<<<     ΛΛΛ     >>>   

Лимпиаду звали лесной русалкой, она жила с братом в сторожке, караулила
Чухлинский лес и собирала грибы.
Она не помнила, где была ее родина, и не знала ее. Ей близок был лес,
она и жила с ним.
Двух лет потеряла отца, а на четвертом году ее мать, как она помнила,
завернули в белую холстину, накрыли досками и унесли.
Память ее прояснилась, как брат привез ее на яр.
Жена его Аксинья ходила за ней и учила, как нужно складывать пальцы,
когда молишься Богу.
Потом, когда под окном синели лужи, Аксинья пошла к реке и не
вернулась. Ей мерещились багры, которыми Филипп тыкал в воду, и рыбацкий
невод.
- Тетенька ушла, - сказал он ей, как они пришли из церкви. - Теперь мы
будем жить с Чуканом.
Филипп сам мыл девочку и стирал белье.
Весной она бегала с Чуканом под черемуху и смотрела, как с черемухи
падал снег.
- Отчего он не тает? - спрашивала Чукана и, положив на ладонь, дула
своим теплом.
Собака весело каталась около ее ног и лизала босые, утонувшие в
мшанине, скользкие ноги.
Когда ей стукнуло десять годов, Филипп запряг буланку и отвез ее в
Чухлинку, к теще, ходить в школу.
Девочка зиму училась, а летом опять уезжала к брату.
На шестнадцатом году за нее приезжал свататься сын дьячка, но Филипп
пожалел, да потом девка сама заартачилась.
- Лучше я повешусь на ветках березы, - говорила она, - чем уйду с яра.
Она знала, что к ним никто не придет и жить с ними не останется, но
часто сидела на крыльце и глядела на дорогу. Когда поднималась пыль и за
горой ныряла, выплясывая, дуга, она бежала, улыбаючись, к загородке и
отворяла околицу.
Нынче вечером с соседнего объезда приехал вдовый мужик Ваньчок и сватал
ее без приданого.
Весной она часто, бродя по лесу, натыкалась на его коров и подолгу
говорила с его подпаском, мальчиком Юшкой.
Юшка вил ей венки и, надевая на голову, всегда приговаривал:
- Ты ведь русалка лесная, а я тебя не боюсь.
- А я возьму тебя и съем, - шутила она и, посадив его на колени, искала
у него в рыжих волосах гниды.
Юшка вертелся и не давался искаться.
- Пусти ты, - отпихивал он ее руки.
- Ложись, ложись, - тянула она его к себе. - Я расскажу тебе сказку.
- Ты знаешь про Аленушку и про братца-козленочка Иванушку? -
пришлепывая губами, выговаривал Юшка. - Расскажи мне ее... мне ее,
бывало-ча, мамка рассказывала.

---

Самовар метнул на загнетку искрами.
- Готов, - сдунув золу, сказала Лимпиада и подошла к желтой полке за
чашками.
- Славная штука, - ухмыльнулся Филипп, - Рублев двести смоем...
- Чтой-то я тебя, братец, не знаю, - обернулся он к Кареву: - Говоришь,
с Чухлинки, а тебя и не видывал.
- Я пришляк, у просфирни проживаю.
- Пономарь, что ль, какой?
- Охотник.
Лимпиада расстелила скатерть, наколола крошечными кусочками сахар и
поставила на стол самовар.
Ободнялая снеговая сыворотка пряжей висела на ставне и шомонила в окно.
- Зорит... - поднял блюдце Карев. - Вот сейчас на глухарей-то хорошо.
От околицы заерзал скрип полозьев. Ваньчок, охая, повернулся на другой
бок и зачесал спину.
- Ишь наклюкался, - рассмеялась Лимпиада и накрыла заголившуюся спину
халатом. - Гусь жареный, тоже свататься приехал!
- Ох, - застонал Ваньчок и откинул полу.
- Кто там? - отворил дверь Филипп.
- Свои, - забасил густой голос.
Засов, дребезжа, откатился в сторону, и в хату ввалились трое
скупщиков.
- Есть дичь-то? - затеребил бороду брюхатый, низенького роста барышник.
- Есть.
- А я тут проездом был, да вижу огонь, дай, мол, заверну наудалую.
- Ты, Кузьмич, отродясь такого не видывал; одно слово, пестун
четвертной стоит.
Карев, поворачивая тушу, улыбался, а Лимпиада светила гасницей.
- Бейся не бейся, меньше двух с половиной не возьмем.
Кузьмич, поворачивая и тыча в лопатки, щупал волков.
- Ну, так, знычит, Филюшка, двести с четвертью да за волков четверть.
- Коли не обманываешь, ладно.
Влез за пазуху и вынул туго набитый бумажками кошелек.
- Получай, - слюнявя пальцы, отсчитывал он.
- Счастлив, брат, ты, - ткнул в бок Филипп Карева, - и скупщик, как
нарочито, пожаловал.
Карев весело помаргивал глазами и глядел на Лимпиаду. Она, кротко
потупив голову, молчала.
- Так ты помоги, - скинул тулуп Кузьмич.
Карев приподнял задние ляжки и поволок тушу за дверь.
- Ишь, какой здоровый! - смеялись скупщики.
- Мерина своротил, - щелкнул кушаком Филипп. - Как дерболызнул ему, так
ан навзничь упал.
- Он убил-то?..
- Он...
На розвальни положили пестуна и обоих волков. Филипп вынул из головней
рогожу и, накрыв, затянул веревкой.
- Н-но, - крикнул Кузьмич, и лошади, дернув сани, засемно поплелись
шагом.
Умытое снегом утро засмеялось окровавленным солнцем в окно.
Кузьмич шагал за возом и сопел в трубку.
- Не надуешь проклятого.
- Хитрой мужик, - подхватили скупщики и задергали башлыками.

---

- Дели, - выбросил Филипп на стол деньги.
- Сам дели.
- Ну, не ломайся.
Ваньчок встал, свесил разутые ноги и попросил квасу.
- Кто это? - мотнул он на согнувшегося над кучей денег Карева.
- Всю память заспал, - ухмыльнулся Филипп.
- Нет, самдели?
- Забыл, каналья?
- Эй, дядя, - поднялся Карев, - аль и впрямь запамятовал, как мы тебя
верхом на медведе везли?
- Смеетесь, - поднес к губам корец.
- А нам и смеяться нечего, коли снегом тебя оттирали.
К столу подошла Лимпиада. Ваньчок нахлобучил одеяло и, скорчившись,
ухватился за голову.
- Тебе полтораста, а мне сто, - встал Карев и протянул руку.
- Как же так?
- Так... я один... А ты с сестрой, вишь.
Ваньчок завистливо посмотрел на деньги.
- Ай и скупщики были?..
- Были.
- Вон оно что...
Карев схватил шапку, взмахнул ружье и вышел.
- Погоди, - останавливал Филипп, - выспишься.
- Нет, поторапливаться надо.
В щеки брызнуло солнце и пахнуло тем весенним ветром, который
высасывает сугробы.
На крыльцо выбегла Лимпиада.
- Заходи, - крикнула она, махая платком.
- Ладно.
Шел примятой стежкой и норовил напрямик. На кособокой сосне дятел
чистил красноватое, как раненое, крыло.
На засохшую ракиту вспорхнул снегирь и звонко рассыпался свистом.
С дальних полян курилась молочная морока и, как рукав, обвивала
одинокие разбросанные липы.
- Садись, касатик, подвезу! - крикнула поравнявшаяся на порожняке баба.
- И то думаю.
- Знамо, лучше... ишь как щеки-то разгорелись.
Хлестнула кнутом, и лошадь помчала взнамет, разрывая накат и поморозь.
- Что ж пустой-то?
- Продал.
- Ишь, Бог послал. У меня намедни сын тоже какого ухлопал матерого,
четвертную, не стуча по рукам, давали.
- Да, охота хорошая.
За косогором показалась деревня.
- Раменки, - крикнула баба и опять хлестнула трусившую лошадь.
Около околицы валялась сдохлая кобыла, по деревне пахло блинным дымом.
На повороте он увидел, как старуха, несшая вязанку дров, завязла в снег
и рассыпала поленья.
На плетне около крайней хаты висела телячья шкура.
- Подбирай, бабушка, - крикнул весело и припал на постельник.
За деревней подхватил ветер и забили крапины застывающего в бисер
дождя.
Баба накинула войлоковую шаль и поджала накрытые соломой ноги под
поддевку, ветер дул ей в лицо.
Карев, свернувшись за ее спиною, свертывал папиросу, но табак от тряски
и ветра рассыпался.
Ствол гудел, и казалось, где-то далеко-далеко кого-то провожали на
погост.
- Остановись, тетенька, закурю.
Лошадь почувствовала, как над взнузданными губами натянулись вожжи, и,
фыркнув, остановилась.
Свернув папиросу, он чиркал, закрывая ладонями, спичку, но она тут же,
не опепеля стружку, гасла.
- Экай ты какой, - крикнула укоризненно баба, - погоди уж.
Стряхнув солому, она обернулась к нему лицом и расстегнула петли.
- Закуривай, - оттопырила на красной подкладке полы и громко
засмеялась.
Спичка чиркнула, и в лицо ударил смешанный с мятой запах махорки.
Баба застегнулась и поправила размотавшуюся по мохрастым концам шаль.
Туман припадал к земле и зарывался в голубеющий по лощинам снег.
Откуда-то с ветром долетел благовест и уныло растаял в шуме хвой.
За санями кружилась, как липовый цвет, снежная пыль, а на высокую гору,
погромыхивая тесом, карабкался застрявший обоз.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Старый мельник Афонюшка жил одиноко в покосившейся мельнице, в яровой
долине.
В заштопанной мешками поддевке его были зашиты истертые денежные
бумажки и медные кресты. Когда-то он пришел сюда батраком, но через год
хозяин его, пьянчужка, скопырнулся как-то в плотину и утоп.
Жена его Фетинья не могла заплатить ему зажитое и приписала мельницу. С
тех пор мельница получила прозвище "Афонин перекресток".
Афонюшка, девятнадцатигодовалый парень, сделался мельником и скоро
прослыл по округе как честный помолотчик.
Из веселого и беспечного он обернулся в задумчивого монаха.
Первые умолотные деньги положил на божницу за Егория и прикрыл
тряпочкой.
В сумерки, когда нечего было делать, сидел часто на крылечке и смотрел,
как невидимая рука зажигала звезды.
Бор шумел хвойными макушками и с шелестом на поросшие стежки осыпал
иглы и шишки.
- Фюи, фюи, - шныряла, шаря по сочной коре, желтохвостая иволга.
- Ух, ух, - лазушно хлопал крыльями сыч.

---

Нравилось Афоньке сидеть так.
Он все ждал кого-то неизвестного. Но к нему не шли.
- Придут, - говорил он, гладя мухортую собаку. - Где-нибудь и нас так
поджидают.
Так прожил он десять лет, но тут с ним случилось то, что заставило его
призадуматься.
На пятом ходу хозяйничанья Афонька поехал к сестре взять к себе на
прокорм шалыгана Кузьку.
Мать Кузькина с радостью отдала его брату; на ней еще была обуза -
шесть человек.
Она оторвала от кудели ссученную нитку, сделала гайтан, надела крест и
повесила Кузьке на шею.
- Мотри, Богу молись, - наказывала ему.
Кузька, попрощавшись с сестренками, щипнул маленького братишку и весело
вскочил на телегу.
- А далеко будем ехать-то? - спросил Афоньку и, лукаво щуря глазенки,
забрыкал по соломе.
- Две ночи спать будешь, - ухмыльнулся он, - а на половину третьей
приедем...
Первое время Кузька боялся бора. Ему казалось, что за каждым кустом
лежит медведь и под каждой кочкой черным кольцом свернулась змея.
Потихонечку он стал привыкать и ходил искать на еланках пьянику.
- Заблудишь, - ворчал Афонька, - не броди далеко.
- Я, дяденька, не боюсь теперь, - смышлено качал желтой курчавой
головой Кузька. - Ты разя не знаешь сказку про мальчика с пальчик? Когда его
отвели в лес, он бросал белые камешки, а я бросаю калину, она красная,
кислая, и птица ее не склюет.
- Ишь какой догадливый, - смеялся Афонька и гладил его по загорелой
щеке.

---

По праздникам они ходили на охоту, Афонька припадал к земле и заставлял
Кузьку лечь...
Утро щебетало в лесу птичий молебен и умывало зеленый шелк росою.
Кузька ложился в траву и смотрел в небо.
Синь, как вода, застыла в воздухе; алели паутинки, и висли
распластанные коршуны.
Над сосной шумно повис взъерошенный косач; Афонька спустил курок...
Облаком заклубился дым.
- Где он, где он? - крикнул, вскакивая, Кузька и побежал к кустам.
За кустами, под спуском, голубело озеро; по озеру катились круги...
- Вот он, вот он! - кричал Кузька и, скинув портчонки, суматошно
вытащил из узкой кумачной рубахи голову и прыгнул в воду.
Вода брызнула разбитым стеклом, и лилии, покачиваясь, зачерпывали
головками струйки.
Косач был подстрелен в оба крыла, но левое крыло, может быть, было
обрызгано кровью или только задето.
Когда Кузька подплыл к нему, он замахал крылом и затрепыхал по воде на
другой конец.
- Лови, лови! - кричал Афонька.
- Эх ты, сопляк, - протянул он и, сняв картуз, полез в озеро сам.
- Гони в кусты! - кричал он, плеская брызгами.
Косач кидался в обратную сторону и ловко проскальзывал за Кузькиной
спиною.
- Погоди, - сказал Афонька, - я нырну, а ты гони на кусты, а то опять
улизнет.
Потянул губами воздух, и вихрастая голова скрылась под водою.
- Буль, буль, - забулькало над головами лилий.
- Кши, дьявол! - гонялся Кузька и подымал, шлепая ладонью, брызги к
небу.
Косач замахал к кустам и, озираясь, глядел на противоположную сторону.
Запыхавшись, он залез на высунувшуюся корягу и глядел на Кузьку.
У кустов показалась вихрастая голова Афоньки, он осторожно высунул руку
и схватил косача за хвост.
Косач забился, и с водяными кругами завертелись черные перья.
Один раз вечером Кузька взял ружье и пошел по тетеревам.
- Не нарвись! - крикнул ему Афонька и поплелся с кузовком за брусникой.
Кузька вошел в калиновый кустарник и сел, схолясь, в листовую опаду.
Как застывшая кровь, висели гроздья ягод; чиликали стрекозы, и удушливо
дергал дергач.
Кузька ждал и, затаенно выпятив глаза, глядел, оттопыривая зенки, в
частый ельник.
- Тех, тех, тех, - щелкал в березняке соловей. - Тинь, тинь, тинь, -
откликались ему желтоперые синицы.
В густом березняке вдруг что-то тяжело заухало, и раздался хряст
сучьев.
На окропленную кровяной брусникой мшанину выбежал лось, и ветвистые
рога затрепали где-то подхваченным поветелем.
Кузька спокойно, как стрелок, высунул за ветку ствол и нацелил в лоб.
Ружье трахнуло, и лось, как подкошенный, упал на мшанину.
Красные капельки по черным губам застыли в розоватую ленту.
"Убил!" - мелькнуло в его голове, и, дрожа радостным страхом, он
склонился обрезать для спуска задние колешки.
Но случилось то, чего испугалась даже повисшая на осине змея и,
стукнувшись о землю, прыснула кольцом за кочковатую выбень.
Лось вдруг наотмашь поднял судорожно вздрагивающие ноги и с силой
размахнул назад.
Кузька не успел повернуться, как костяные копыта ударили ему в череп и
застыли.
Пахло паленым порохом, на синих рогах случайно повисшая фуражка
трепыхалась от легкого, вздыхающего ветра.

---

Долго Афонька не показывался на мельницу.
Сельчане, приезжавшие с помолом, думали - он к сестре уехал.
Он глубоко забрался в глушь, свил, как барсук, себе логово и полночью
ходил туда, где лежали два смердящие трупа.
Потом он очнулся.
"Господи, не помешался ли я?"
Перекрестился и выполз наружу.
В голове его мелькали, как болотные огоньки, мысли; он хватался то за
одну, то за другую, то связывал их вместе и, натянув казакин, побежал в
Чухлинку за попом.
Осунулся Афонька и лосиные рога прибил, вместе с висевшей на них
фуражкою, около жернова.
Крепко задумался он - не покинуть ли ему яр, но в крови его светилась,
с зеленоватым блеском, через черные, как омут, глаза, лесная глушь и дремь.
Он еще крепче связался Кузькиной смертью с лесом и боялся, что лес изменит
ему, прогонит его.
В нем, ласковая до боли, проснулась любовь к людям, он уж не ждал, а
тосковал по ком-то и часто, заслоняя от света глаза, выбегал на дорогу,
падал наземь, припадал ухом, но слышал только, как вздрагивала на вздыхающем
болоте чапыга.
Как-то в бессонную ночь к нему пришла дума построить здесь, в яровой
лощине, церковь.
Он обвязался, как путом, круг этой мысли и стал копить деньги.
Каждую тысячу он зашивал с крестом Ивана Богослова в поддевку и спал в
ней, почти не раздеваясь.
Деньги с умолота он совсем отказался тянуть на прожитье.
Колол дрова, пилил тес и отдавал скупщикам.
Зимой частенько, когда все выходило до последней картошки, он убегал на
болото, рыл рыхлый снег, разгребал скорченными пальцами и жевал мерзлый,
спутанный с клюквой мох.

---

В один из мрачных его дней к нему, обвешанный куропатками, пришел
Карев.
С крыши звенели капли, около ставень, шмыгая по карнизу, ворковали
голуби и чирикали воробьи.
- Здорово, дедунь, - крикнул он, входя за порог и крестясь на иконы.
Афонюшка слез с печи, лицо его было сведено морщинами, как будто кто
затянул на нем швы. Белая луневая бородка клином лезла за пазуху, а через
расстегнутый ворот на обсеянном гнидами гайтане болтался крест.
- Здорово, - кашлянул он, заслоняясь рукой, и скинул шубу: - нет ли,
родненький, сухарика; второй день ничего не жевал.
Карев ласково обвел его взглядом и снял шапку.
- Мы с тобой, дедушка, куропатку зажарим...
Ощипал, выпотрошил и принес беремя дров.
Печка-согревушка засопела березняком, и огоньки запрыгали, свивая
бересту в свиной высушенный пузырь.

---

Когда Карев собрался уходить, Афонюшка почуял, так почуял, как он ждал
кого-то, что этот человек к нему не вернется.
- Останься, - грустно поникнул он головою. - Один я...
Карев удивленно поднял завитые на кончиках веки и остановился.

---

На Фоминой неделе Афонюшка позвал Карева на долину и показал место, где
задумал строить церковь. Поддевка его дотрепалась, он высыпал все
скопленные деньги на стол и, отсчитав маленькую кучку, остальное зарыл на
еланке под старый вяз.
- Глух наш яр-то, жисть надо поджечь в нем, - толковал он с Каревым. -
Всю молодость свою думал поставить церковь; трать, - вынул он пачку бумаг, -
ты, как Кузька, стал мне... словно век я тебя ждал.
Лес закурчавился. В синеве повис весенний звон.
Оба сидели на заваленке; Афонюшка, захлебываясь, рассказывал лесные
сказки. - Не гляди, что мы ковылем пахнем, - грустно усмехнулся он, - мы всю
жисть, как вино, тянули...
- Что ж, захмелел?..
- Нема, только икота горло мышью выскребла.
К двору, медленно громыхая колесами, подполз скрипящий обоз, пахло
овсом и рожью... лошадиным потом.
С телеги вскочил, махая голицами, мужик и, сняв с колечка дуги повод,
привязал лошадь у стойла.
Баба задзенькала ведром и, разгребая в плотине горстью воду,
зачерпнула, едва закрыв пахнувшее замазкой дно. Опрокинула ведро набок и
заглотала.
Большой кадык прыгал то в пазуху, то за подбородок.
Афонюшка подбежал к столбам и, падая бессильной грудью на рычаг,
подымал обитый жестью спущенный заслон.
Рыжебородый сотский, сдвинув на грядки мешок и подымая за голову руку,
кряхтя, потащил на крутую лестницу.
Жернов вертелся и свистел. За стеной с дробным звоном слышался рев
воды.
Карев смотрел, как на притолке около жернова на лосиных рогах моталась
желтая фуражка.
В сердце светилась тихая, умиленная грусть.
В его глазах стоял с трясущейся бородкой и дремными глазками Афонюшка.
- Чтоб те пусто взяло, - выругался сотский, спуская осторожно мешок. -
Не мудрено и брыкнуться...
- Крута лестница-то, крута... - зашамкал, упыхавшись, Афонюшка. -
Обвалилась намедни плоская-то; новую заказал.
Карев дернул рычаг, и жернов, хрустя о камень, брызнул потоками искр.
- Сыпь! - крикнул он сотскому и открыл замучнелые совки.
Рожь захрустела, запылилась, и из совков посыпалась мука.
Афонюшка зацепил горсть, высыпал на ладонь и слизнул языком.
- Хруп, - обратился он к Кареву, - спусти еще.
На лестнице показалась баба; лицо ее было красно, спина согнута, а за
плечами дыхал травяной мешок. Карев смотрел, как Афонюшка суетливо бегал из
стороны в сторону и хватал то совок, то соломенную кошелку.
"Людям обрадовался", - подумал он с нежной радостью и подпустил помолу.
Баба терлась около завьялого в муке и обвязанного паутинником окошка.
- Что такую рваную повесили! - крикнула она со смехом, кидая под жернов
фуражку, и задрожала...
- Фуражка, фуражка! - застонал Афонюшка и сунулся под жернов.
Громыхающий поворот приподнял обмучнелый комок и отбросил на ларь.
На полу рассыпались красные ягоды.
Думы смялись... Это, может быть, рухнула старая церковь. Аллилуя,
аллилуя...

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

На шее ее прилипший одной рукой человек ответил филиппа
Есенин С. Яр русской литературы 8 смотрел
Кузьмич сторону фуражка