|
|
<<< ΛΛΛ >>>
16-го мая.
В продолжение двух дней мои дела ужасно подвинулись. Княжна меня
решительно ненавидит; мне уже пересказали две-три эпиграммы на мой счет,
довольно колкие, но вместе очень лестные. Ей ужасно странно, что я, который
привык к хорошему обществу, который так короток с ее петербургскими кузинами
и тетушками, не стараюсь познакомиться с нею. Мы встречаемся каждый день у
колодца, на бульваре; я употребляю все свои силы на то, чтоб отвлекать ее
обожателей, блестящих адъютантов, бледных москвичей и других, - и мне почти
всегда удается. Я всегда ненавидел гостей у себя: теперь у меня каждый день
полон дом, обедают, ужинают, играют, - и, увы, мое шампанское торжествует
над силою магнетических ее глазок!
Вчера я ее встретил в магазине Челахова; она торговала чудесный
персидский ковер. Княжна упрашивала свою маменьку не скупиться: этот ковер
так украсил бы ее кабинет!.. Я дал сорок рублей лишних и перекупил его; за
это я был вознагражден взглядом, где блистало самое восхитительное
бешенство. Около обеда я велел нарочно провести мимо ее окон мою черкескую
лошадь, покрытую этим ковром. Вернер был у них в это время и говорил мне,
что эффект этой сцены был самый драматический. Княжна хочет проповедовать
против меня ополчение; я даже заметил, что уж два адъютанта при ней со мною
очень сухо кланяются, однако всякий день у меня обедают.
Грушницкий принял таинственный вид: ходит, закинув руки за спину, и
никого не узнает; нога его вдруг выздоровела: он едва хромает. Он нашел
случай вступить в разговор с княгиней и сказал какой-то комплимент княжне:
она, видно, не очень разборчива, ибо с тех пор отвечает на его поклон самой
милой улыбкою.
- Ты решительно не хочешь познакомиться с Лиговскими? - сказал он мне
вчера.
- Решительно.
- Помилуй! самый приятный дом на водах! Все здешнее лучшее общество...
- Мой друг, мне и нездешнее ужасно надоело. А ты у них бываешь?
- Нет еще; я говорил раза два с княжной, и более, но знаешь, как-то
напрашиваться в дом неловко, хотя здесь это и водится... Другое дело, если б
я носил эполеты...
- Помилуй! да эдак ты гораздо интереснее! Ты просто не умеешь
пользоваться своим выгодным положением... да солдатская шинель в глазах
чувствительной барышни тебя делает героем и страдальцем.
Грушницкий самодовольно улыбнулся.
- Какой вздор! - сказал он.
- Я уверен, - продолжал я, - что княжна в тебя уж влюблена!
Он покраснел до ушей и надулся.
О самолюбие! ты рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной шар!..
- У тебя все шутки! - сказал он, показывая, будто сердится, -
во-первых, она меня еще так мало знает...
- Женщины любят только тех, которых не знают.
- Да я вовсе не имею претензии ей нравиться: я просто хочу
познакомиться с приятным домом, и было бы очень смешно, если б я имел
какие-нибудь надежды... Вот вы, например, другое дело! - вы победители
петербургские: только посмотрите, так женщины тают... А знаешь ли, Печорин,
что княжна о тебе говорила?
- Как? она тебе уж говорила обо мне?..
- Не радуйся, однако. Я как-то вступил с нею в разговор у колодца,
случайно; третье слово ее было: "Кто этот господин, у которого такой
неприятный тяжелый взгляд? он был с вами, тогда..." Она покраснела и не
хотела назвать дня, вспомнив свою милую выходку. "Вам не нужно сказывать
дня, - отвечал я ей, - он вечно будет мне памятен..." Мой друг, Печорин! я
тебе не поздравляю; ты у нее на дурном замечании... А, право, жаль! потому
что Мери очень мила!..
Надобно заметить, что Грушницкий из тех людей, которые, говоря о
женщине, с которой они едва знакомы, называют ее моя Мери, моя Sophie, если
она имела счастие им понравиться.
Я принял серьезный вид и отвечал ему:
- Да, она недурна... только берегись, Грушницкий! Русские барышни
большею частью питаются только платонической любовью, не примешивая к ней
мысли о замужестве; а платоническая любовь самая беспокойная. Княжна,
кажется, из тех женщин, которые хотят, чтоб их забавляли; если две минуты
сряду ей будет возле тебя скучно, ты погиб невозвратно: твое молчание должно
возбуждать ее любопытство, твой разговор - никогда не удовлетворять его
вполне; ты должен ее тревожить ежеминутно; она десять раз публично для тебя
пренебрежет мнением и назовет это жертвой и, чтоб вознаградить себя за это,
станет тебя мучить - а потом просто скажет, что она тебя терпеть не может.
Если ты над нею не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй не даст
тебе права на второй; она с тобою накокетничается вдоволь, а года через два
выйдет замуж за урода, из покорности к маменьке, и станет себя уверять, что
она несчастна, что она одного только человека и любила, то есть тебя, но что
небо не хотело соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель,
хотя под этой толстой серой шинелью билось сердце страстное и благородное...
Грушницкий ударил по столу кулаком и стал ходить взад и вперед по
комнате.
Я внутренно хохотал и даже раза два улыбнулся, но он, к счастью, этого
не заметил. Явно, что он влюблен, потому что стал еще доверчивее прежнего; у
него даже появилось серебряное кольцо с чернью, здешней работы: оно мне
показалось подозрительным... Я стал его рассматривать, и что же?.. мелкими
буквами имя Мери было вырезано на внутренней стороне, и рядом - число того
дня, когда она подняла знаменитый стакан. Я утаил свое открытие; я не хочу
вынуждать у него признаний, я хочу, чтобы он сам выбрал меня в свои
поверенные, и тут-то я буду наслаждаться...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сегодня я встал поздно; прихожу к колодцу - никого уже нет. Становилось
жарко; белые мохнатые тучки быстро бежали от снеговых гор, обещая грозу;
голова Машука дымилась, как загашенный факел; кругом него вились и ползали,
как змеи, серые клочки облаков, задержанные в своем стремлении и будто
зацепившиеся за колючий его кустарник. Воздух был напоен электричеством. Я
углубился в виноградную аллею, ведущую в грот; мне было грустно. Я думал о
той молодой женщине с родинкой на щеке, про которую говорил мне доктор...
Зачем она здесь? И она ли? И почему я думаю, что это она? и почему я даже
так в этом уверен? Мало ли женщин с родинками на щеках? Размышляя таким
образом, я подошел к самому гроту. Смотрю: в прохладной тени его свода, на
каменной скамье сидит женщина, в соломенной шляпке, окутанная черной шалью,
опустив голову на грудь; шляпка закрывала ее лицо. Я хотел уже вернуться,
чтоб не нарушить ее мечтаний, когда она на меня взглянула.
- Вера! - вскрикнул я невольно.
Она вздрогнула и побледнела.
- Я знала, что вы здесь, - сказала она. Я сел возле нее и взял ее за
руку. Давно забытый трепет пробежал по моим жилам при звуке этого милого
голоса; она посмотрела мне в глаза своими глубокими и спокойными глазами; в
них выражалась недоверчивость и что-то похожее на упрек.
- Мы давно не видались, - сказал я.
- Давно, и переменились оба во многом!
- Стало быть, уж ты меня не любишь?..
- Я замужем! - сказала она.
- Опять? Однако несколько лет тому назад эта причина также
существовала, но между тем... Она выдернула свою руку из моей, и щеки ее
запылали.
- Может быть, ты любишь своего второго мужа?.. Она не отвечала и
отвернулась.
- Или он очень ревнив?
Молчание.
- Что ж? Он молод, хорош, особенно, верно, богат, и ты боишься... - я
взглянул на нее и испугался; ее лицо выражало глубокое отчаянье, на глазах
сверкали слезы.
- Скажи мне, - наконец прошептала она, - тебе очень весело меня мучить?
Я бы тебя должна ненавидеть. С тех пор как мы знаем друг друга, ты ничего
мне не дал, кроме страданий... - Ее голос задрожал, она склонилась ко мне и
опустила голову на грудь мою.
"Может быть, - подумал я, - ты оттого-то именно меня и любила: радости
забываются, а печали никогда..."
Я ее крепко обнял, и так мы оставались долго. Наконец губы наши
сблизились и слились в жаркий, упоительный поцелуи; ее руки были холодны как
лед, голова горела. Тут между нами начался один из тех разговоров, которые
на бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить:
значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской опере.
Она решительно не хочет, чтоб я познакомился с ее мужем - тем хромым
старичком, которого я видел мельком на бульваре: она вышла за него для сына.
Он богат и страдает ревматизмами. Я не позволил себе над ним ни одной
насмешки: она его уважает, как отца, - и будет обманывать, как мужа...
Странная вещь сердце человеческое вообще, и женское в особенности!
Муж Веры, Семен Васильевич Г...в, дальний родственник княгини
Лиговской. Он живет с нею рядом; Вера часто бывает у княгини; я ей дал слово
познакомиться с Лиговскими и волочиться за княжной, чтоб отвлечь от нее
внимание. Таким образом, мои планы нимало не расстроились, и мне будет
весело...
Весело!.. Да, я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только
счастия, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно
кого-нибудь, - теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже
мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкая
привычка сердца!..
Однако мне всегда было странно: я никогда не делался рабом любимой
женщины; напротив я всегда приобретал над их волей и сердцем непобедимую
власть, вовсе об этом не стараясь. Отчего это? - оттого ли что я никогда
ничем очень не дорожу и что они ежеминутно боялись выпустить меня из рук?
или это - магнетическое влияния сильного организма? или мне просто не
удавалось встретить женщину с упорным характером?
Надо признаться, что я точно не люблю женщин с характером: их ли это
дело!..
Правда, теперь вспомнил: один раз, один только раз я любил женщину с
твердой волей, которую никогда не мог победить... Мы расстались врагами, - и
то, может быть, если б я ее встретил пятью годами позже, мы расстались бы
иначе...
Вера больна, очень больна, хотя в этом и не признается, я боюсь, чтобы
не было у нее чахотки или той болезни, которую называют fievre lente -
болезнь не русская вовсе, и ей на нашем языке нет названия.
Гроза застала нас в гроте и удержала лишних полчаса. Она не заставляла
меня клясться в верности, не спрашивала, любил ли я других с тех пор, как мы
расстались... Она вверилась мне снова с прежней беспечностью, - я ее не
обману; она единственная женщина в мире, которую я не в силах был бы
обмануть. я знаю, мы скоро разлучимся опять и, может быть, на веки: оба
пойдем разными путями до гроба; но воспоминание о ней останется
неприкосновенным в душе моей; я ей это повторял всегда и она мне верит, хотя
говорит противное.
Наконец мы расстались; я долго следил за нею взором, пока ее шляпка не
скрылась за кустарниками и скалами. Сердце мое болезненно сжалось, как после
первого расставания. О, как я обрадовался этому чувству! Уж не молодость ли
с своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять, или это только
ее прощальный взгляд, последний подарок - на память?.. А смешно подумать,
что на вид я еще мальчик: лицо хотя бледно, но еще свежо; члены гибки и
стройны; густые кудри вьются, глаза горят, кровь кипит...
Возвратясь домой, я сел верхом и поскакал в степь; я люблю скакать на
гояччей лошади по высокой траве, против пустынного ветра; с жадностью глотаю
я благовонный воздух и устремляю взоры в синюю даль, стараясь уловить
туманные очерки предметов, которые ежеминутно становятся все яснее и яснее.
Какая бы горесть ни лежала на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысль,
все в минуту рассеется; на душе станет легко, усталость тела победит тревогу
ума. Нет женского взора, которого бы я не забыл при виде кудрявых гор,
озаренных южным солнцем, при виде голубого неба или внимая шуму потока,
падающего с утеса на утес.
Я думаю, казаки, зевающие на своих вышках, видя меня скачущего без
нужды и цели, долго мучились этой загадкой, ибо, верно, по одежде приняли
меня за черкеса. Мне в самом деле говорили, что в черкесском костюме верхом
я больше похож на кабардинца, чем многие кабардинцы. И точно, что касается
до этой благородной боевой одежды, я совершенный денди: ни одного галуна
лишнего; оружие ценное в простой отделке, мех на шапке не слишком длинный,
не слишком короткий; ноговицы и черевики пригнаны со всевозможной точностью;
бешмет белый, черкеска темно-бурая. Я долго изучал горскую посадку: ничем
нельзя так польстить моему самолюбию, как признавая мое искусство в верховой
езде на кавказский лад. Я держу четырех лошадей: одну для себя, трех для
приятелей, чтоб не скучно было одному таскаться по полям; они берут моих
лошадей с удовольствием и никогда со мной не ездят вместе. Было уже шесть
часов пополудни, когда вспомнил я, что пора обедать; лошадь моя была
измучена; я выехал на дорогу, ведущую из Пятигорска в немецкую колонию, куда
часто водяное общество ездит en piquenique6. Дорога идет, извиваясь между
кустарниками, опускаясь в небольшие овраги, где протекают шумные ручьи под
сенью высоких трав; кругом амфитеатром возвышаются синие громады Бешту,
Змеиной, Железной и Лысой горы. Спустясь в один из таких оврагов, называемых
на здешнем наречии балками, я остановился, чтоб напоить лошадь; в это время
показалась на дороге шумная и блестящая кавалькада: дамы в черных и голубых
амазонках, кавалеры в костюмах, составляющих смесь черкесского с
нижегородским; впереди ехал Грушницкий с княжною Мери.
Дамы на водах еще верят нападениям черкесов среди белого дня; вероятно,
поэтому Грушницкий сверх солдатской шинели повесил шашку и пару пистолетов:
он был довольно смешон в этом геройском облечении. Высокий куст закрывал
меня от них, но сквозь листья его я мог видеть все и отгадать по выражениям
их лиц, что разговор был сентиментальный. Наконец они приблизились к спуску;
Грушницкий взял за повод лошадь княжны, и тогда я услышал конец их
разговора:
- И вы целую жизнь хотите остаться на Кавказе? - говорила княжна.
- Что для меня Россия! - отвечал ее кавалер, - страна, где тысячи
людей, потому что они богаче меня, будут смотреть на меня с презрением,
тогда как здесь - здесь эта толстая шинель не помешала моему знакомству с
вами...
- Напротив... - сказала княжна, покраснев.
Лицо Грушницкого изобразило удовольствие. Он продолжал:
- Здесь моя жизнь протечет шумно, незаметно и быстро, под пулями
дикарей, и если бы бог мне каждый год посылал один светлый женский взгляд,
один, подобный тому...
В это время они поравнялись со мной; я ударил плетью по лошади и выехал
из-за куста...
- Mon Dieu, un Circassien!..7 - вскрикнула княжна в ужасе. Чтоб ее
совершенно разуверить, я отвечал по-французски, слегка наклонясь:
- Ne craignez rien, madame, - je ne suis pas plus dangereux que votre
cavalier8.
Она смутилась, - но отчего? от своей ошибки или оттого, что мой ответ
ей показался дерзким? Я желал бы, чтоб последнее мое предположение было
справедливо. Грушницкий бросил на меня недовольный взгляд.
Поздно вечером, то есть часов в одиннадцать, я пошел гулять по липовой
аллее бульвара. Город спал, только в некоторых окнах мелькали огни. С трех
сторон чернели гребни утесов, отрасли Машука, на вершине которого лежало
зловещее облачко; месяц подымался на востоке; вдали серебряной бахромой
сверкали снеговые горы. Оклики часовых перемежались с шумом горячих ключей,
спущенных на ночь. Порою звучный топот коня раздавался по улице,
сопровождаемый скрыпом нагайской арбы и заунывным татарским припевом. Я сел
на скамью и задумался... Я чувствовал необходимость излить свои мысли в
дружеском разговоре... но с кем? "Что делает теперь Вера?" - думал я... Я бы
дорого дал, чтоб в эту минуту пожать ее руку.
Вдруг слышу быстрые и неровные шаги... Верно, Грушницкий... Так и есть!
- Откуда?
- От княгини Лиговской, - сказал он очень важно. - Как Мери поет!..
- Знаешь ли что? - сказал я ему, - я пари держу, что она не знает, что
ты юнкер; она думает, что ты разжалованный...
- Может быть! Какое мне дело!.. - сказал он рассеянно.
- Нет, я только так это говорю...
- А знаешь ли, что ты нынче ее ужасно рассердил? Она нашла, что это
неслыханная дерзость; я насилу мог ее уверить, что ты так хорошо воспитан и
так хорошо знаешь свет, что не мог иметь намерение ее оскорбить; она
говорит, что у тебя наглый взгляд, что ты, верно, о себе самого высокого
мнения.
- Она не ошибается... А ты не хочешь ли за нее вступиться?
- Мне жаль, что не имею еще этого права...
- О-го! - подумал я, - у него, видно, есть уже надежды..."
- Впрочем, для тебя же хуже, - продолжал Грушницкий, - теперь тебе
трудно познакомиться с ними, - а жаль! это один из самых приятных домов,
какие я только знаю. . .
Я внутренно улыбнулся.
- Самый приятный дом для меня теперь мой, - сказал я, зевая, и встал,
чтоб идти.
- Однако признайся, ты раскаиваешься? . .
- Какой вздор! если я захочу, то завтра же буду вечером у княгини...
- Посмотрим.. .
- Даже, чтоб тебе сделать удовольствие, стану волочиться за княжной...
- Да, если она захочет говорить с тобой...
- Я подожду только той минуты, когда твой разговор ей наскучит...
Прощай!..
- А я пойду шататься, - я ни за что теперь не засну... Послушай, пойдем
лучше в ресторацию, там игра... мне нужны нынче сильные ощущения...
- Желаю тебе проиграться...
Я пошел домой.
21-го мая
Прошла почти неделя, а я еще не познакомился с Лиговскими. Жду удобного
случая. Грушницкий, как тень, следует за княжной везде; их разговоры
бесконечны: когда же он ей наскучит?.. Мать не обращает на это внимания,
потому что он не жених. Вот логика матерей! Я подметил два, три нежных
взгляда, - надо этому положить конец.
Вчера у колодца в первый раз явилась Вера... Она, с тех пор как мы
встретились в гроте, не выходила из дома. Мы в одно время опустили стаканы,
и, наклонясь, она мне сказала шепотом:
- Ты не хочешь познакомиться с Лиговскими?.. Мы только там можем
видеться...
Упрек! скучно! Но я его заслужил...
Кстати: завтра бал по подписке в зале ресторации, и я буду танцевать с
княжной мазурку.
22-го мая
Зала ресторации превратилась в залу Благородного собрания. В девять
часов все съехались. Княгиня с дочерью явилась из последних; многие дамы
посмотрели на нее с завистью и недоброжелательством, потому что княжна Мери
одевается со вкусом. Те, которые почитают себя здешними аристократками,
утаив зависть, примкнулись к ней. Как быть? Где есть общество женщин - там
сейчас явится высший и низший круг. Под окном, в толпе народа, стоял
Грушницкий, прижав лицо к стеклу и не спуская глаз с своей богини; она,
проходя мимо, едва приметно кивнула ему головой. Он просиял, как солнце...
Танцы начались польским; потом заиграли вальс. Шпоры зазвенели, фалды
поднялись и закружились.
Я стоял сзади одной толстой дамы, осененной розовыми перьями; пышность
ее платья напоминала времена фижм, а пестрота ее негладкой кожи - счастливую
эпоху мушек из черной тафты. Самая большая бородавка на ее шее прикрыта была
фермуаром. Она говорила своему кавалеру, драгунскому капитану:
- Эта княжна Лиговская пренесносная девчонка! Вообразите, толкнула меня
и не извинилась, да еще обернулась и посмотрела на меня в лорнет... C`est
impayable!..9 И чем она гордится? Уж ее надо бы проучить...
- За этим дело не станет! - отвечал услужливый капитан и отправился в
другую комнату.
Я тотчас подошел к княжне, приглашая ее вальсировать, пользуясь
свободой здешних обычаев, позволяющих танцевать с незнакомыми дамами.
Она едва могла принудить себя не улыбнуться и скрыть свое торжество; ей
удалось, однако, довольно скоро принять совершенно равнодушный и даже
строгий вид: она небрежно опустила руку на мое плечо, наклонила слегка
головку набок, и мы пустились. Я не знаю талии более сладострастной и
гибкой! Ее свежее дыхание касалось моего лица; иногда локон, отделившийся в
вихре вальса от своих товарищей, скользил по горящей щеке моей... Я сделал
три тура. (Она вальсирует удивительно хорошо). Она запыхалась, глаза ее
помутились, полураскрытые губки едва могли прошептать необходимое: "Merci,
monsieur"10.
После нескольких минут молчания я сказал ей, приняв самый покорный вид:
- Я слышал, княжна, что, будучи вам вовсе незнаком, я имел уже
несчастье заслужить вашу немилость... что вы меня нашли дерзким... неужели
это правда?
- И вам бы хотелось теперь меня утвердить в этом мнении? - отвечала она
с иронической гримаской, которая, впрочем, очень идет к ее подвижной
физиономии.
- Если я имел дерзость вас чем-нибудь оскорбить, то позвольте мне иметь
еще большую дерзость просить у вас прощения... И, право, я бы очень желал
доказать вам, что вы насчет меня ошибались...
- Вам это будет довольно трудно...
- Отчего же?
- Оттого, что вы у нас не бываете, а эти балы, вероятно, не часто будут
повторяться.
"Это значит, - подумал я, - что их двери для меня навеки закрыты".
- Знаете, княжна, - сказал я с некоторой досадой, - никогда не должно
отвергать кающегося преступника: с отчаяния он может сделаться еще вдвое
преступнее... и тогда...
Хохот и шушуканье нас окружающих заставили меня обернуться и прервать
мою фразу. В нескольких шагах от меня стояла группа мужчин, и в их числе
драгунский капитан, изъявивший враждебные намерения против милой княжны; он
особенно был чем-то очень доволен, потирал руки, хохотал и перемигивался с
товарищами. Вдруг из среды их отделился господин во фраке с длинными усами и
красной рожей и направил неверные шаги свои прямо к княжне: он был пьян.
Остановясь против смутившейся княжны и заложив руки за спину, он уставил на
нее мутно-серые глаза и произнес хриплым дишкантом:
- Пермете...11 ну, да что тут!.. просто ангажирую вас на мазурку...
- Что вам угодно? - произнесла она дрожащим голосом, бросая кругом
умоляющий взгляд. Увы! ее мать была далеко, и возле никого из знакомых ей
кавалеров не было; один адьютант, кажется, все это видел, да спрятался за
толпой, чтоб не быть замешану в историю.
- Что же? - сказал пьяный господин, мигнув драгунскому капитану,
который ободрял его знаками, - разве вам не угодно?.. Я таки опять имею
честь вас ангажировать pour mazure...12 Вы, может, думаете, что я пьян? Это
ничего!.. Гораздо свободнее, могу вас уверить...
Я видел, что она готова упасть в обморок от страху и негодования.
Я подошел к пьяному господину, взял его довольно крепко за руку и,
посмотрев ему пристально в глаза, попросил удалиться, - потому, прибавил я,
что княжна давно уж обещалась танцевать мазурку со мною.
- Ну, нечего делать!.. в другой раз! - сказал он, засмеявшись, и
удалился к своим пристыженным товарищам, которые тотчас увели его в другую
комнату.
Я был вознагражден глубоким, чудесным взглядом.
Княжна подошла к своей матери и рассказала ей все, та отыскала меня в
толпе и благодарила. Она объявила мне, что знала мою мать и была дружна с
полдюжиной моих тетушек.
- Я не знаю, как случилось, что мы до сих пор с вами незнакомы, -
прибавила она, - но признайтесь, вы этому одни виною: вы дичитесь всех так,
что ни на что не похоже. Я надеюсь, что воздух моей гостиной разгонит ваш
сплин... не правда ли?
Я сказал ей одну из тех фраз, которые у всякого должны быть заготовлены
на подобный случай.
Кадрили тянулись ужасно долго.
Наконец с хор загремела мазурка; мы с княжной уселись.
Я не намекал ни разу ни о пьяном господине, ни о прежнем моем
поведении, ни о Грушницком. Впечатление, произведенное на нее неприятною
сценою, мало-помалу рассеялось; личико ее расцвело; она шутила очень мило;
ее разговор был остер, без притязания на остроту, жив и свободен; ее
замечания иногда глубоки... Я дал ей почувствовать очень запутанной фразой,
что она мне давно нравится. Она наклонила головку и слегка покраснела.
- Вы странный человек! - сказала она потом, подняв на меня свои
бархатные глаза и принужденно засмеявшись.
- Я не хотел с вами знакомиться, - продолжал я, - потому что вас
окружает слишком густая толпа поклонников, и я боялся в ней исчезнуть
совершенно.
- Вы напрасно боялись! Они все прескучные...
- Все! Неужели все?
Она посмотрела на меня пристально, стараясь будто припомнить что-то,
потом опять слегка покраснела и, наконец, произнесла решительно: все!
- Даже мой друг Грушницкий?
- А он ваш друг? - сказала она, показывая некоторое сомнение.
- Да.
- Он, конечно, не входит в разряд скучных...
- Но в разряд несчастных, - сказал я смеясь.
- Конечно! А вам смешно? Я б желала, чтоб вы были на его месте...
- Что ж? я был сам некогда юнкером, и, право, это самое лучшее время
моей жизни!
- А разве он юнкер?.. - сказала она быстро и потом прибавила: - А я
думала...
- Что вы думали?..
- Ничего!.. Кто эта дама?
Тут разговор переменил направление и к этому уж более не возвращался.
Вот мазурка кончилась, и мы распростились - до свидания. Дамы
разъехались... Я пошел ужинать и встретил Вернера.
- А-га! - сказал он, - так-то вы! А еще хотели не иначе знакомиться с
княжной, как спасши ее от верной смерти.
- Я сделал лучше, - отвечал я ему, - спас ее от обморока на бале!..
- Как это? Расскажите!..
- Нет, отгадайте, - о вы, отгадывающий все на свете!
23-го мая
Около семи часов вечера я гулял на бульваре. Грушницкий, увидав меня
издали, подошел ко мне: какой-то смешной восторг блистал в его глазах. Он
крепко пожал мне руку и сказал трагическим голосом:
- Благодарю тебя, Печорин... Ты понимаешь меня?..
- Нет; но, во всяком случае, не стоит благодарности, - отвечал я, не
имея точно на совести никакого благодеяния.
- Как? а вчера? ты разве забыл?.. Мери мне все рассказала...
- А что? разве у вас уж нынче все общее? и благодарность?..
- Послушай, - сказал Грушницкий очень важно, - пожалуйста, не
подшучивай над моей любовью, если хочешь остаться моим приятелем... Видишь:
я ее люблю до безумия... и я думаю, я надеюсь, она также меня любит... У
меня есть до тебя просьба: ты будешь нынче у них вечером... обещай мне
замечать все; я знаю, ты опытен в этих вещах, ты лучше меня знаешь женщин...
Женщины! женщины! кто их поймет? Их улыбки противоречат их взорам, их слова
обещают и манят, а звук их голоса отталкивает... То они в минуту постигают и
угадывают самую потаенную нашу мысль, то не понимают самых ясных намеков...
Вот хоть княжна: вчера ее глаза пылали страстью, останавливаясь на мне,
нынче они тусклы и холодны...
- Это, может быть, следствие действия вод, - отвечал я.
- Ты во всем видишь худую сторону... матерьялист! прибавил он
презрительно. - Впрочем, переменим материю, - и, довольный плохим
каламбуром, он развеселился.
В девятом часу мы вместе пошли к княгине .
Проходя мимо окон Веры, я видел ее у окна. Мы кинули друг другу беглый
взгляд. Она вскоре после нас вошла в гостиную Лиговских. Княгиня меня ей
представила как своей родственнице. Пили чай; гостей было много; разговор
был общий. Я старался понравиться княгине, шутил, заставлял ее несколько раз
смеяться от души; княжне также не раз хотелось похохотать, но она
удерживалась, чтоб не выйти из принятой роли; она находит, что томность к
ней идет, - и, может быть, не ошибается. Грушницкий, кажется, очень рад, что
моя веселость ее не заражает.
После чая все пошли в залу.
- Довольна ль ты моим послушанием, Вера? - сказал я, проходя мимо ее.
Она мне кинула взгляд, исполненный любви и благодарности. Я привык к
этим взглядам; но некогда они составляли мое блаженство. Княгиня усадила
дочь за фортепьяно; все просили ее спеть что-нибудь, - я молчал и, пользуясь
суматохой, отошел к окну с Верой, которая мне хотела сказать что-то очень
важное для нас обоих... Вышло - вздор...
Между тем княжне мое равнодушие было досадно, как я мог догадаться по
одному сердитому, блестящему взгляду... О, я удивительно понимаю этот
разговор немой, но выразительный, краткий, но сильный!..
Она запела: ее голос недурен, но поет она плохо... впрочем, я не
слушал. Зато Грушницкий, облокотясь на рояль против нее, пожирал ее глазами
и поминутно говорил вполголоса: "Charmant! delicieux!"13
- Послушай, - говорила мне Вера, - я не хочу, чтоб ты знакомился с моим
мужем, но ты должен непременно понравиться княгине; тебе это легко: ты
можешь все, что захочешь. Мы здесь только будем видеться... - Только?.. Она
покраснела и продолжала:
- Ты знаешь, что я твоя раба; я никогда не умела тебе противиться... и
я буду за это наказана: ты меня разлюбишь! По крайней мере я хочу сберечь
свою репутацию... не для себя: ты это знаешь очень хорошо!.. О, я прошу
тебя: не мучь меня по-прежнему пустыми сомнениями и притворной холодностью:
я, может быть, скоро умру, я чувствую, что слабею со дня на день... и,
несмотря на это, я не могу думать о будущей жизни, я думаю только о тебе.
Вы, мужчины, не понимаете наслаждений взора, пожатия руки, а я, клянусь
тебе, я, прислушиваясь к твоему голосу, чувствую такое глубокое, странное
блаженство, что самые жаркие поцелуи не могут заменить его.
Между тем княжна Мери перестала петь. Ропот похвал раздался вокруг нее;
я подошел к ней после всех и сказал ей что-то насчет ее голоса довольно
небрежно.
- Мне это тем более лестно, - сказала она, - что вы меня вовсе не
слушали; но вы, может быть, не любите музыки?..
- Напротив... после обеда особенно.
- Грушницкий прав, говоря, что у вас самые прозаические вкусы... и я
вижу, что вы любите музыку в гастрономическом отношении...
- Вы ошибаетесь опять: я вовсе не гастроном: у меня прескверный
желудок. Но музыка после обеда усыпляет, а спать после обеда здорово:
следовательно, я люблю музыку в медицинском отношении. Вечером же она,
напротив, слишком раздражает мои нервы: мне делается или слишком грустно,
или слишком весело. То и другое утомительно, когда нет положительной причины
грустить или радоваться, и притом грусть в обществе смешна, а слишком
большая веселость неприлична...
Она не дослушала, отошла прочь, села возле Грушницкого, и между ними
начался какой-то сентиментальный разговор: кажется, княжна отвечала на его
мудрые фразы довольно рассеянно и неудачно, хотя старалась показать, что
слушает его со вниманием, потому что он иногда смотрел на нее с удивлением,
стараясь угадать причину внутреннего волнения, изображавшегося иногда в ее
беспокойном взгляде...
Но я вас отгадал, милая княжна, берегитесь! Вы хотите мне отплатить тою
же монетою, кольнуть мое самолюбие, - вам не удастся! и если вы мне объявите
войну, то я буду беспощаден.
В продолжение вечера я несколько раз нарочно старался вмешаться в их
разговор, но она довольно сухо встречала мои замечания, и я с притворной
досадою наконец удалился. Княжна торжествовала, Грушницкий тоже.
Торжествуйте, друзья мои, торопитесь... вам недолго торжествовать!.. Как
быть? у меня есть предчувствие... Знакомясь с женщиной, я всегда безошибочно
отгадывал, будет ли она меня любить или нет...
Остальную часть вечера я провел возле Веры и досыта наговорился о
старине... За что она меня так любит, право, не знаю! Тем более, что это
одна женщина, которая меня поняла совершенно, со всеми моими мелкими
слабостями, дурными страстями... Неужели зло так привлекательно?..
Мы вышли вместе с Грушницким; на улице он взял меня под руку и после
долгого молчания сказал:
- Ну, что?
"Ты глуп", - хотел я ему ответить, но удержался и только пожал плечами.
<<< ΛΛΛ >>>
Княгиня с московским франтом сидела на лавке в крытой галерее
Сказал я григорью александровичу
Господа
|
|
