведь
может подумать, что мы украли?
Пепе внушительно сказал ей:
- Не нужно считать людей глупее нас! Когда от многого берут немножко,
это не кража, а просто дележка!
- Ведь это песня! - не соглашалась сестра, но Пепе быстро уговорил ее,
а когда она принесла в кухню хорошие брюки светло-серого цвета и они
оказались несколько длиннее всего тела Пепе, он тотчас догадался, как нужно
сделать.
- Дай-ка нож! - сказал он.
Вдвоем они живо превратили брюки американца в очень удобный костюм для
мальчика: вышел несколько широковатый, но уютный мешок, он придерживался на
плечах веревочками, их можно было завязывать вокруг шеи, а вместо рукавов
отлично служили карманы.
Они устроили бы еще лучше и удобнее, но им помешала в этом супруга
хозяина брюк: явилась в кухню и начала говорить самые грубые слова на всех
языках одинаково плохо, как это принято американцами.
Пепе ничем не мог остановить ее красноречие, он морщился, прикладывал
руку к сердцу, хватался в отчаянии за голову, устало вздыхал, но она не
могла успокоиться до поры, пока не явился ее муж.
- В чем дело? - спросил он.
И тогда Пепе сказал:
- Синьор, меня очень удивляет шум, поднятый вашей синьорой, я даже
несколько обижен за вас. Она, как я понял, думает, что мы испортили брюки,
но уверяю вас, что для меня они удобны! Она, должно быть, думает, что я
взял последние ваши брюки и вы не можете купить других...
Американец, спокойно выслушав его, заметил:
- А я думаю, молодчик, что надобно позвать полицию.
- Да-а? - очень удивился Пепе. - Зачем?
- Чтобы тебя отвели в тюрьму...
Это очень огорчило Пепе, он едва не заплакал, но сдержался и сказал с
достоинством:
- Если это вам нравится, синьор, если вы любите сажать людей в тюрьму,
то - конечно! Но я бы не сделал так, будь у меня много брюк, а у вас ни
одной пары! Я бы дал вам две, пожалуй - три пары даже; хотя три пары брюк
нельзя надеть сразу! Особенно в жаркий день...
Американец расхохотался; ведь иногда и богатому бывает весело.
Потом он угощал Пепе шоколадом и дал ему франк.
Пепе попробовал монету зубом и поблагодарил:
- Благодарю вас, синьор! Кажется, монета настоящая?
Всего лучше Пепе, когда он один стоит где-нибудь в камнях, вдумчиво
разглядывая их трещины, как будто читая по ним темную историю жизни камня.
В эти минуты живые его глаза расширены, подернуты красивой пленкой, тонкие
руки за спиною и голова, немножко склоненная, чуть-чуть покачивается, точно
чашечка цветка. Он что-то мурлычет тихонько, - он всегда поет.
Хорош он также, когда смотрит на цветы, - лиловыми ручьями льются по
стене глицинии, а перед ними этот мальчик вытянулся струною, будто
вслушиваясь в тихий трепет шeлковых лепестков под дыханием морского ветра.
Смотрит и поет:
- Фиорино-о... фиорино-о...
Издали, как удары огромного тамбурина, доносятся глухие вздохи моря.
Играют бабочки над цветами, - Пепе поднял голову и следит за ними, щурясь
от солнца, улыбаясь немножко завистливой и грустной, но все-таки доброй
улыбкой старшего на земле.
- Чо! - кричит он, хлопая ладонями, пугая изумрудную ящерицу.
А когда море спокойно, как зеркало, и в камнях нет белого кружева
прибоя, Пепе, сидя где-нибудь на камне, смотрит острыми глазами в
прозрачную воду: там, среди рыжеватых водорослей, плавно ходят рыбы, быстро
мелькают креветки, боком ползет краб. И в тишине, над голубою водой,
тихонько течет звонкий, задумчивый голос мальчика:
О море... море...
Взрослые люди говорят о мальчике:
- Этот будет анархистом!
А кто подобрей, из тех, что более внимательно присматриваются друг ко
другу, - те говорят иначе:
- Пепе будет нашим поэтом...
Пасквалино же, столяр, старик с головою, отлитой из серебра, и лицом,
точно с древней римской монеты, мудрый и всеми почитаемый Пасквалино
говорит свое:
- Дети будут лучше нас, и жить им будет лучше!
Очень многие верят ему.
XXVII
В безлунную ночь страстнoй субботы по окраинам города, в узких щелях
улиц медленно ходит женщина в черном плаще, лицо ее прикрыто капюшоном и не
видно, обильные складки широкого плаща делают ее огромной, идет она молча и
кажется немым воплощением неисчерпаемой скорби.
За нею столь же медленно, тесной кучей - точно одно тело - плывут
музыканты, - медные трубы жутко вытянуты вперед, просительно подняты к
темному небу и рычат, вздыхают; гнусаво, точно невыспавшиеся монахи, поют
кларнеты, и, словно старый злой патер, гудит фагот; мстительно жалуется
корнет-а-пистон, ему безнадежно вторят валторны, печально молится баритон,
и, охая, глухо гудит большой барабан, отбивая такт угрюмого марша, а вместе
с дробной, сухой трелью маленького сливается шорох сотен ног по камням.
Тускло блестит медь желтым, мертвым огнем, люди, опоясанные ею,
кажутся чудовищно странными; инструменты из дерева торчат, как хоботы, -
группа музыкантов, точно голова огромного черного змея, чье тело тяжко и
черно влачится в тесных улицах среди серых стен.
Иногда это странное шествие ночью последних страданий Христа -
изливается на маленькую площадь неправильных очертаний, - эти площади,
точно дыры, протертые временем в каменной одежде города, - потом снова всe
втиснуто в щель улицы, как бы стремясь раздвинуть ее, и не один час этот
мрачный змей, каждое кольцо которого - живое тело человека, ползает по
городу, накрытому молчаливым небом, вслед за женщиной, возбуждающей
странные догадки.
Немая и черная, словно окована непобедимой печалью, она что-то ищет в
ночи, уводя воображение глубоко во тьму древних верований, напоминая Изиду,
потерявшую брата-мужа, растерзанного злым Сетом-Тифоном, и кажется, что от
ее непонятной фигуры исходит черное сияние, облекая всё жутким мраком давно
пережитого и воскресшего в эту ночь, чтобы пробудить мысль о близости
человека к прошлому.
Траурная музыка гулко бьет в окна домов, вздрагивают стекла, люди
негромко говорят о чем-то, но все звуки стираются глухим шарканьем тысяч
ног о камни мостовой, - тверды камни под ногами, а земля кажется непрочной,
тесно на ней, густо пахнет человеком, и невольно смотришь вверх, где в
туманном небе неярко блестят звезды.
Но - вот вдали, на высокой стене, на черных квадратах окон вспыхнуло
отражение красного огня, вспыхнуло, исчезло, загорелось снова, и по толпе
весенним вздохом леса пронесся подавленный шeпот:
- Идут, идут...
Там, впереди, родился и начал жить, возрастая, другой шум - более
светлый, там всё ярче разгорается огонь; эта женщина пошла вперед как будто
быстрее, и толпа оживленнее хлынула за нею, даже музыка будто на секунду
потеряла темп - смялись, спутались звуки, и смешно высоко свистнула,
заторопившись, флейта, вызвав негромкий смех.
И тотчас же, как-то вдруг, по-сказочному неожиданно - пред глазами
развернулась небольшая площадь, а среди нее, в свете факелов и бенгальских
огней, две фигуры: одна - в белых длинных одеждах, светловолосая, знакомая
фигура Христа, другая - в голубом хитоне - Иоанн, любимый ученик Иисуса, а
вокруг них темные люди с огнями в руках, на их лицах южан какая-то одна,
всем общая улыбка великой радости, которую они сами вызвали к жизни и -
гордятся ею.
Христос - тоже веселый, в одной руке он держит орудие казни своей, всё
в цветах, быстро размахивая другою, он что-то говорит, Иоанн - смеется,
закинув кудрявую голову, юный, безбородый, красивый, как Дионис.
Толпа вылилась на площадь потоком масла и как-то сразу образовала
круг, и вот эта женщина - черная, как облачная ночь, - вдруг вся, как бы
поднявшись на воздух, поплыла ко Христу, а подойдя почти вплоть к нему,
остановилась, сбросила капюшон с головы, и облаком опустился плащ к ногам
ее.
Тогда, в веселом и гордом трепете огней, из-под капюшона поднялась и
засверкала золотом пышных волос светозарная голова мадонны, а из-под плаща
ее и еще откуда-то из рук людей, ближайших к матери бога, всплескивая
крыльями, взлетели в темный воздух десятки белых голубей, и на минуту
показалось, что эта женщина в белом, сверкающем серебром платье и в цветах,
и белый, точно прозрачный Христос, и голубой Иоанн - все трое они, такие
удивительные, нездешние, поплыли к небу в живом трепете белых крыльев
голубиных, точно в сонме херувимов.
- Gloria, madonna, gloria!* - тысячью грудей грянула черная толпа, и -
мир изменился: всюду в окнах вспыхнули огни, в воздухе простерлись руки с
факелами в них, всюду летели золотые искры, горело зеленое, красное,
фиолетовое, плавали голуби над головами людей, все лица смотрели вверх,
радостно крича:
- Слава, мадонна, слава!
Колебались в отблесках огней стены домов, изо всех окон смотрели
головы детей, женщин, девушек - яркие пятна праздничных одежд расцвели, как
огромные цветы, а мадонна, облитая серебром, как будто горела и таяла, стоя
между Иоанном и Христом, - у нее большое розовое и белое лицо, с огромными
глазами, мелко завитые, золотые волосы на голове, точно корона, двумя
пышными потоками они падают на плечи ее. Христос смеется, звонко и весело,
как и следует воскресшему, синеглазая мадонна, улыбаясь, качает головою, а
Иоанн взял факел и, размахивая им в воздухе, брызжет огнем, - он еще совсем
мальчик и, видимо, очень любит шалости - такой тонкий, остроглазый и
ловкий, точно птица.
Они все трое смеются тем непобедимым смехом, который возможен только
под солнцем юга, на берегах веселого моря, и смеются люди, заглядывая в их
лица, - праздничные люди, которые изо всего умеют сделать красивое зрелище,
а сами - красивейшее.
---------------
* Слава, мадонна, слава! (Итал.)
Конечно - тут дети, они мечутся по земле около трех фигур, как белые
птицы в воздухе над ними, и кричат звонко, радостно, возбужденно:
- Gloria, madonna, gloria!
Старухи - молятся: смотрят на эту троицу, прекрасную, как сон, и,
зная, что Христос - столяр из улицы Пизакане, Иоанн - часовщик, а мадонна -
просто Аннита Брагалья, золотошвейка, - старухи очень хорошо знают всё это
и - молятся, шепчут увядшими губами хорошие слова благодарности мадонне за
всё, за всё... и больше всего за то, что она есть...
Где-то торжественно поют, и невольно вспоминаешь старую, знакомую
песнь:
Смерти празднуем умерщвление...
Светает, в церквах веселый звон, колокола, торопливо захлебываясь,
оповещают, что воскрес Христос, бог весны; на площади музыканты сдвинулись
в тесное кольцо - грянула музыка, и, притопывая в такт ей, многие пошли к
церквам, там тоже - органы гудят славу и под куполом летают множество птиц,
принесенных людьми, чтобы выпустить их в ту минуту, когда густые голоса
органа воспоют славу воскресшему богу весны.
Это славный обычай - вовлекать птиц, чистейшее изо всех живых существ,
в лучший праздник людей; удивительно хорошо поет сердце в тот миг, когда
сотни маленьких разноперых пичужек летают по церкви, и щебечут, и поют,
садясь на карнизы, статуи, залетая в алтарь.
Площадь пустеет; три светлые фигуры, взяв под руки друг друга, запели
что-то, дружно и красиво, и пошли в улицу, музыканты двинулись за ними, и
толпа вслед им; бегут дети, в сиянии красивых огней они - точно рассыпанные
бусы кораллов, а голуби уже уселись на крышах, на карнизах и - воркуют.
И снова вспоминается хорошая песня:
"Христос воскресе..."
И все мы воскреснем из мертвых, смертию смерть поправ.
1906-1913 гг.
<<< ΛΛΛ
Горький М. Сказки об Италии русской литературы 4 младенца
человек в панаме сорвал с головы свою шляпу
Точно голова человека
|
|
