<<<     ΛΛΛ     >>>   

Два письма

Человеку во сне приснилась родная деревня. Идет будто он по берегу
реки, бросает камешки в воду. В том месте ре -- затон. Тихо-тихо. Никого
-- ни одной живой души во. Деревня рядом, и в деревне как повымерло
все. "Что же это такое -- никого нет-то?" -- удивился человек. И еще бро­си
камень в воду. Он беззвучно пошел ко дну. Человек еще бросил -- большой.
Камень без звука утонул. Человека охва страх: "Что-то случилось", --
подумал он.
И проснулся. И стал вспоминать. Деревня... Лет десять не был он там, а
то и больше... Вспомнились серые избы, пыль улица, крапива у плетней,
куры на завалинке, покосив прясла... А за деревней -- степь да колки.
Да полыхает заря в полнеба. Попадаются еще небольшие озерки; вечера вода
в них гладкая-гладкая, и вся заря -- как в зеркале. Любилось сидеть на
берегу этих маленьких озер, ни о чем не думалось... Только в душу с тишиной
вместе вкрадывается беспокойно-нежное чувство ко всему на свете. Грустно
не, но кто-то будто шепчет на ухо, чуть слышно: подо, подожди,
дружок.
Далеко-далеко проскачет табун лошадей в ночное, по над дорогой в
воздухе полоска пыли и долго держит. И опять тихо. Что за тишина такая на
земле! Стихи складывались:

... Тихо в поле,
-- Устали кони.
Тихо в поле -- зови, не зови...
В сонном озере, как в иконе,
Красный оклад зари.

Заря медленно гаснет. Как будто остался ты на земле со-совсем
один. Не страшно, не одиноко... Только упрямо и беспокойно лезет в голову:

... Не хочу понять:
зачем явился?
Не могу понять:
зачем я есть?

Человек попытался заснуть и не мог. Он потихоньку, чтоб не разбудить
жену, встал, надел пижаму, пошел в другую комнату, включил свет и сел к
столу. И глубоко задумался.
-- Эх ты, черт возьми, -- бормотал он. -- Что-то не того... Старею, что
ли?
Было невыносимо грустно, чего-то жаль было чуть не до слез. Не сбылось
как будто то, что мерещилось тогда, давно, на берегах крохотных тихих
озер...
Человек -- его звали Николай Иваныч -- достал бумагу и сел писать
давнишнему своему другу.
"Друже мой, Иван Семеныч! -- начал он. -- Здорово! Захотелось вот
написать тебе. Увидел сейчас во сне деревню нашу и затосковал. Сижу вот и
пишу ночью, как Бальзак. Вспомнил я, как мы с тобой институты окончили.
Помнишь? Приехали с дипломами... Последний разок побывать на ро.
Нарядились, как эти... черт-те знает кто! На мне белая какая-то заграничная
рубашка, ты зачем-то матроску напя. Шли по улице -- два пижона. А пора
была страдная. Я помню, встретился нам Минька Докучаев на вершнах,
ос, поздоровались. Он грязный весь -- ни глаз, ни рожи, как
говорят, ехал в кузницу пилу от жнейки заклепы. Закурили. А говорить не
о чем. Чужие какие-то с ним стали. Помялись-помялись, он уехал, а мы пошли
за дерев -- прощаться с местами, где когда-то копны возили, сено гребли,
телят пасли, боронили... Прямо чуть не бегом бежа прощаться с тем, что
нас вспоило и вскормило. Вспомнил вот Миньку, и сейчас стыдно. Для чего мы
так вырядились-то тогда? У людей самая пора горячая, а мы как два оглоеда...
А тогда -- ничего, как так и надо. Шли прощаться! Экие, по,
запорожцы за Дунаем! У меня в кармане бутылка белого, у тебя -- портвейн.
Один стакан на двоих. Сели у ме, под березками, выпили... И давай
хвастаться -- какие мы умные: институты кончили, людьми стали! Я свои стихи
ду читал, а ты, помню, стал даже на руки и прошелся. И потом долго
колотил себя в грудь кулаком и доказывал: "Ты подумай: отцы-то наши кто
были?! Кто? А мы -- инже!" Еще выпили. И опять хвастались. Господи, как
хвас! Очень уж нас распирало тогда, что мы первые из деревни высшее
образование получили. И плясали-то мы с тобой, и пели... А рядом рожь
несжатая стояла. А нам -- хоть бы что. Я даже в нее бутылку порожнюю
запустил и, помню, подумал: "Будут жать жаткой, она, голенькая, заблестит на
стерне. И кто-нибудь, тот же Минька, подумает: "Пил кто-то". Потом спали мы
с тобой. Проснулись, когда уже солнце садилось. Заграничная моя рубашка, как
в ж... побывала. Го болела, и совестно было. Наорали чего-то,
натрепались. Я помню, ты мне в глаза не смотрел, и мне тоже не хотелось. Все
это я почему-то очень хорошо помню..."
-- Коля!
-- Ну?
-- Чего ты?
-- Так... Спи.
-- Я думала, ты ушел куда.
-- Нет, спи.
"...Жена проснулась. Сытая лежит, толстая, прости меня Господи,
грешного, и несет, как от парфюмерной фабрики. Вот такие-то дела, Ваня.
Грустно мне что-то сделалось. Мо, зря мы тогда радовались-то? Вот прошло
уж... сколько теперь? Лет восемнадцать? А я их как-то и не заметил. Толс­те
год от года. Жену упрекаю, а сам -- хоть поставь, хоть положь, в дверь не
пролезаю. Курорты, понимаешь, санато... А жизни как-то не успел
порадоваться. Дети растут, но радости большой не доставляют, честно говоря.
Сильно уж они сейчас много знают, бойко так рассуждают про все. По-моему, мы
лучше были. Может, это старческое у меня, не знаю. Ты-то как? Написал бы
когда. А то так вот хватит ин, и все. Съехаться бы как-нибудь, а? Хоть
вспомнили бы детство, понимаешь. Ведь есть что вспомнить! А то -- ра,
работа... Всю жизнь работаем, а оглянуться не на что. Напиши как-нибудь,
выбери время. Одиноко мне стало вдруг, никто не поймет, как ты. Да и тебе,
наверно, неслад? Ну -- главный инженер, ну... -- черт с рогами, а -- что
дальше? Ты понимаешь? Ну ресторан, музыка -- как гвозди в башку
заколачивают, -- а дальше-то что? Это называется: вышли в люди? Да... мать
твою так-то! Я вспомню, как мы картошку в ночном пекли, на душе потеплеет.
Вернуться бы опять туда, в степь: костерик, рассказы про чертей... Эх,
Ва, Ваня... Не зря мы с дипломами-то прыгали? А? Как дума? Или -- все
нормально? Может, у меня уж тихая шизо началась? У тебя бывает так
или нет? Честно только. Куда летом-то ездишь? В Гагры вшивые? Я эти Гагры
уже не могу видеть. Но попробуй заикнись, что хочу, мол, в деревню к себе
поехать. Что ты! Истерика. Но я все-таки подниму нынче восстание -- будь что
будет. Поеду в деревню. Не могу больше. Поедем? Давай спишемся -- и махнем.
Черт с ними, пускай едут в Гагры, а нам надо в деревню съездить. А то грех
какой-то лежит на душе. Не исповедь это, а просто душа про. В общем,
неважнецки я живу, Иван. Так вроде все нор, на работе хорошо, а --
нет-нет -- засосет что-то, тос обуяет, как сейчас вот, -- и все охота
послать к черту. Напиши, Иван, прошу. Адрес у меня теперь другой --
улуч! Голой рукой не возьмешь. Жду.
Николай".

Николай Иваныч погасил свет, снял пижаму и подвалил к жаркой жене. И
долго еще не мог заснуть. Думал: "Письмо сгоряча накатал бестолковое. Надо
завтра на службе выбрать время, переписать. А то подумает, действительно...
первая стадия началась".

На службу, как всегда, Николай Иваныч пришел тютель в тютельку: без
пяти десять. Выбритый, свежий, хотя в го немного шумело: пришлось вчера
хватить снотворного. Шел по коридору, привычно здоровался, улыбался... Ему
то улыбались. Кого-то остановил, что-то спросил, кто-то его спросил, он
ответил. Ответил коротко, толково. Его уважали на работе. Миленькая
секретарша привстала, ослепительно улыбнулась. Мелькнуло в голове: "Красивая
женщина, черт возьми". Впрочем, эта мысль у него мелькала, кажется, каж­до
утро.
-- Ну, что тут у нас?
-- Значит, первое: звонили...
Звонили, требовали, просили, умоляли, предупреждали... Понеслась душа в
рай! Одно чувство сменялось другим. То: "Послушайте! Я ведь с вами не буду в
казаки-разбойники играть! Я последний раз предупреждаю!" То: "Милый,
родной... что же я могу сделать? Ну подумай: что? Если бы от меня
за..." То: "Понимаю, все понимаю. Чтобы лишнего на себя не брать: к
двадцать восьмому. А? Железно! Железно, как у меня главный говорит. Приложим
все силы, не подве". Но больше нравилось: "Послушайте! Мы ведь с вами не
в драмкружке -- не "Отелло" репетируем. Не клянитесь мне, я не верующий. Мне
нужен ма-те-ри-ал! Все!" Еще нрави: "Ну?.. Так... А что делать? Я тоже
не знаю! Не знаю! Да что докладные? У меня столы ломятся от докладных. Я
что, вместо подшипников буду ваши докладные вставлять? По, может, у
вас выйдет. Не знаю. Где хотите".
Деловой вихрь закрутил Николая Иваныча, он про ноч письмо забыл. А
утром, уезжая на работу, захватил его.
Сейчас было не до письма. Пришли корреспонденты из областной газеты.
-- Да ведь что, товарищи?.. Хвалиться особо пока нечем. План
выполняем... да, но... -- Четыре шага по мягкому ковру в одну сторону,
четыре -- в другую, остановка перед корреспондентами, улыбка, которая
помогала ему всю жизнь. Не говорили про его улыбку:
"Улыбочка-выруча". Обаятельная, простецкая -- весь человек тут как он
есть. -- План планом, а силенок хватит и на большее. Если не секретничать
перед вами, то в ближайшем будущем дума слегка перевалить за сто десять
-- сто пятнадцать. Думаем тут "схимичить" кое-что: продлить линию, не
стопоря ее. Да. Расчеты есть, люди горячие, в бой рвутся -- одолеем.
Поснимался немного за столом, прошли в цех -- там поснимались. Только
там Николай Иваныч больше с рабочими и с мастерами говорил. Потом и совсем
"сбагрил" коррес главному инженеру, пришел опять в кабинет.
-- Звонил Дмитрий Васильевич. Я сказала: в цехах.
-- Соедините.
Разговор с Дмитрием Васильевичем получился хороший. На душе совсем
повеселело.
Первый поток посетителей и звонков схлынул.
-- Верочка!
-- Да, Николай Иваныч?
-- Меня пока нет. В цехе.
-- Хорошо.
Николай Иваныч достал ночное письмо, повертел в ру, подумал... и
сунул обратно в карман. Стал писать другое.

"Иван Семеныч! Здорово, старик! Вспомнил вот, решил написать! Как
жив-здоров? Как работенка? Редко мы что-то пишем друг другу, ленимся, черти!
У меня все нормально. Кручусь, верчусь... То я голову кому-то мою, то мне --
так и идет. Скучать некогда. В общем, не унываю. Куда думаешь двинуть летом?
Напиши, может, скооперирумся! Была у ме мысль: поехать нам с тобой в
деревню нашу, да ведь... как говорят: не привязанный, а визжишь. Жены-то
бунт подни. А деревня частенько снится. Давай, слушай, махнем
ку-нибудь вместе? Только не в Гагры, ну их к черту. На Волгу куда-нибудь?
Ты прозондируй свою половину, я свою: соблазним их кострами, рыбалкой, еще
чем-нибудь. Остано где-нибудь в деревушке на берегу, снимем хатку...
А? Давай, старик? Ей-Богу, нескучно будет. Подумай. На у меня боевой,
дела двигаются, дети растут. В общем, железно, как у меня главный говорит.
Не хандри, дыши носом!
Пиши на завод -- лучше.
Обнимаю. Твой Николай".

-- Верочка!
-- Да, Николай Иваныч!
-- Я у себя.
-- Хорошо.
И опять пошло: "Я не разрешаю!.." "Пожалуйста! При, только
приветствую!" "А вот тут надо подумать. Тут с кондачка не решишь.
Посоветуемся".
...Вечером Николай Иваныч, пока готовился ужин, пере в своей
комнате оба письма. Перечитал и долго-долго сидел молча. Потом бросил оба
письма в стол и громко сказал:
-- А черт его знает -- как?
-- Что ты? -- спросила жена.
-- Да так... я с собой. Как ужин?
-- Сейчас будет готов. Ты ничем не расстроен?
-- Нет, все в порядке. Подай газеты, пожалуйста.

Двое на телеге

Дождь, дождь, дождь... Мелкий, назойливый, с легким шумом сеял день и
ночь. Избы, дома, деревья -- все намокло. Сквозь ровный шорох дождя
слышалось, только, как всплескивала, журчала и булькала вода. Порой
проглядывало со, освещало падающую сетку дождя и опять закутыва­лос
в лохматые тучи.
...По грязной издавленной дороге двигалась одинокая по. Рослая
гнедая лошадь устала, глубоко проваливала бо, но время от времени еще
трусила рысью. Двое на теле вымокли до основания и сидели, понурив
головы. Старик возница часто вытирал рукавом фуфайки волосатое лицо и
сердито ворчал:
-- Погодка, черт тебя надавал... Добрый хозяин собаку из дома не
выпустит...
За его спиной, укрывшись легким плащом, тряслась на охапке мокрой травы
маленькая девушка с большими серыми глазами. Охватив руками колени, она
безразлично смот на далекие скирды соломы.
Рано утром эта "сорока", как про себя назвал ее сердитый возница, шумно
влетела к нему в избу и подала записку:
"Семен Захарович, отвези, пожалуйста, нашего фельдшера в Березовку. Это
до крайности необходимо. А машина у нас на ремонте. Квасов". Захарыч
прочитал записку, вышел на крыльцо, постоял под дождиком и, войдя в избу,
бросил ста:
-- Собери.
Ехать не хотелось, и, наверно, поэтому бойкая девушка не понравилась
Захарычу -- он сердито не замечал ее. Кроме того, злила хитрость
председателя с этим его "пожалуйста". Не будь записки и не будь там этого
слова, он ни за что не поехал бы в такую непогодь.
Захарыч долго возился, запрягая Гнедуху, толкал ее кула и, думая о
записке, громко ворчал:
-- Становись, пожалуйста, в оглобли, дура окаянная!
Когда выехали со двора, девушка пробовала заговорить с возницей:
спрашивала, не болит ли чего-нибудь у него, мно ли снега бывает тут
зимой... Захарыч отвечал неохотно. Разговор явно не клеился, и девушка,
отвернувшись от него, начала негромко петь, но скоро замолчала и задумалась.
Захарыч, суетливо подергивая вожжи, тихо ругался про себя. Он всю жизнь
кого-нибудь ругал. Теперь доставалось председателю и этой "сороке", которой
приспичило именно теперь ехать в Березовку.
-- Ххе-е... жизнь... Когда уж только смерть придет. Нно-о, журавь!
Они с трудом выехали на гору. Дождь припустил еще сильнее. Телега
качалась, скользила, точно плыла по черной жирной реке.
-- Ну и погодушка, чтоб тебя черти... -- ругался Захарыч и уныло тянул:
-- Но-о-о, уснула-а-а...
Казалось, этому пути, дождю и ворчанию старика не бу конца. Но
вдруг Захарыч беспокойно заерзал и, полу к спутнице, весело
прокричал:
-- Что, хирургия, небось замерзла?
-- Да, холодно, -- призналась она.
-- То-то. Сейчас бы чайку горячего, как думаешь?
-- А что, скоро Березовка?
-- Скоро Медоухино, -- лукаво ответил старик и, почему-то рассмеявшись,
погнал лошадь: -- Но-о, ядрена Матрена!
Телега свернула с дороги и покатилась под гору, прямо по целине,
тарахтя и подпрыгивая. Захарыч молодецки покрикивал, лихо крутил вожжами.
Скоро в логу, среди стройных березок, показалась одинокая старая избушка.
Над избушкой струился синий дымок, растягиваясь по березняку слоистым
голубым туманом. В маленьком окошке светился огонек. Все это очень походило
на сказку. Откуда-то выкатились два огромных пса, кинулись под ноги лошади.
Захарыч соскочил с телеги, отогнал бичом собак и повел лошадь во двор.
Девушка с любопытством осматривалась и, когда заметила в сторонке между
деревьями ряды ульев, догадалась, что это пасека.
-- Бежи отогревайся! -- крикнул Захарыч и стал распрягать лошадь.
Прыгнув с телеги, девушка тотчас присела от резкой боли в ногах.
-- Что? Отсидела?.. Пройдись маленько, они отойдут, -- посоветовал
Захарыч.
Он бросил Гнедухе охапку травы и первый потрусил в из, отряхивая
на ходу мокрую шапку.
В избушке пахло медом. Перед камельком стоял на коленях белоголовый
старик в черной сатиновой рубахе и под дрова. В камельке весело
гудело и потрескивало. На полу затейливо трепетали пятна света. В переднем
углу мигала семилинейная лампа. В избушке было так тепло и уютно, что
девушке даже подумалось: не задремала ли она сидя в телеге, не снится ли ей
все это? Хозяин поднялся навстречу нежданным гостям -- он оказался очень
высоким и слегка сутулился, -- отряхнул колени и, прищурив глаза, сказал
глуховато:
-- Доброго здоровья, люди добрые.
-- Там добрые или нет -- не знаю, -- ответил Захарыч, пожимая руку
старому знакомому, -- а вот промокли мы из.
Хозяин помог девушке раздеться, подбросил еще в каме. Он двигался
по избушке не торопясь, делал все спокойно и уверенно.
Захарыч, устроившись у камелька, блаженно кряхтел и приговаривал:
-- Ну и благодать же у тебя, Семен. Прямо рай. И чего я пасечником не
сделался -- ума не приложу.
-- По какому же делу едете? -- спросил хозяин, погляды на девушку.
-- А вон с доктором в Березовку едем, -- объяснил Заха. -- Ну,
помочил он нас... Хоть выжимай, язви его со...
-- Доктор, значит, будете? -- спросил пасечник.
-- Фельдшер, -- поправила девушка.
-- А-а... Смотри-ка, молодая какая, а уже... Ну, согревай,
согревайся. А мы тем делом сообразим чего-нибудь.
Девушке было так хорошо, что она невольно подумала: "Все-таки
правильно, что я сюда поехала. Вот где действи... жизнь". Ей
захотелось сказать старикам что-нибудь приятное.
-- Дедушка, а вы весь год здесь живете? -- спросила она первое, что
пришло в голову.
-- Весь год, дочка.
-- Не скучаете?
-- Хе!.. Какая нам теперь скука. Мы свое спели.
-- Ты тут, наверно, всю жизнь насквозь продумал, один-то? Тебе бы
сейчас учителем работать, -- заметил Захарыч.
Пасечник достал из-под пола берестовый туесок с медо и налил всем
по кружке. Захарыч даже слюну глотнул, однако кружку принял не торопясь, с
достоинством. Девуш застыдилась, стала отказываться, но оба старика
настой уговаривали, разъясняя, что "с устатку и с холода это --
первейшее дело". Она выпила полкружки.
Вскипел чайник. Сели пить чай с медом. Девушка рас, в голове
у нее приятно зашумело и на душе стало легко, как в праздник. Старики
вспоминали каких-то кумо. Пасечник раза два покосился на улыбающуюся
девушку и показал на нее глазами Захарычу.
-- Тебя, дочка, как звать-то? -- спросил он.
-- Наташей.
Захарыч отечески похлопал Наташу по плечу и сказал:
-- Ведь она, слушай, ни разу не пожаловалась даже, что холодно, мол,
дедушка. От другой бы слез не обобрался.
-- А вон у ней, видишь, -- указал пасечник на комсо значок и
добавил: -- Они молодцы!
Наташе вдруг захотелось рассказать что-нибудь особен о себе.
-- Вы вот, дедушка, ругались давеча, а ведь это я сама по­просилас
ехать в Березовку.
-- Да ну? -- изумился Захарыч. -- И охота тебе?
-- Нужно -- значит, охота, -- задорно ответила Наташа и покраснела. --
Лекарство одно в нашей аптеке кончилось, а оно очень необходимо.
-- Хэх ты!.. -- Захарыч крутнул головой и решительно за: -- Только
сегодня мы уж никуда не поедем.
Наташа перестала улыбаться. Старики снова принялись за свой разговор.
За окном было уже темно. Ветер горстями сыпал в стекло дождь, тоскливо
скрипела ставня. Девушка встала из-за стола и присела у печки. Ей вспомнился
врач -- толстый, угрюмый человек. Провожая ее, он говорил: "Смот,
Зиновьева... Погода-то больно того. Простудитесь еще. Может, нам кого-нибудь
другого послать?" Наташа предста, как доктор, узнав, что она пережидала
непогоду на па, посмотрит на нее и подумает: "Я ведь и не ожидал от
тебя ничего такого. Молоды вы и слабоваты. Это извини", а вслух,
наверное, скажет: "Ничего, ничего, Зиновьева". Вспомнилось также, как
пасечник посмотрел на ее комсомольский значок... Она резко поднялась и
сказала:
-- Дедушка, мы все-таки поедем сегодня. -- И стала оде.
Захарыч обернулся и вопросительно уставился на нее.
-- В Березовку за лекарством поедем, -- упрямо повтори она. -- Вы
понимаете, товарищи, мы просто... мы не име права сидеть и ждать!.. Там
больные люди. Им нужна помощь!..
Старики изумленно смотрели на нее, а девушка, ничего не замечая,
продолжала убеждать их. Пальцы ее рук сжались в тугие, острые кулачки. Она
стояла перед ними маленькая, счастливая и с необыкновенной любовью и
смущением при больших, взрослых людей понять, что главное -- это не
жалеть себя!..
Старики все так же, с удивлением смотрели на нее и, ка, ждали еще
чего-то. Счастливый блеск в глазах девуш постепенно сменился выражением
горькой обиды: они совсем не поняли ее! И старики показались ей вдруг не
таки уж умными и хорошими. Наташа выбежала из избушки, прислонилась к
косяку и заплакала... Было уже темно. По крыше уныло шуршал дождь. На
крыльцо с карниза дробно шлепались капли. Перед окном избушки лежал желтый
квад света. Жирная грязь блестела в этом квадрате, как масло. В углу
двора, невидимая, фыркала и хрустела травой лошадь. Наташа не заметила, как
на улицу вышел хозяин.
-- Где ты, дочка? -- негромко позвал он.
-- Здесь.
-- Ну-ка пошли в избу. -- Пасечник взял ее за руку и по за собой.
Наташа покорно шла, вытирая на ходу слезы. Когда они появились в избушке,
Захарыч суетливо копошил в темном углу, отыскивая что-то.
-- Эка ты! Шапку куда-то забросил, язви ее, -- ворчал он.
А пасечник, подкладывая в печку, тоже несколько сму говорил:
-- На нас не надо обижаться, дочка. Нам лучше разъяс лишний раз...
А это ты хорошо делаешь, что о людях за так. Молодец.
Наконец Захарыч нашел шапку. На Наташу вместо паль надели большой
полушубок и брезентовый плащ. Она сто посреди избы неуклюжая и смешная,
поглядывая из-под башлыка мокрыми веселыми глазами и шмыгая носом. А во­кру
нее хлопотали виноватые старики, соображая, что бы еще надеть на нее...
Через некоторое время телега снова мягко катилась по дороге, и на ней
снова тряслись два человека.
По-прежнему ровно шумел дождь; обочь дороги, в канав, тихонько
булькало и хлюпало.

Дядя Ермолай

Вспоминаю из детства один случай.
Была страда. Отмолотились в тот день рано, потому что заходил дождь.
Небо -- синим-сине, и уж дергал ветер. Мы, ребятишки, рады были дождю, рады
были отдохнуть, а дядя Ермолай, бригадир, недовольно поглядывал на тучу и не
спешил.
-- Не будет никакого дождя. Пронесет все с бурей, -- ему охота было
домолотить скирду. Но... все уж собирались, и он скрепя сердце тоже стал
собираться.
До бригадного дома километра полтора. Пока добрались, пустили коней и
поужинали, густая синева небесная наполз, но дождя не было. Налетел
сильный ветер, поднялась пыль... Во мгле трепетно вспыхивали молнии и гремел
гром. Ветер рвал, носил, а дождя не было.
-- Самая воровская ночь, -- сказал дядя Ермолай. -- Ну-ка, Гришка... --
дядя Ермолай поискал глазами, я попал ему, -- Гришка с Васькой, идите на
точок -- там ночуете. А то как бы в такую-то ночку не подъехал кто да не
нагреб зерна. Ночь-то... самая такая.
Мы с Гришкой пошли на ток.
Полтора километра, которые мы давеча проскакали ми, теперь
показались нам долгими и опасными. Гроза ра вовсю: вспыхивало и
гремело со всех сторон! Прилетали редкие капли, больно били по лицу. Пахло
пы и чем-то вроде жженым -- резко, горько. Так пахнет, когда кресалом
бьют по кремнию, добывая огонь.
Когда вверху вспыхивало, все на земле -- скирды, дере, снопы в
суслонах, неподвижные кони, -- все как будто на миг повисало в воздухе,
потом тьма проглатывала все; сверху гремело гулко, уступами, как будто
огромные камни срывались с горы в пропасть, сшибались и прыгали.
Мы наконец заблудились. Сбились с дороги и потеряли ту скирду, у какой
молотили. Их было много. Останавлива, ждали, когда осветит: опять все
вроде подскакивало, короткий миг висело в воздухе, в синем, резком свете, и
все опять исчезало, и в кромешной тьме грохотало.
-- Давай залезем в первую попавшую скирду и заночу, -- предложил
Гришка.
-- Давай, конечно.
-- А утром скажем, что ночевали на точке, кто узнает?!
Залезли в обмолоченную скирду, в теплую пахучую соло. Поговорили
малость, наказали себе проснуться порань... И не заметили, как и заснули,
не слышали, как ночью шел дождь.
Утро раскинулось ясное, умытое, тихое. Мы проспали. Но так как ночью
хорошо промочило, наши молотить рано не поедут, мы знали. Мы пошли в дом.
-- Ну, караульщики, -- спросил дядя Ермолай, увидев нас, мне
показалось, что он смотрит пытливо. -- Как ноче?
-- Хорошо.
-- Все там в порядке? На точке-то?
-- Все в порядке. А что?
-- Ничего. Спрашиваю... Я посылал, я и спрашиваю. "А что?", -- а сам
все смотрит.
Мне стало не по себе.
-- Зерно-то целое?
-- Целое, -- у Гришки круглые, ясные глаза; он смотрит не мигая. -- А
что?
-- Да вы были там?! На точке-то?
У меня заныл кончик позвоночника, копчик. Гришка то растерялся...
Хлоп-хлоп глазами.
-- Как это "были"?..
-- Ну да, были вы там?
-- Были. А где же мы были?
Эх, тут дядя Ермолай взвился:
-- Да не были вы там, сукины вы сыны! Вы где-то под суслоном ночевали,
а говорите -- на точке! Сгребу вот счас обоих да носом -- в точок-то, носом,
как котов пакостливых. Где ночевали?
-- От... Ты чо?
-- Где ночевали?!
-- На точке, -- Гришка, видно, решил стоять насмерть. Мне стало легче.
-- Васька, где ночевали?
-- На точке.
-- Да растудыт вашу туда-суда и в ребра!.. -- дядя Ермо аж за
голову взялся и болезненно сморщился. -- Ты гля, что они вытворяют-то! Да
не было вас на току, не было-о! Я ж был там! Ну?! Обормоты вы такие,
обормоты! Я ж сле за вами пошел туда -- думаю, дошли ли они хоть? Не
было вас там!
Это нас не смутило -- что он, оказывается, был на току.
-- Ну и что?
-- Что?
-- Ну и... мы тоже были. Мы, значит, маленько попоз... Мы блудили.
-- Где попозже?! -- взвизгнул дядя Ермолай. -- Где по-то?! Я там
весь дождь переждал! Я только к свету от уехал. Не было вас там!
-- Были...
Дядя Ермолай ошалел... Может быть, мы -- в глазах его -- тоже на миг
подпрыгнули и повисли в воздухе, как вчерашние скирды и кони -- отчего-то у
него глаза сдела большие и удивленные.
-- Были?
-- Были.
Он схватил узду... Мы -- в разные стороны. Дядя Ермо постоял с
уздой, бросил, сморщился болезненно и по прочь, вытирая ладошкой глаза.
Он был не очень здо.
-- Обормоты, -- говорил он на ходу. -- Не были же, не были -- и в глаза
врут стоят. Штыбы бы вам околеть, не до веку! Штыбы бы вам... жены
злые попались!.. Обор. В глаза врут стоят -- и хоть бы что! О!.. --
дядя Ермо повернулся к нам. -- Да ты скажи честно: испужались, можеть,
не нашли -- нет, в глаза смотрют и врут. Обормо... По пять трудодней
снимаю, раз вы такие.
Днем, когда молотили, дядя Ермолай еще раз подошел к нам.
-- Гришка, Васьк... сознайтесь: не были на точке? По пять трудодней не
сниму. Не были же?
-- Были.
Дядя Ермолай некоторое время смотрел на нас... Потом позвал с собой.
-- Идите суда... Идите, идите. Вот тут вот я от дождя пря, --
показал. И посмотрел на нас с мольбой: -- А вы где же прятались?
-- А мы -- с той стороны.
-- С какой?
-- Ну, с той.
-- Да где же с той-то?! Где с той-то? -- он опять стал те­рят
терпение. -- Я же шумел вас, звал!.. Я ее кругом всю обошел, скирду-то. А
молонья такая резала, что тут не то что людей, иголку на земле найдешь. Где
были-то?
-- Тут.
Дядя Ермолай из последних сил крепился, чтоб опять не взвиться. Опять
сморщился...
-- Ну, ладно, ладно... Вы, можеть, боитесь, что я ругать буду? Не
буду. Только честно скажите: где ночевали? Не скину по пять трудодней... Где
ночевали?
-- На току.
-- Да где на току-то!! -- сорвался дядя Ермолай. -- Где на току-то?!
Где, когда я... У-у, обормоты! -- он запекал глаза -- чем бы огреть нас.
Мы убежали.
Дядя Ермолай ушел за скирду... Опять, наверно, всплак. Он плакал,
когда ничего не мог больше.
Потом молотили. По пять трудодней он с нас не скинул.

Теперь, много-много лет спустя, когда я бываю дома и прихожу на
кладбище помянуть покойных родных, я вижу на одном кресте: "Емельянов
Ермолай ...вич".
Ермолай Григорьевич, дядя Ермолай. И его тоже поми -- стою над
могилой, думаю. И дума моя о нем -- про: вечный был труженик, добрый,
честный человек. Как, впрочем, все тут, как дед мой, бабка. Простая дума.
Только додумать я ее не умею, со всеми своими институтами и книжками.
Например: что был в этом, в их жизни, какой-то большой смысл? В том именно,
как они ее прожили. Или -- не было никакого смысла, а была одна работа,
работа... Ра да детей рожали. Видел же я потом других людей... Вовсе
не лодырей, нет, но... свою жизнь они понимают ина. Да сам я ее понимаю
теперь иначе! Но только когда смот на эти холмики, я не знаю: кто из нас
прав, кто умнее? Не так -- не кто умнее, а -- кто ближе к Истине. И уж
со мучительно -- до отчаяния и злости -- не могу понять: а в чем
Истина-то? Ведь это я только так -- грамоты ради и слегка из трусости --
величаю ее с заглавной буквы, а не знаю -- что она? Перед кем-то хочется
снять шляпу, но перед кем? Люблю этих, под холмиками. Уважаю. И жалко мне
их.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Федор кузьмич уходил куда нибудь из квартиры
Анатолий прикинул еще пароч
Сколько у нас
Инженер наблюдал за ним