<<<     ΛΛΛ   

7. ШЛЯПА

Тем временем "открыли" финскую границу - для финнов сюда, но уже на
нашим туда, ясно. И водкотуристы валом повалили в Питер отдыхать на
уик-эндах от своего полусухого закона. Общение с иностранцами росло, и
Фима рос вместе с ним.
Среди прочих инспекторских вылазок отправился он по весне на
Выборгское шоссе, где подвижные пикеты его мальчиков останавливали и
трясли автобусы с финнами, снимая сливки еще до города, прямо после
границы.
Он оставил "Москвич" на обочине перед поворотом и закурил за
кустиком:
Первый мальчик сидел с бутылкой наготове в коляске мотоцикла, а
второй поворачивал на костерке шашлычки.
Автобус показался, мальчики приветствовали, лица за стеклами радостно
оживились и готовно откликнулись на приглашение к десятиминутному
пикничку, прямо так, запросто, без потери времени и без всяких хлопот и
расходов. Шофер принял полтинник, в багажнике люльки открылся ящик водки,
и интернациональное братание на лоне природы естественно перетекло в
алкогольно-вещевой обмен.
Фима утвердительно кивнул и направился обратно к машине.
Но в последний момент глаз зацепил что-то, заинтересовавшее его.
Из автобуса вывалился здоровенный дородный мужичина, розовый от
свинины и пухлый от пива. Замшевые шорты обтягивали его откормленные
ляжки, а клетчатая безрукавка - нуждающуюся в бюстгальтере грудь. Он был
похож скорее на тирольского немца, нежели на турмалая. Он и оказался
тирольцем, а в Финляндии просто гостил.
А на голове у упитанного тирольца была шляпа.
Это была не простая, а какая-то необыкновенная шляпа.
Она была белая, как синий снег, и поигрывала искристой радугой, как
бриллиантовое колье королевы. Драгоценным муаром опоясывала ее орденская
лента, и горделиво подрагивало стрельчатое рыцарское перо, горя алым
знаком доблести. Короче, какая-то офигенная шляпа.
Фима задумчиво вернулся на свой наблюдательный пост.
Мальчики не оставили необыкновеннейшую шляпу без внимания. Тирольцу
вручили шашлык и стакан. Он выпил и закусил. Мальчик указал на шляпу и
изобразил, что тирольцу представился единственный в жизни шанс толково
пристроить эту в общем-то малоинтересную вещь. Тиролец качнул
отрицательно.
Мальчик похлопотал еще пару минут, а после перешел к более
сговорчивым гостям нашего города, бо их было сорок пять, а наших умельцев
всего двое, и за часок максимум надо было всех обработать.
За кустом Фима сплюнул окурок и направился к пикнику.
Мальчики приветствовали босса навытяжку, изображая ошеломление, хотя
такая проверка была в порядке вещей. Шофер посмотрел на часы, а финны - на
солнце, садящееся в озере: они хотели в гостиничный ресторан, но не
раньше, чем выпьют все здесь.
Фиме постелили чехол у костерка, спихнув с места пару финнов, спешно
ополоснули в озере и подали стакан, налили, сняли лучший шашлык и
распечатали пачку "Мальборо". Такое отношение впечатлило окружающих. Фима
встретился взглядом и тирольцем, поднял стакан и предложил жестом сесть
рядом. "Это большой босс. Миллионер. Очень сильный человек", - значительно
шепнули мальчики тупому тирольцу.
Тот достойно присел к Фиме и чокнулся. Они обменялись фразами о
прекрасной природе и необходимости дружить. Мальчики кончали потрошить
автобус, затискивали сумки в люльку.
Фима достал из кармана золотой паркер и подарил тирольцу на память.
Тиролец с благодарностью обогатил свою память, но расстаться со шляпой
отказался.
- О'кей, - сказал Фима. - Сто рублей.
- Найн.
- Двести. Я хочу сделать подарок одному знаменитому кинорежиссеру.
Эйзенштейн, может, слышал? броненосец "Потемкин"?
- О, йа!
Тиролец соглашался слушать об Эйзенштейне, но решительно глох, когда
речь заходила о шляпе.
- Тысячу, - сказал Фима.
Мальчики вылупили глаза. Финны приостановились допивать.
- Слушай, ты, дубина стоеросовая, - нежно сказал Фима по-русски,
обнимая тирольца за трехохватную талию. - Хряк баварский. Какого хрена
тебе надо, скажи? сдай чепец и канай кирять, животное!
Он кинул мальчикам ключи от машины, и через минуту тирольца в два
смычка накачивали коньяком: слева армянским, справа французским. Тиролец
выжрал литр благородного напитка, довольно рыгнул, утер губы и подтвердил
свое намерение никогда не расставаться с дорогой его сердцу шляпой.
- Сниму и уеду, - раздраженно предложил старший мальчик.
- Не трогай, - холодно приказал Фима.
Тиролец заплакал, перешел на немецкий и стал сбивчиво бормотать
романтическую историю, связанную с этим необыкновенным головным убором.
- Гитлер капут! - оборвал Фима. - Что ты делал во время войны? Служил
в СС? Воевал в России?!
- Найн! - завопил тиролец. - Их бин швейцарец!
- Швейцарская гвардия французских королей, - польстил эрудированно
Фима. - А в армию тебя не взяли по здоровью? - презрительно хлопнув по
заколыхавшемуся животу. - Сердце больное, небось? еле ходишь?
- Я был спортсменом, - обиженно заявил тиролец.
- И что за спорт? кто больше пива выпьет?
- Ватерполо! Я даже играл за сборную Швейцарии!
- Такая туша умеет плавать?
- Жир потонуть не даст, - презрительно включился старший мальчик. - -
Пора ехать, Ефим Данилович.
- Да я, наверное, плаваю и то лучше, чем ты, - сказал Фима.
И вот Фима с раздразненным, как бык, тирольцем начинают сдирать с
себя одежды. Вода в озере Красавица, что по Выборгскому шоссе, заметьте, и
летом ледяная, а в мае просто в свиное ухо закручивает.
Фима остается в семейных трусах и первым шагает к берегу, кося на
тирольца. Старший мальчик заводит мотоцикл, младший делает стойку на
шляпу.
Тиролец остается в плавках и в шляпе. И в таком виде идет к воде.
Шофер непроизвольно гогочет. Фима бледнеет. Мальчик спотыкается.
В воде Фима сдергивает с тирольца шляпу и бурля воду, как сумасшедшая
землечерпалка, суматошно плывет вперед. Тиролец делает несколько мощных
гребков кролем и начинает задыхаться в обжигающе холодной воде. Фима,
пытается его нагнать, оглядывается, до берега уже далеко, финны машут и
свистят, мальчики стоят, расставив ноги, в позе наемных убийц. Тиролец
пугается, останавливается и начинает потихоньку тонуть. Фима прет, дробя и
разбрызгивая багровую солнечную дорожку, в безумную даль.
Мальчики впадают в панику, прыгают на месте, толкают финнов в воду -
спасть утопающего. Пьяная орава лезет в воду, ухает, орет, булькает,
выволакивает ограбленного шляповладельца и отчаянно галдит.
А Фима суетливо барахтается где-то уже посередине озера, еле голова
чернеет, а озера там километра под два шириной, а длиной - и краев не
видно, оно длинное, километров в пятнадцать, не обежишь.
Мальчики в ужасе: утонет босс - заказывай гробы, головы не сносить.
Прыгают, матерятся, вопят, врезают от отчаяния по морде потрясенному
тирольцу, скачут на мотоцикл и прут по лесу и болоту вокруг озера на тот
берег, потому что шеф, при всей беспорядочности и неуклюжести своих
судорожных движений, продолжает продвигаться по прямой, и уже ближе к тому
берегу, чем к этому, явно не собираясь поворачивать.
Подскакивая и кренясь на корнях, обдираясь в зарослях и буксуя в
болоте, измученные поспешностью и страхом, они выбираются из чащи на
противоположный берег, и видят, что Фима уже в сотне метров от
спасительной суши, глаза его бессмысленно вытаращены, а изо рта и носа
идут пузыри. Мальчики скачут в воду, выволакивают босса, в бешеном темпе
проводят спасательные работы: зачем-то от растерянности энергично проводят
искусственное дыхание, льют в рот водку из горлышка, со всех сил растирают
только что сфарцованным свитером, расшвыривают барахло из сумок, укутывая
Фиму во все самое теплое.
И все это время, в изнеможении подчиняясь их заботливым действиям,
Фима бдительно следит за наличием на голове драгоценной шляпы.
Его посадили в люльку, пошвыряв не помещающееся барахло, довезли до
машины, доставили домой, причем мотоциклист понесся вперед, и дома Фиму
уже ждал личный врач, горячая ванна, перцовый пластырь, ром, малина,
горчичники, аспирин, черт, дьявол, нервничающие приближенные и испуганная
мама.
- Фимочка, - спросила она, - что это у тебя на голове?
- У тебя недавно новые очки, - ответил сын. - Их подобрал вполне
приличный профессор, он произвел на меня хорошее впечатление. Это шляпа,
мама. Я что, не могу носить шляпу?
Он стоял в твидовых брюках, верблюжьем свитере под коричневой кожаной
курткой, в клетчатом шарфе на шее и высоких туристских башмаках на ногах,
щурясь сквозь запасные очки взамен утонувших, и на курчавой голове его
горела царской короной бриллиантовая шляпа.
Ночью мама поила его горячим молоком и разговаривала.
- Зачем она тебе? - спрашивала она.
- Нравится, - со странным выражением отвечал он.
С тех пор без этой шляпы его никто никогда не видел.

8. ЗЭК

Раздраженный медленным продвижением к коммунизму, Хрущев решил, что
одна из тому причин - что граждане многовато воруют, и ввел новые законы
за это, придав им обратную силу, - вплоть до высшей меры. Были велены
показательные процессы, пару человек шлепнуть и нескольких наказать
примерно, для неповадности другим.
Фимина судьба была решена на высшем ленинградском уровне, хотя его
дело не приобрело такого всемирного звучания, как дело Бродского: что ж,
удел поэта - слава, удел бизнесмена - деньги; каждому свое.
К нему явились домой, для пущей важности - ночью, предъявили
постановление и ордер, перевернули все вверх дном и отконвоировали в
Кресты. Они знали, с кем имеют дело, и на всякий случай были вежливы. Он
тоже знал, с кем имеет дело, причем знал заранее, но он был прикрыт и
отмазан слишком хорошо, куплены были все, и он счел правильным спокойно
ждать и подчиниться Закону, чтобы потом тем чище утвердить свою чистоту и
невинность.
На суда адвокат пел, как Карузо. Свидетели мычали и открещивались.
Зал рукоплескал. Прокурор потел униженно. Фима действительно выходил пред
лицом Закона чище, чем вздох ангела. Тем не менее двенадцать лет с
конфискацией он огреб, потому что этот приговор был заранее вынесен в
Смольном.
Для лагеря, в который его этапировали, это был небывалый и длительный
праздник, - точнее, для начальства лагеря. Потому что ленинградская мафия,
блюдя честь корпорации, взяла начальство на содержание. Ежемесячные оклады
и подарки - машинами, гарнитурами, телевизорами - получали начальник
колонии, зам по воспитательной работе, начальник отряда и прочие.
Авторитетные воры вдруг стали получать посылки с деликатесами и водку от
неизвестных благодетелей. Фима жил, как принц Уэльский, - его оберегали от
пушинок. Он был определен библиотекарем, жил в собственной комнате, не
ходил на разводы, не брякал пальцем о палец, не прикасался к лагерной
жратве, носил собственное белье, слушал радио, читал книги и занимался
гантелями. Однажды, забавы ради, Фима пригласил к себе на рюмку коньяка
начальника колонии и главвора зоны одновременно, видимо наслаждаясь
светским профессионализмом беседы и пикантностью ситуации. Прислуживала на
этой исторической вечеринке официантка из офицерской столовой, каковая и
осталась спать с Фимой, ценя французские духи, французское белье, деньги,
и более всего - отдельную однокомнатную квартиру в единственном
благоустроенном доме в поселке: в ее зачаточном сознании Фима был чем-то
средним между царем Соломоном и Аль Капоне, если только она когда-нибудь
слышала об этих двоих.
Фиминых миллионов хватило бы, чтобы купить всю Пермскую область и
обтянуть ее лагеря золотой проволокой. Миллионы верно работали на него,
как он работал раньше на них, и на воле за него хлопотали.
В результате седьмого ноября шестьдесят седьмого года он с
удовольствием прошел в замыкающей колонне демонстрантов по Красной
площади, помахав сменившимся за три с половиной года его отсидки вождям на
трибуне Мавзолея, патриотично выкрикнув: "Слава труженикам советской
торговли!" и громко поддержал не менее патриотический призыв "Да
здравствуют славные советские чекисты!"
Он был одет в кирзовые ботинки, синие холщовые брюки и черный ватник.
Его окружали несколько крепких молодых людей со значительными взглядами.
Внедрение его в колонную остается загадочным, но оттого не менее
достоверным фактом.
О молодецкой русской тройке Брежнева, Косыгина и Подгорного он
отозвался так: "Они бы у меня не поднялись выше смотрителей районов".
Непосредственно с Красной площади он отбыл на Ленинградский вокзал,
где друзья ждали его в абонированном целиком спальном вагоне с пиршеством,
закончившимся как раз на Московском вокзале в родном Ленинграде.
Фима покачивал кирзачом, нехотя цедил "Наполеон", лениво пожевывал
икру и рассеянно выслушивал доклады, возвращаясь к своим обязанностям.
Большая амнистия к 50-летию Советской власти прервала беззаботные период
его жизни, который позднее он вспоминал как самый счастливый.
И на голове его сияла, разумеется, невредимая, неприкасаемая шляпа,
которую он с честью пронес сквозь все испытания. Она составляла дивный
контраст с зэковским одеянием, на Красной площади балдели и оглядывались.

9. ЛЮБОВЬ

Свой путь земной пройдя до половины и вступая в гамлетовский возраст,
Фима, кремневый деляга, влюбился, как великий Гэтсби.
Анналы не сохранили ее имени, и наверняка она того не стоил. Ничего
не приметная милая девочка, которая любила другого, который не любил ее, и
слегка страдала от Фиминой национальности в неказистом воплощении.
Фима потерял свою умную голову и распушил свой сюрреалистический
хвост. По утрам ей доставляли корзины цветов, а по вечерам - билеты в
четвертый ряд, середина, на концерты мировых знаменитостей. Он снимал ей
люксовые апартаменты в Ялте и Сочи и заваливал их розами, а под окнами
лабал купленный оркестр. Это превосходило ее представления о реальности, и
поэтому не действовало.
Лощены хищники на Невском кланялись ей, а подруги бледнели до
обмороков; это ей льстило, как-то примиряло с Фимой, но не более. Он купил
бы ее за трехкомнатную квартиру, "Жигули" и песцовую шубу: дальше этого ее
воображение не шло, прочее воспринималось как какая-то ерунда и пустая
блажь. Как истинный влюбленный, он мерил не тем масштабом.
Когда выяснилось, что она собирается замуж за своего мальчика,
уеденного соперничеством всемогущего миллионера, Фима пал до дежурств в
подъезде, умоляющих писем и одиноких слез.
На свадьбу он подарил им через третьи руки ту самую квартиру и две
турпутевки в Париж. А сам в первый и последний раз в жизни нажрался в
хлам, поставив на рога всю "Асторию", а ночью снял катер речной милиции и
до утра с ревом носился по Неве, распевая "Варяга", причем баснословно
оплаченные милиционеры должны были подпевать и изображать тонущих японцев.

10. ВЕНЕЦ И КОНЕЦ

А тем временем прошла ведь израильско-арабская война шестьдесят
седьмого года, и все события годочка шестьдесят восьмого, и гайки пошли
закручиваться, и в Ленинграде, как и везде в Союзе, но довольно особенно,
стал нарастать вполне негласный, но еще более вполне официальный,
государственный то есть, антисемитизм, три "не" к евреям: не увольнять, не
принимать и не повышать, на службе, имеется в виду, и пошла закручиваться
спиралью всеохватная и небывалая коррупция, облегчающая расширение дел, но
раздражающая буйной неорганизованной конкуренцией, на подавление которой
стало уходить много сил и средств, и исчезал уже в деле былой спортивный
азарт и кайф, деятельность бесперебойного механизма концерна стала
отдавать повседневной рутиной; и началась понемногу еврейская эмиграция.
И Фима решил сваливать. Он выработал Ленинград и Союз, здесь он
поднялся до своего потолка, и пути дальше не было, и стало в общем
неинтересно.
Дело надо было продавать, а деньги превращать в валюту. Информация
разошлась по Союзу. Колесо завертелось. Все рубли были превращены в
максимальной ценности камни. Камни было выгоднее обратить в доллары на
месте.
Уже пришел вызов, и было получено разрешение, и куплены билеты на
"жидовоз" Ленинград-Вена, что празднично и нагло взмывал по четвергам из
Пулкова.
Последнюю операцию Фима проводил лично. Речь шла о чересчур уж
гигантских деньгах, и здесь доверять нельзя было никому.
Славным летним днем, под вечер, он вышел из своего дома и по Большому
проспекту пешочком двинулся к Невскому. Он помахивал пузатым старым
портфелем, из которого спереди торчал край березового веника, а сзади -
пивное горлышко. Все знали, что он любил попариться. Точно так же все
знали, что они никогда ничего не носил с собой из ценностей и барахла, и
никогда не имел при себе суммы крупнее ста рублей: на то имелись мальчики,
а он был чист и ни к чему не причастен, скромный стопятидесятирублевый
инженер. Благодушно улыбаясь, он погулял по Невскому до молодой листвы на
тихой улице Софьи Перовской, и на протяжении всего маршрута через каждую
сотню метров скользил взглядом по очередному мальчику из сторожевого
оцепления своих боевиков.
Во внутреннем кармане у него лежал мешочек с отборными бриллиантами и
изумрудами, а в подмышечной кобуре - взведенный "Макаров".
Он шел пешком, потому что на улице, да в час пик, человека труднее
взять и легче уйти, чем в транспорте.
Никто не был посвящен в его тайну. В квартире на улице Перовской
ждали человека с товаром, не зная, кто это будет; посыльный. Охране вообще
знать ничего не полагалось. Портфель был набит газетами.
Дом был оцеплен его людьми. За окнами следили. Максимальное время его
пребывания там было им сказано. Выйти он должен был только один.
Он благополучно вошел в квартиру, где его ждали.
Он пробыл там положенное время.
Вышел один и спокойно зашагал домой тем же путем.
Камни были сданы.
Он был упакован пачками долларов, как сейф Американского
Национального банка. Портфель был набит долларами плотно, как кирпич. Он
нес состояние всей своей жизни.
Плюс тот же демократично торчащий банный веник и пивное горлышко.
Он шел спокойно, и через каждый сто метров мигал своим мальчикам. И
мальчики мигали в ответ и снимали оцепление, освобождаясь по своим делам.
Так он дошел до своей линии и позволил себе закурить. И у подъезда
глубоко вздохнул, кивнул мальчику на противоположной стороне, выкинул
окурок и взялся за ручку двери.
И тут услышал за спиной властное и хамоватое:
- Стой!
И ощутил, увидел на своем плече грубую крепкую руку в милицейском
обшлаге.
С деревянным спокойствием он отпустил дверь и обернулся.
- Ну что? - осклабясь, спросил милиционер.
- Простите, не понял? - ровно ответил Фима.
- Как называется то, что вы делаете? - карающе и презрительно
допросил мент.
- Что же я делаю? - еще ровнее спросил Фима и поднял брови.
- А вы не догадываетесь?
- О чем? Я иду к себе домой.
- Домой, - со зловещей радостью повторил милиционер. - А это что?
- Это? Бутылка пива. После бани.
- Бани, значит. А в портфеле что?
- Мыло, полотенце, мочалка и грязное белье, - ровно до удивления
сказал Фима. - А что?
- Что?! - грянул милиционер. - А эт-то что?! - И ткнул пальцем к
окурку, брошенному в метре от урны. - Окурок кто на тротуар швырнул?! -
слегка разбудоражил он в себе сладкое зверство справедливой власти над
нарушителем, тупой лимитчик, белесый скобской Вася, вчера из деревни,
осуществляя власть в явном своем превосходстве над этим... жидовским
интеллигентов в шляпе.
- Простите, - вежливейше сказал Фима и только теперь услышал
нарастающий потусторонний звон.
Он наклонился и взял окурок, чтоб бросить его в урну, и в этот миг
его шляпа свалилась с головы прямо на асфальт, и нечем было ее подхватить,
потому что одной руке нельзя было расстаться с портфелем, а другой
следовало обязательно кинуть сначала окурок в урну. И, наклоненный, он
увидел, как большой, грубый, черный, воняющий мерзкой казенной ваксой
милиционерский сапог глумливым движением близится, касается белоснежной
драгоценной шляпы и, оставляя отметину, откидывает ее по заплеванному
асфальту в сторону.
Звон грохнул беззвучными небесными литаврами, Фима выдернул из-под
мышки пистолет и трижды выстрелил милиционеру в грудь.
Потом поднял шляпу, медленно и бережно вытер ладонью и надел на
голову.
Не взглянул на тело, растер ногой окурок и тихо вошел в подъезд,
аккуратно закрыл за собой дверь.
Двое мальчиков спускались навстречу с площадки с раскрытыми ртами.
- Свободны, - устало сказал им Фима. - Вас здесь не было. - И стал
подниматься по лестнице к себе домой.
- Мама, - сказал он, - я хочу отдохнуть. Если позвонят - проводи ко
мне.

На суде, уже после его последнего слова, расстрел шел однозначно,
судья не выдержала:
- Ну скажите, за что вы все-таки его убили?
- За шляпу, - ответил Фима.

 <<<     ΛΛΛ   

Закурил за кустиком первый мальчик сидел с бутылкой наготове в коляске мотоцикла